Дитрих Бонхёффер

Следуя Христу

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ, ГЛАВА 6: О СОКРЫТОСТИ ХРИСТИАНСКОЙ ЖИЗНИ

Тайная праведность

 

«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

(Матф.6:1-4).

 

После того как в главе 5-й Евангелия от Матфея гово­рится о зримости общины последовавших за Христом, с увенчанием περισσόν, после того как христианское тол­куется как выдающееся из мира, возвышающееся над миром, чрезвычайное, – следующая глава исходит непо­средственно из этой περισσόν и раскрывает ее двояко. Ведь слишком велика опасность того, что ученики это поймут неправильно: будто они должны приступать к поприщу, презирая и попирая земные порядки во имя установления Царства Божия на земле; в прекраснодушной безучаст­ности по отношению к этой вечности отныне творить подвиги нового мира, делать их явными, радикально и бескомпромиссно отделять себя от мира, чтобы достичь хри­стианского, меры следования, чрезвычайного. Отсюда рукой подать было до недоразумения, что им надо, мол, проповедовать благочестивые жизненные формулы и об­личья – конечно, свободные, новые, одухотворенные. И как охотно набожная плоть была бы готова при­нять это чрезвычайное, нищету, правдивость, страдание, даже, мало того, искать, как бы наконец чем-то утолить это сердечное вожделение: видеть что-то своими глазами, а не только верить. Готовность провести здесь маленькое пе­редвижение границы, слишком близко подвинув благоче­стивые жизненные формы и послушание по отношению к слову, чтобы они более не отличались друг от друга, впол­не могла бы иметь место. Ведь это производилось бы ради того, чтобы чрезвычайное, наконец, осуществилось.

И наоборот, вышли бы на первый план те, кто только и ждал слова Иисуса о чрезвычайном, чтобы тем ревност­нее схватиться за него. И здесь был бы окончательно ра­зоблачен фанатик, революционный энтузиаст, желающий вызволить мир из западни, велящий своим уче­никам оставить мир и строить новый. И это – послушание слову Ветхого Завета? Что здесь устанавливается – не са­моуправная ли личная праведность? Разве Иисус ничего не знает о греховности мира, в котором все, что только он ни повелит, должно рухнуть? И Он ничего не знает о яс­ных заповедях Божьих, которые даны, чтобы устранить грех? Разве это истребованное чрезвычайное не есть доказательство духовного высокомерия, из которого рожда­ется всякий фанатизм? Нет, как раз не чрезвычайное, а совершенно повседневное, постоянное, тайное есть знак чистого послушания и чистого смирения. Укажи Иисус Своим ученикам на их народ, на их ремесло, их ответствен­ность, на послушание закону, как его толковали народу законоучители, Он показал бы Себя благочестивым, воистину смиренным, послушным. Он мог бы дать истинный стимул для серьезнейшей набожности, строгого послуша­ния. Он мог бы учить о том, что книжники знали и рань­ше, усиленно только подчеркивая в поучениях, что истинная кротость и праведность состоят не только во внешнем поведении, но и в складе души, и опять-таки не только в складе души, но и в деле. Это и была бы действи­тельно «превосходящая праведность», каковая требова­лась народу, каковой никто бы не отклонил. Но все было нарушено. Вместо смиренного учителя закона доглядели мерного мечтателя. Во все времена проповедь фанатиков одушевляла человеческое сердце, особенно же благород­ное сердце. Но разве не знали учителя закона, что из это­го сердца именно при всем его благородстве говорит голос плоти, не знали этой власти кроткой плоти над человеком? Иисус, выходит, без всякой необходимости пожертвовал искренними и кроткими, лучшими сыновьями страны в борьбе за химеру. Чрезвычайное – ведь это был совершен­но добровольный, из сердца устремленный поступок крот­кого человека. Это был козырь человеческой свободы про­тив простого послушания Божьей заповеди. Это было непозволительное самооправдание человека, которого закон никогда не позволял. Это было беззаконное самоосвяще­ние, которое закон должен отвергнуть. Это было свобод­ное деяние, противопоставившее себя несвободному по­слушанию. Это было разрушение Божьей общины, отри­цание веры, хула на закон, богохульство. Чрезвычайное, которому учил Иисус, по закону было достойно смерти.

Что говорит Иисус в довершение всего? Он говорит: «Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас». Призыв к чрезвычайному есть большая, неизбежная опасность, ожидающая на пути сле­дования Христу. Оттого: смотрите, вот чрезвычайное, вот зримое в следовании. Необдуманной, несокрушимой, пря­молинейной радости при виде этого зримого Иисус гово­рит: стоп! Он уязвляет чрезвычайное. Иисус зовет к раз­мышлению.

Только размышляя, ученики могут достичь этого чрез­вычайного. Они должны хорошенько присмотреться к не­му. Ибо чрезвычайное не может произойти, не будучи уви­денным; стало быть, чрезвычайное не должно делаться ра­ди чрезвычайного, зримое не должно происходить ради зримого. Превосходящая праведность учеников не должна быть самоцелью. Хотя это и должно стать зримым, чрез­вычайное должно произойти, но – смотрите, пусть это не происходит с тем, чтобы стать зримым. Хотя зримое в сле­довании Христу имеет необходимую основу – призыв Иисуса Христа, но оно никогда не цель; а то потом следо­вание Христу вновь скроется из глаз, когда наступит момент покоя, следование застопорится и в любом случае оно уже не сможет продолжиться в том месте, где мы взду­мали бы отдохнуть, иначе в это самое мгновение мы были бы отброшены назад, к первоначалу. И мы бы заметили, что мы более уже не последовавшие. Итак, что-то должно стать зримым, но – парадокс: Смотрите, пусть это не про­исходит так, чтобы это видели люди. «Так да светит свет ваш перед людьми...» (5:16), но: Смотрите, творите милосты­ню тайно! Главы 5-я и 6-я жестко схлестываются друг с дру­гом. Явное должно быть в то же время тайным; явное в то же время не должно быть видно. Приведенное размыш­ление должно быть направлено, таким образом, прямо к тому, чтобы нам не предаваться размышлениям о нашем чрезвычайном. Внимание к нашей праведности призва­но служить как раз тому, чтобы не внимать ей. Иначе чрез­вычайность становится уже не чрезвычайностью следования, но чрезвычайностью собственных устремлений и прихотей. Как понять это противоречие?

Спросим, во-первых. Явность следования Христу – для кого она должна быть тайной? не для других людей – они, напротив, должны видеть, как светит свет учеников Хрис­та; но она должна быть тайной, пожалуй, для того, кто творит явное. Он должен, следуя, смотреть на Того, Кто пред­шествует ему, но не на самого себя и не на то, что он дела­ет. Последовавший утаен сам от себя в своей праведности. Конечно, он видит и эту чрезвычайность, но – будучи укрыт сам от себя в этом; он видит это только благодаря тому, что смотрит на Иисуса, и именно здесь он уже рас­сматривает это не как чрезвычайное, но как само собой разумеющееся, положенное. Так в его поступке, а имен­но в послушании слову Иисуса, укрывается для него зримое. Если бы для него чрезвычайное было важно в качестве чрезвычайного, то он поступал бы исходя из собственной силы, из плоти. Но поскольку ученик Иисуса действует исходя из простого послушания своему Гос­поду, то он может смотреть на чрезвычайное только как на само собой разумеющееся дело послушания. По слову Иисуса он должен стать ничем иным, как светом, ко­торый светит, и больше ничего; следуя, он взирает только на Господа. Итак, именно поскольку христианское с не­обходимостью, т.е. индикативно, является чрезвычайным, постольку оно в то же время является и надлежащим, тай­ным. Иначе оно не христианское, оно вне послушания во­ле Иисуса Христа.

Спросим, во-вторых: В чем же-таки заключается теперь содержательное единство тайного и явного в поступке по­следовавшего? Как может одна и та же вещь быть сразу явной и тайной? В ответе мы можем только обернуться к тому, что дано в главе 5-й. Подвиг, явное – это Крест Гос­подень, у которого стоят ученики. Крест есть сразу необ­ходимое, тайное и – явное, чрезвычайное.

Спросим, в-третьих. Как разрешается парадокс между 5-й и 6-й главой? Он разрешается самим понятием следо­вания. Оно – единственная связь с Иисусом Христом. Ибо последовавший всегда видит только своего Господа и сле­дует Ему. Если он станет смотреть на чрезвычайное сам, как таковой, то ему не пребывать больше в следовании Христу. Последовавший в простом послушании воле Гос­пода творит чрезвычайное, зная только о том, что он не может иначе, что он – что делать! – делает всего лишь са­мо собой разумеющееся.

Единственный путь рассуждения, который повелен последовавшему, сводится к тому, чтобы в послушании, в следовании, в любви совершенно не предаваться разузнаванию, не рефлектировать. Если творишь добро, пусть твоя левая рука не знает, что делает правая. Тебе неза­чем знать о твоем добре. Иначе это будет твое добро, но не добро Христа. Добро Христа, добро следования за Ним тво­рится без осознания его. Чистое дело любви – всегда со­крыто от меня. Смотрите, чтобы вы не знали этого! Только таким бывает добро, что от Бога. Если я хочу знать мое доб­ро, мою любовь, это уже больше не любовь. Равно как и подвижническая любовь к врагу остается скрытой от по­следовавшего за Христом. Ведь он уже не смотрит на вра­га как на врага, он любит его. Эта слепота или, наоборот, этот озаряемый Христом взгляд последовавшего есть его упование. Сокрытость его жизни от самой себя есть его обетование.

Тайность соответствует явности. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Так установлено Богом – перед Ним все тайное уже явно. Бог хочет показать нам тайное, сделать его зримым. Явность – это Богом установленная награда за тайность. Вопрос только в том, где и от кого че­ловек получает эту награду явью. Если он домогается этой награды от людей, то он и получает свою награду от них. При этом безразлично, ищет ли он открытости перед дру­гими людьми в грубом виде или открытости перед самим собой в чистом виде. Где левая рука знает, что делает пра­вая, где я вывожу на свет перед самим собой мое тайное добро, где я хочу знать о моем собственном добре, там я уже готовлю себя к явной награде, которую приготовил мне Бог. Вот он я, показывающий себе свое тайное. Не жду, пока мне это откроет Бог. Тогда в этом моя награда. Но тот, кто до конца настаивает на сокрытости перед со­бой, получит от Бога эту явную награду. Кто же, однако, может так жить, чтобы творить подвиги втайне? чтобы ле­вая рука не знала, что делает правая? Что же это за лю­бовь, которая не знает о самой себе и способна оставаться тайной для себя вплоть до дня Страшного Суда? Это яс­но: поскольку это тайная любовь, она не способна быть явной добродетелью, обликом человека. Смотрите – означает это, – не спутайте истинную любовь с достойной люб­ви добродетелью, с человеческим «качеством»! Ведь это самозабвенная любовь в строгом смысле слова. Однако в этой самозабвенной любви должен умереть ветхий чело­век со всеми своими добродетелями и качествами. В самоабвенной, связанной только с Христом любви ученика умирает ветхий Адам. В словах: Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, – возвещается о смерти ветхого человека. Итак, еще раз: Кто может жить, объединив главу 5-ю и 6-ю? Никто, кроме умершего в своей ветхой жизни через Христа и нашедшего новую жизнь в своем приоб­щении к Нему, последовав за Ним. Любовь как дело простого послушания есть смерть ветхого человека, который вновь обретает себя в праведности Христовой и в брате. Теперь он больше не живет, но в нем живет Христос. Лю­бовь Распятого Христа, предающего смерти ветхого человека, – это то, что живет в последовавшем. И он нахо­дит себя во Христе и в брате.