Крест Христа

3. ЗА ГРАНЬЮ ОЧЕВИДНОГО

В предыдущих главах я попытался установить два факта относительно креста. Первый — его первостепенное значение (для Христа, для Его Апостолов и для Его Церкви во все времена), и второй — преднамеренный характер распятия (несмотря на то, что оно было обусловлено порочностью человечества, оно также было исполнением неизменной Божьей воли, добровольно принятой Христом, Который предал Себя насмерть).

Но почему? Здесь мы возвращаемся к изначальной загадке. Что делает распятие Иисуса настолько значительным, что, несмотря на весь ассоциирующийся с ним ужас, позор и боль, Бог заранее запланировал его, а Христос пошел на это?

Изначальный замысел

Возможно, лучше всего отвечать на этот вопрос и четыре этапа, начиная с простого и очевидного и постепенно переходя к загадочному и непостижимому.

Во-первых, Христос умер за нас. Его смерть была но только необходимой и добровольной, но также альтруистической и благотворной. Он принял ее не ради Себя Самого, а ради нас, с верой, что именно так Он обеспечит нам благо, которое мы не смогли бы получить никаким иным путем. Он говорил, что Пастырь добрый полагает жизнь Свою «за овец», за их благополучие. Слова, сказанные Им при преломлении хлеба, созвучны первой фразе: «Сие есть Тело Мое, которое за вас предается». Апостолы переняли эту простую истину и повторяли ее, иногда придавая ей личную окраску, заменив второе лицо первым: «Христос умер за нас»[95]. Здесь мы еще не находим объяснения или какого-либо указания на то благословение, которое Он хотел нам дать и ради которого пошел на смерть, но, по крайней мере, мы пришли к согласию относительно «за вас» и «за нас».

Во-вторых, Христос умер за нас, чтобы привести нас к Богу (1 Пет. 3:18). Благотворной целью Его смерти является наше примирение. Как гласит Никейский Символ Веры, «ради нас (в общем) и ради нашего спасения (в частности) сошел Он с небес...» Спасение, которое Он приобрел ценой Своей смерти ради нас, изображается по-разному. Иногда его воспринимают в свете обусловивших его негативных, явлений, то есть как оправдание, прощение или избавление. В других же случаях обращают внимание на позитивные аспекты: новая или вечная жизнь, мир с Богом, радостное пребывание в Его присутствии и общении.[96] Для нас сейчас важно не то, какие именно слова использованы для его описания. Главное то, что, приняв смерть, Он может даровать нам великое благословение спасения.

В-третьих, Христос умер за наши грехи. Наши грехи препятствовали получению того дара, который Он хотел нам дать. Следовательно, чтобы мы получили этот дар, их необходимо было устранить. И Он разрешил проблему наших грехов, устранив их путем Собственной смерти. Выражение «за грехи наши» (а также подобные ему) встречается у большинства основных авторов Нового Завета; они достаточно ясно говорят о том, что смерть Христа и наши грехи связаны друг с другом, и нам еще предстоит выяснить, каким именно образом. Вот ряд иллюстрирующих это цитат: «Христос умер за грехи наши, по Писанию» (Павел); «Христос... однажды пострадал за грехи наши» (Петр); «Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею» и «Он же, принесши одну жертву за грехи...» (Послание к Евреям); «Кровь Иисуса Христа, Сына Его, очищает нас от всякого греха» (Иоанн); «Ему, возлюбившему нас и омывшему нас от грехов наших Кровию Своею... слава» (Откровение)[97]. Все эти (и многие другие) стихи говорят о связи между Его смертью и нашими грехами. Какая же это связь?

В-четвертых, умирая за наши грехи, Христос умер нашей смертью. Другими словами, признавая, что между Его смертью и нашими грехами существует связь, следует помнить, что связь эта — не просто следствие (Он пал жертвой нашей человеческой жестокости), но кара (Он, безгрешный, понес ту кару, которая была определена людям за совершение грехов). Ибо, согласно Писанию, смерть связана с грехом и является справедливой карой за него: «Возмездие за грех — смерть» (Рим. 6:23). Во всей Библии смерть человека рассматривается не как естественное событие, но как акт возмездия. Будучи чуждым явлением в Божьем совершенном мире, она не входила в Его первоначальные планы для человечества. Конечно, исследования ископаемых показывают, что тление и смерть присутствовали в мире животных до того, как был создан человек. Но для человека, созданного по Его образу Богом, по-видимому, уготовлена более высокая участь, возможно, достаточно близкая к «вознесению» Еноха и Илии и «изменению», которым подвергнутся живые верующие в момент пришествия Иисуса[98]. Во всем Писании смерть (как физическая, так и духовная) считается божественной карой за неповиновение человека[99], поэтому, когда речь идет о смерти, в ее выражениях сквозит ужас; а тот факт, что человек «уподобится животным, которые погибают», и что «участь сынов человеческих и участь животных — участь одна» воспринимается как аномалия[100]. Отсюда и сильное «возмущение», которое испытал Иисус, столкнувшись лицом к лицу со смертью у гроба Лазаря[101]. Смерть была чужеродным явлением в творении Божьем. Иисус отвергал ее; Он не мог воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. Следовательно, если смерть — возмездие за грех, а Иисус был безгрешным по Своей природе, в характере и поступках, не приходим ли мы к выводу, что Ему не нужно было умирать? Нельзя ли было вместо этого просто «вознести» Его на небо? Когда Его тело начало светиться во время преображения на вершине горы, не увидели ли Апостолы прообраз Его воскрешенного тела (отсюда и приказание Иисуса никому не рассказывать об этом до тех пор, пока Он не воскреснет) (Мк. 9:9)? Не мог ли Он в этот момент просто перейти прямо на небеса и избежать смерти? Однако Он вернулся в наш мир, чтобы добровольно взойти на крест. Иисус утверждал, что никто не может отнять у Него жизнь; Он собирался отдать ее по Своей собственной воле. Поэтому в момент смерти, как записал Лука, Иисус действовал по Своему усмотрению. «Отче! — сказал Он, — В руки Твои предаю дух Мой»[102]. Все это означает, что в простом выражении из Нового Завета: «Он умер за наши грехи», заложено гораздо больше, чем видно с первого взгляда. Оно подтверждает, что Иисус Христос, Который, будучи безгрешным, не должен был умирать, принял за нас смерть, которая была возмездием за наши грехи.

В последующих главах мы более детально рассмотрим логику, моральный аспект и категоричность этого утверждения. В данный же момент будем довольствоваться этой предварительной четырехступенчатой схемой:

(1) Христос умер за нас, ради нашего блага;

(2) то «благо», ради которого Он умер, было нашим спасением;

(3) чтобы дать его нам, Христу пришлось устранить наши грехи;

(4) Он принял ту смерть, которую заслуживали мы. Вопрос, которым я задаюсь сейчас и который хочу исследовать в этой главе, — соответствует ли эта предварительная теологическая схема фактам. Является ли эта теория слишком сложной и насильно привязанной к повествованию о кресте или же она логически вытекает из повествования евангелистов, и не будь ее, было бы это повествование несвязным? Я склоняюсь в пользу последнего предположения. В дальнейшем постараюсь продемонстрировать, что все, о чем повествуют евангелисты, опираясь на рассказы очевидцев, лишено домысла. Они просто позволяют нам немного заглянуть в мышление Самого Христа.

Итак, давайте рассмотрим три главные сцены из последних двадцати четырех часов жизни Иисуса на этой земле — Тайная Вечеря, Гефсиманский сад и место, именуемое Голгофа. Но, анализируя их, мы не сможем ограничиться простым пересказом этой печальной истории, поскольку каждый эпизод содержит высказывания Иисуса, которые требуют объяснения и не могут быть попросту отброшены как непонятные. Не все происходящее нашло отражение в словах и действиях, кое-что осталось за гранью очевидного. Под всем этим проглядывает теологическая истина даже тогда, когда нам хотелось бы отмахнуться от нее. Мы чувствуем себя обязанными, в частности, задаться вопросами относительно учреждения Вечери Господней, «агонии» в Гефсиманском саду и «возгласа оставленности» на кресте.

Прежде чем перейти к рассмотрению этих вопросов, мы должны сосредоточить внимание на одном немаловажном факте. Он касается позиции, которую занимал Иисус на протяжении всей Своей жизни. Интересующая нас история начинается вечером Страстного Четверга. Иисус уже видел последний в Своей земной жизни закат. Примерно через пятнадцать часов Его тело будет распростерто на кресте. Не пройдет и двадцати четырех часов, как Он умрет и будет похоронен. И Он знал это. Что особенно поражает, так это Его предвидение будущей миссии. Иисус был довольно молодым человеком, лет тридцати-тридцати пяти, что называется, в расцвете сил. Он не прожил и половины отведенного человеку времени. Люди Его возраста только предвкушают лучшие годы своей жизни. Магомет дожил до шестидесяти, Сократ — до семидесяти, а Платон и Будда умерли, когда им было за восемьдесят. Если смерть заносит свою косу над молодым человеком, крушение всех надежд повергает его в уныние. Но не Иисуса, и вот по какой простой причине: Он воспринимает Свою грядущую смерть не как конец Своей миссии, но как шаг, необходимый для ее выполнения. Точно за несколько секунд до Своей смерти (и не ранее) Он был способен выкрикнуть: «Свершилось!» Таким образом, несмотря на то, что это был Его последний вечер и Ему оставалось жить всего несколько часов, Он не смотрел назад, на выполненную или, может быть, неудавшуюся миссию. Он устремлялся к той миссии, которая ожидала Его. Миссия Человека, прожившего тридцать-тридцать пять лет, должна быть выполнена в течение последних двадцати четырех, точнее, шести часов Его жизни.

Тайная Вечеря в горнице

Иисус провел последний вечер, уединившись со Своими Апостолами. Это был первый день опресноков, и они собрались вместе на пасхальный ужин в доме одного их друга. Эта комната описана так: «Горница большая, устланная, готовая», и мы можем представить, как они «возлежали» вокруг стола, облокотившись на лежащие на полу подушки. Очевидно, на этом ужине не присутствовал слуга — никто не омыл ноги Апостолов перед началом ужина. И ни один из них не обладал достаточным смирением, чтобы взять на себя эту грязную работу. Поэтому они пришли в крайнее замешательство, когда за ужином Иисус препоясался полотенцем, налил воды в умывальницу и обошел учеников, обмывая им ноги, то есть делая то, что не захотел сделать ни один из них. Затем Он рассказывал им, что настоящая любовь всегда выражается в смиренном служении, и мир узнает, что они — Его ученики в том случае, если они будут любить друг друга. В противовес рассказу о жертвенной любви и любви-служении он предупреждает о том, что один из них предаст Его. Он также подробно говорит им о Своем предстоящем уходе, о пришествии Утешителя, Который заменит Его, о различном служении наставления и свидетельства, которое будет нести этот Дух истины.

Они зачарованно наблюдали, как еще до окончания ужина Он взял хлеб, благословил Его (а именно, поблагодарил за него), разломал и раздал ученикам со словами: «Сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание». Затем Он взял чашу с вином, благословил ее и передал Апостолам, сказав .либо: «Сия чаша есть новый завет в Моей Крови», либо «Сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов... Сие творите, когда только будет пить, в Мое воспоминание»[103].

Это чрезвычайно важные слова и действия. К сожалению, они стали для нас настолько привычными, что уже не производят должного впечатления, хотя они свидетельствуют о взглядах Иисуса на Собственную смерть. Совершая эти действия с хлебом и вином, Он показывал ученикам символический прообраз Своей смерти перед тем, как они станут свидетелями ее реального осуществления, объяснив ее значение и цель. Он преподал им, по меньшей мере, три истины.

Первая была связана с первостепенной значимостью Его смерти. В течение последнего вечера с ними Он торжественно и обдуманно давал им указания относительно Своей собственной поминальной церемонии. Она не должна быть одноразовой акцией, как современные поминальные службы — последняя дань, которую отдают умершему его друзья и близкие. Напротив, это принятие хлеба и вина или служение (или и то, и другое) должно проходить регулярно. Он четко заповедал делать это неоднократно: «Сие творите в Мое воспоминание». Как им следует поступать? Повторять вслед за Иисусом как действия, так и слова, а именно: брать, ломать, благословлять, отождествлять и раздавать хлеб и вино. Что символизировали хлеб и вино? Объяснение мы находим в Его словах. О хлебе Он сказал: «Сие есть Тело Мое, которое за вас предается», а о вине: «Сия есть Кровь Моя, за многих изливаемая». Итак, как хлеб, так и вино говорили им о Его смерти. Хлеб символизировал не живое Его тело, возлежащее за их столом, а то тело, которое будет вскоре «предано» за них на смерть. Вино также символизировало не ту кровь, которая текла по Его венам, пока Он разговаривал с ними, а ту, которая вскоре будет «излита» за них при Его смерти. Эти свидетельства ясны и неопровержимы. Причастие, установленное Иисусом и являющееся единственным введенным им поминальным обычаем, символизирует не Его рождение или жизнь, не Его слова или действия, а исключительно Его смерть. Ничто другое не могло настолько ясно указать на то непреложное значение, которое Иисус придавал Своей смерти. Он хотел остаться в памяти людей в основном благодаря Своей смерти. Таким образом, мы можем сказать, что христианство не существует в отрыве от креста. Если крест не занимает главного места в нашей вере, значит, мы исповедуем веру не в Иисуса.

Во-вторых, Иисус объяснял им цель Своей смерти. Согласно Павлу и Матфею, слова Иисуса о чаше относились не только к Его «Крови», но и к «новому завету», ассоциируемому с Его Кровью, которая, как добавляет Матфей, должна была пролиться «во оставление грехов». Это поистине фантастическое утверждение: посредством смерти Иисуса и пролитой Им Крови Бог по собственной инициативе заключает со Своим народом новый договор или «завет», одним из наиболее важных обетовании которого станет прощение грешников. Что Он имел в виду?

За много столетий до этих событий Бог заключил завет с Авраамом, обещая благословить его плодородными землями и многочисленным потомством. Бог возобновил этот завет на горе Синай после освобождения израильтян (потомков Авраама) из Египта. Он поклялся быть их Богом и сделать их Своим народом. Более того, Его завет был подкреплен кровью жертв: «И взял Моисей крови, и окропил народ, говоря: вот кровь завета, который Господь заключил с вами о всех словах сих»[104]. Прошло не одно столетие, за это время люди отошли от Бога, нарушали завет с Ним и вызвали на себя Его осуждение, пока однажды, в седьмом веке до нашей эры, Иеремия не получил Божье слово:

«Вот наступают дни, говорит Господь,

когда я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, —

не такой завет, какой Я заключил с отцами их и тот день,

когда взял их за руку, чтобы вывести их из земли Египетской;

тот завет Мой они нарушили, хотя Я оставался и союзе с ними, говорит Господь.

Но вот завет,

который Я заключу с домом Израилевым после тех дней, говорит Господь:

вложу закон мой во внутренность их и на сердцах и х. напишу его,

и буду им Богом, а они будут Моим народом.

И уже не будут учить друг друга, брат — брата и говорить: «познайте Господа»,

ибо все сами будут знать Меня, от малого до большого, говорит Господь,

потому что Я прощу беззакония их и грехов их уже не вспомяну более»

(Иер. 31:31-34).

Прошло более шести столетий, исполненных терпеливого ожидания и возрастающей надежды, пока однажды вечером в одной горнице в Иерусалиме крестьянин из Галилеи, по профессии плотник, а по роду занятий — проповедник, взял на Себя смелость продолжить: «Новый завет, о котором пророчествовал Иеремия, скоро будет заключен; прощение грешников, обещанное в нем, будет вскоре даровано людям; а жертвой, которая скрепит этот завет и даст людям прощение, будет Моя смерть и Моя пролитая кровь». Можно ли переоценить ошеломляющий эффект, который производит подобное утверждение? Вот взгляд Иисуса на Собственную смерть. Это — определенная свыше Жертва, которой будет скреплен Новый завет, содержащий обетование прощения. Он намеревался умереть, чтобы даровать Своему народу новозаветные отношения с Богом.

Третья истина, которую Иисус преподал им, касалась необходимости личного принятия Его смерти. Если наше предположение о том, что во время Тайной Вечери Иисус символически показывал Свою грядущую смерть, верно, то следует принять во внимание, как разыгрывалась эта «инсценировка». Иисус не был единственным актером, выступающим на сцене перед двенадцатью зрителями, но она касалась их в такой же степени, как и Его, поэтому они принимали участие в действии наравне с Ним. Действительно, Он взял, благословил и разломил хлеб, а затем, раздав для вкушения, объяснил значение происходящего. Затем взял и благословил чашу, но, давая им отпить из нее, объяснил и ее значение. Таким образом, они были не просто зрителями этой сцены о кресте; они сами принимали в ней участие. Разумеется, они поняли, что хотел им сказать Иисус. Во-первых, недостаточно было просто разломить хлеб и испить вина, но необходимо было лично понять значение этого действия. Во-вторых, Он не мог просто умереть, но ученики должны были лично принять блага, дарованные Его смертью. Принятие хлеба и вина было и остается видимым символом того, что мы признаем Христа как нашего распятого Спасителя и принимаем Его в свое сердце верою. Иисус уже говорил об этом в Своей великой проповеди, посвященной Хлебу Жизни, после того, как накормил пять тысяч человек:

«Истинно, истинно говорю вам:

если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его,

то не будете иметь в себе жизни;

Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную,

и Я воскрешу его в последний день;

Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие»

(Ин. 6:53-55).

Как Его слова, сказанные при данных обстоятельствах, так и Его действия во время Тайной Вечери подтверждают одну и ту же истину. То, что Он, умерши, отдал Свое тело и кровь — это одно, а то, что мы должны принять благословения, дарованные Его смертью — совсем другое. Тем не менее многие не видят различия между этими двумя аспектами. Я все еще помню, каким открытием было для меня в молодости услышать, что я тоже должен предпринимать какие-то действия. До этого я считал, что смерть Христа автоматически спасает мир. Когда мне объяснили, что Иисус умер за меня, я ответил довольно высокомерно: «Это все знают», будто сам по себе этот факт или знание о нем могли дать спасение. Но Бог но навязывает нам Свои дары, мы должны принимать их верой. Причастие остается вечным внешним символом как божественного дара, так и принятия его человеком. Он предназначен быть «приобщением Крови Христовой» и «приобщением Тела Христова» (1 Кор. 10:16).

Вот те истины, касающиеся смерти Христа, которые Он преподал во время Тайной Вечери. Во-первых, смерть имела первостепенное значение в Его представлении о Себе и о Своей миссии — Он хотел, чтобы она имела такое же значение и для нас. Во-вторых, она была необходима, чтобы заключить Новый завет и принести обещанное в нем прощение. В-третьих, для того, чтобы получить дарованные ею блага (завет и прощение), необходимо воспринимать ее лично. Причастие, установленное Иисусом, было задумано не как слегка сентиментальное «помните обо Мне», но как служение с глубоким духовным смыслом.

Тайная Вечеря и причастие производят еще более глубокое впечатление в связи с тем, что они происходят во время празднования Пасхи. Мы видим, что Иисус думает о Своей смерти как о ветхозаветном жертвоприношении. Но какое жертвоприношение Он имеет в виду? Вероятно, не только то, которое совершили на горе Синай (Исх. 24), в результате чего был решительно восстановлен завет, но и пасхальную жертву, о которой говорит 12-я глава книги Исход. Она стала ежегодным ознаменованием Божьего освобождения израильтян и заключения завета с ними.

Согласно синоптическим Евангелиям, Тайная Вечеря была пасхальным ужином, следующим за жертвоприношением пасхальных агнцев. Об этом говорит тот факт, что ученики спросили Иисуса, какое помещение они должны приготовить, где они могли бы «есть пасху»; Сам Иисус тоже называл этот ужин «сия Пасха»[105]. В то же время, согласно Иоанну, пасхальный ужин вкушали только в пятницу вечером. Это значит, что Иисус умирал на кресте в то самое время, когда приносили в жертву пасхальных агнцев[106]. Иоахим Иеремиас в своем капитальном труде «Евхаристические слова Иисуса» основательно развил три основные существующие теории, пытающиеся согласовать эти две хронологии (с. 20-62). Наиболее убедительной следует считать ту, которая объявляет верными оба исчисления: судя по всему, им следовали две разные группы людей. Либо фарисеи и саддукеи пользовались отличными друг от друга календарями, разница между которыми составляла один день, либо в Иерусалиме во время празднования находилось такое множество пилигримов (примерно до 100 000), что одного дня для жертвоприношения было мало, и галилеяне убивали агнцев в четверг и ели их в тот же вечер, а иудеи исполняли эти ритуальные обычаи днем позже.

Как бы ни согласовывались эти две хронологии, связь этих событий с Пасхой придает еще большее значение тем трем истинам, которые мы только что рассмотрели. Первостепенное значение, которое Иисус придавал Своей смерти, подчеркивается еще и тем, что Он фактически давал указание заменить ежегодное празднование ветхозаветной Пасхи Его Вечерей. Ведь Он объяснял символизм хлеба и вина («Это Тело Мое... это Кровь Моя») так же, как глава арамейской еврейской семьи — пасхальной пищи («Это хлеб бедствия, который должны были есть отцы наши, когда вышли из Египта», с. 54-57)[107]. Таким образом, «Иисус дал образец того, как следует изъяснять значение Пасхи» (с. 61).

Это сообщает дополнительные сведения о том, как Иисус понимал назначение Своей смерти. Он «предчувствует», как пишет Иеремиас, «убийство, которое отделит Его плоть от крови. Другими словами, Иисус говорит о Себе как о жертве». «Вероятнее всего, Он говорит о Себе как о пасхальном агнце», следовательно, Его последняя притча значит: «Я иду на смерть как истинная пасхальная жертва» (с. 222-224). Это имеет письма глубокий смысл, поскольку в первую Пасху и Египте каждый закланный пасхальный агнец замещал сына-первенца, и последний мог жить только в том случае, если вместо него умирал агнец. Необходимо было не только убить агнца, но и побрызгать его кровью на косяк входных дверей, а его мясо съесть за семейным ужином. Таким образом, пасхальный ритуал также подтверждал третий урок Иисуса: блага, дарованные Его смертью, нужно принимать лично.

Агония в Гефсиманском саду

Ужин завершен, Иисус передает Апостолам Свои наставления. Он убеждает их пребывать в Нем, как ветви пребывают на виноградной лозе. Он предупреждает их о той враждебной позиции, которую займет по отношению к ним мир, но призывает, несмотря на неприятие, свидетельствовать о Нем, помня, что Дух Истины будет самым могущественным свидетелем. Он также молится: сначала о Себе, о том, чтобы Он смог прославить Отца в предстоящем Ему тяжелом испытании; затем о них, чтобы они придерживались истины, святости, своего призвания и единства, и в заключение — обо всех последующих поколениях, которые уверуют в Него на основании их свидетельства. В конце Апостолы исполняют пасхальный гимн и все вместе покидают горницу. Была тихая ночь. Они проходят по улицам города и под мягким светом пасхальной луны пересекают Кедронскую долину, поднимаются на Елеонскую гору и сворачивают в оливковый сад. Очевидно, это любимое место отдыха Иисуса, так как Иоанн говорит, что «Иисус часто собирался там с учениками Своими» (18:2). Здесь происходит нечто такое, что, несмотря на сдержанную манеру повествования евангелистов, требует обязательного объяснения и приоткрывает завесу над тем, какая невероятно высокая цена заплачена Иисусом за восхождение на крест. Мы справедливо называем это «агонией в Гефсиманском саду».

Попросив большинство Апостолов молиться, Иисус удалился от них, взяв с собой трех самых близких учеников: Петра, Иакова и Иоанна. Отведя их на некоторое расстояние, Господь говорит им: «душа Моя скорбит смертельно» и просит бодрствовать вместе с Ним. Затем в полном одиночестве Он отходит еще дальше, падает ниц и молится: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты». Возвратившись к Апостолам, Он застает их спящими и начинает увещевать. Отойдя от них во второй раз, Он молится: «Отче Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя». Вторично Он застает Апостолов спящими. Тогда Он опять удаляется от них и молится в третий раз, повторяя предыдущую молитву. Возвратившись к ученикам после третьей молитвы, Он видит, что они продолжают спать, потому что не могли понять непостижимую тайну Его страдания. Он должен пережить его Сам. В какой-то момент, как пишет Лука, Он был «в борении» (или «агонии») и молился так усердно, что «был пот Его, как капли крови, падающие на землю»[108].

Подходя к этому священному моменту, мы должны прежде всего обратить внимание на очень емкие слова, сказанные Иисусом и использованные евангелистами для передачи Его сильных чувств. В некоторой степени мы уже подготовлены к ним благодаря двум Его предыдущим утверждениям. Первое, записанное Лукой, гласит, что Он «крещением должен... креститься» и «томиться» (или «испытывать давление, мучение» — «сюнэхо»), пока это не свершится. Второе мы находим у Иоанна. Он пишет, что душа Иисуса «возмутилась» (или «взволновалась» — «тарассо») до такой степени, что Он даже задумался, не попросить ли Своего Отца избавить Его от «часа сего». Это было гефсиманское предчувствие[109].

Б. Б. Уорфилд провел тщательное исследование и собрал полученные результаты в книге, озаглавленной «Об эмоциональной жизни нашего Господа». В ней он пишет о тех терминах, которые использовали авторы синоптических Евангелий, повествуя о событиях в Гефсиманском саду. Он толкует слово «агониа», использованное Лукой, как «ужас (оцепенение), нежелание, основанное на страхе». Матфей и Марк используют два одинаковых выражения. Он предполагает, что основной смысл слова «тосковать» («адемонэо») — «испытывать глубокое отвращение, возможно смешанное с отчаянием», в то время как слова, которыми Иисус характеризует Себя — «душа Моя скорбит смертельно» («пэрилюпос») — «выражают печаль или, точнее, душевную боль, страдание, которое окружает Его со всех сторон и от которого нет спасения ». Марк использует еще одну, встречающуюся только у него, фразу — «начал ужасаться» («эктамбеомай»), которую толкуют как «был поражен ужасом». Уорфилд добавляет, что это «термин, определяющий душевное состояние более точно, как испуг, если вообще не страх или ужас»[110]. Все эти выразительные слова, взятые вместе, говорят о том, что Иисус чувствовал острую душевную боль, и когда Он с опасением и буквально с ужасом думал о предстоящем суровом испытании, то весь покрывался испариной.

Он говорит об этом испытании как о горькой «чаше». Он горячо молится о том, чтобы, если возможно, она минула Его и Ему не пришлось испить ее. Что стоит за этой чашей? Пытался ли Он избежать физического страдания, мук бичевания и распятия, возможно, в сочетании с душевной болью, причиненной предательством, отречением и бегством Его друзей, насмешками и унижениями со стороны Его врагов? Ничто не могло убедить меня в том, что эта чаша, приводившая Иисуса в ужас, символизировала что-либо из этого списка (какими бы тяжелыми ни были эти испытания) или все вместе взятое. На протяжении всего Его служения ничто не могло сломить Его физическую и душевную смелость. Предположение, что в этот момент Он испугался боли, оскорблений или смерти, кажется мне нелепым. Согласно Платону, Сократ, находясь в тюремной камере в Афинах, принял чашу с ядом цикуты, «не вздрогнув и не изменившись в лице». Затем «поднес чашу к губам и легко и спокойно испил ее». Когда его друзья залились слезами, он упрекнул их в «нелепости» такой реакции и стал убеждать «оставаться спокойными и смелыми»[111]. Он умер без страха, сожаления или протеста. Был ли Сократ храбрее Иисуса или их чаши были наполнены разным ядом?

Вспомним христиан-мучеников. Иисус Сам говорил последователям, что, когда их будут оскорблять, преследовать и злословить, они должны «радоваться и веселиться». Неужели Иисус Сам не следовал тем принципам, которые проповедовал? Безусловно, их разделяли и Апостолы. Покидая синедрион с кровоточащими после безжалостного бичевания спинами, они даже радовались, «что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие». Боль и отверженность они принимали с радостью и считали привилегией, а не пугающим испытанием, которого хотелось бы избежать[112].

В послеапостольский период было даже стремление приобщиться к мученичеству Христа. Игнатий, бывший в начале второго века епископом Антиохии Сирийской, по пути в Рим умолял поместную церковь не пытаться освободить его любой ценой, чтобы не лишиться этой чести! «Пусть на моем пути встанут огонь и крест, — писал он, — пусть мне встретятся стаи диких зверей, пусть они разобьют мои кости и разорвут мои члены, пусть истерзают все тело, а дьявол обрушит на меня всю свою злобу; пусть со мной произойдет все это, если таким путем я смогу обрести Христа Иисуса!»[113] Спустя несколько лет, в середине второго века, 86-летний епископ Смирны Поликарп отказался спасти себе жизнь путем побега или отречения от Христа и был сожжен на костре. Перед тем, как он был предан огню, епископ молился: «О, Отче, благословляю Тебя, ибо Ты счел меня достойным войти в число мучеников»[114]. Первый известный нам христианин-мученик Альбиан, живший в третьем веке в Британии в период одного из жесточайших преследований, был сначала «жестоко избит, но перенес страдания за Господа с терпением и даже с радостью», а затем обезглавлен[115]. Подобные примеры мы находим в каждом поколении христиан. «О, радость, которую познали охваченные жарким пламенем мученики за Христа! И хотя они были такой же плотью и кровью, как и мы, души их могли радоваться даже тогда, когда тела их горели», — восклицал Ричард Бакстер[116].

Из множества примеров, относящихся к нашему столетию, я выбрал только те, которые приводит Саду Сундар Синг, христианский мистик и евангелист из Индии. Он рассказывал, например, о тибетском миссионере, которого его мучители подвергли бичеванию и затем стали втирать соль в его раны, однако его «лицо светилось радостью и спокойствием». Другого зашили в сырую кожу яка и оставили высыхать на солнце в течение трех дней, но он «все это время был исполнен радости» и благодарил Бога за честь страдать за Него. Саду действительно иногда приукрашивал свои рассказы и идеализировал героев, но нет причин сомневаться в его свидетельстве, которое он вынес из собственного опыта и жизни других людей: Бог дает Своим последователям необыкновенную радость и мир даже в период жестоких мучений[117].

Мы же возвращаемся к одинокому человеку в Гефсиманском оливковом саду — распростертому на земле, покрытому испариной, переполненному горем и ужасом, молящему о том, чтобы, если возможно, Ему не пришлось испить эту чашу. Мученики радовались, Он же был печален; они стремились навстречу своей судьбе, Ему же стоило труда принять ее. Как нам сравнивать их? Каким образом мог Он вдохновить их, если Сам поколебался в той ситуации, и которой они не дрогнули? Кроме того, до этих пор Он ясно осознавал необходимость Своих страданий и смерти, был полон решимости исполнить все, что было Ему предназначено, и решительно противостоял любому, кто пытался сбить Его с намеченного пути. Неужели все внезапно изменилось? Оказался ли Он теперь, когда настал час испытания, дезертиром? Нет и еще раз нет! Все, что мы знаем о Его учении, характере и образе действий вопиют против такого заключения.

Та чаша, которой Он избегал, представляла нечто иное. Она символизировала не физическую боль бичевания и распятия и не душевные мучения из-за того, что Его ненавидели и отвергли даже близкие люди, а агонию духа, берущего на себя все грехи мира. Другими словами, это было принятием на себя божественного осуждения, которого заслуживали эти грехи. То, что это толкование верно, находит многократное подтверждение в Ветхом Завете, поскольку и в Книгах Мудрости, и в Книгах Пророков «чаша» Господа всегда была символом Его гнева. Сказано, что грешный человек «пьет от гнева Вседержителя» (Поп. 21:20). Посредством Иезекииля Яхве предупреждает Иерусалим, что вскоре его постигнет та же судьба, что и Самарию, которая была разрушена:

«Ты будешь пить чашу сестры твоей, глубокую и широкую,

и подвергнешься посмеянию и позору, по огромной вместительности ее.

Опьянение и горести будешь исполнена: чаша ужаса и опустошения — чаша сестры твоей, Самарии!

И выпьешь ее и осушишь...» (Иез. 23:32-34).

Вскоре это пророчество о суде исполнилось, и после этого пророки начали ободрять народ обещаниями возрождения. Говоря об Иерусалиме: «Ты, который из руки Господа выпил чашу ярости Его, выпил до дна чашу опьянения, осушил», — Исаия призывает его проснуться и восстать, ибо Господь уже забрал эту чашу из его рук и ему больше никогда не придется испить ее вновь. Господь давал чашу Своей ярости не только непокорным. Псалом 74 — это размышление о всемирном Божьем суде: «Ибо чаша в руке Господа, вино кипит в ней, полное смешения, и Он наливает из нее. Даже дрожжи ее будут выжимать и пить все нечестивые земли». Так же Иеремии было сказано взять из рук Господа чашу, наполненную вином Его гнева и давать ее всем тем народам, к которым он послан. Эта же риторическая фигура повторяется в книге Откровение, где говорится, что нечестивый «будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его», а страшный суд описан как выливание «семи чаш гнева Божия на землю»[118].

Иисус, несомненно, хорошо знал этот ветхозаветный образ. Он, несомненно, узнал предлагаемую Ему чашу — чашу, содержащую вино Божьего гнева, которое давали нечестивым и которое вызывало полную дезориентацию тела (пошатывание) и разума (омрачение), как при опьянении. Отождествится ли Он с грешниками настолько, что понесет положенное им наказание? Его безгрешная душа приходила в трепет от этого соприкосновения с человеческим грехом. Он в ужасе отступал, предчувствуя отчужденность Своего Отца, которая сопутствовала осуждению человеческих грехов. Иисус ни секунды не протестовал.

Его взгляд, очевидно, затуманился, и Его дух был поглощен ужасающим мраком, но Он продолжал сохранять контроль над Своей волей. Каждая молитва начиналась словами: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия» и заканчивалась: «Впрочем, не как Я хочу, но как Ты». И хотя теоретически для Бога «все возможно», как Иисус Сам подтвердил в Гефсиманском саду (Мк. 14:36), это же было невозможно. Целью любящего Бога было спасти грешников, не ущемляя закон; а это было бы немыслимо без смерти Спасителя, взявшего на Себя все грехи человечества. Как Он мог молить о том, чтобы Его избавили от «этого часа» — смертного часа? «Нет», — сказал Он, Он не станет молить об этом, ведь «на сей час Я и пришел» (Ин. 12:27).

Из этой агонии ужаса, обдумай значение предстоящей смерти, Иисус вынес спокойную и непоколебимую уверенность, поэтому, когда Петр в безумной попытке предотвратить арест своего Учителя выхватил меч, Иисус смог сказать: «Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Ин. 18:11). Принимая во внимание то, что Иоанн не включил в свою книгу отчаянные молитвы Иисуса о том, чтобы эта чаша минула Его, это упоминание о ней обретает еще большее значение. Теперь Иисус знает, что эта чаша не обойдет Его. Ее дал Иисусу Отец. И Он ее выпьет. Более того, какую бы боль и муку Он ни примет с этой чашей, Он все же признает, что исполнить волю пославшего Его Отца и завершить Свой труд будет (как можно сказать) Его «хлебом», полностью удовлетворяющим Его голод (Ин. 4:34).

Агония в саду предваряет еще более мучительную агонию на кресте. Если для Иисуса было настолько мучительным само предчувствие того, как Он возьмет на Себя грехи и примет Божий гнев, то каково Ему было испытать все это в действительности?

«Нам не понять, не рассказать,

Какую боль познал Он.

Но знаем мы — Он ради нас

Страдал и принял кару».

 

Возглас оставленности на кресте

Мы опустим детали предательства и ареста Иисуса, суда Анны и Каиафы, Ирода и Пилата, отречения Петра, жестоких издевательств со стороны священников и солдат, плевков и бичевания, истерических криков толпы, требующей распять Его и перейдем к заключительной части этой истории. Осужденный на смерть через распятие, «как овца, веден был Он на заклание, и, как агнец перед стригущим его, безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис. 53:7). Неся Свой крест, пока вместо Него не заставили его нести Симона Киринеянина, пройдет Он по via dolorosa: от города к Голгофе, «лобному месту». «И распяли Его» запишут евангелисты, решив не останавливаться на том, как с Него срывали одежду, грубо забивали гвозди, как искажалось Его тело, когда крест приводили в вертикальное положение и опускали в приготовленное углубление. Даже мучительная боль не могла заглушить Его повторяющуюся молитву: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают». Воины делили Его одежду, бросая жребий. На некотором расстоянии стояло несколько женщин. Толпа задержалась, чтобы поглазеть. Иисус поручил Иоанну заботиться о Своей матери, а ей — о нем. Он по-царски уверял раскаявшегося преступника, распятого рядом с Ним. В это время начальники глумились над Ним, выкрикивая: «Других спасал, а Себя Самого не может спасти!» Эти слова, которые задумывались как оскорбление, были на самом деле правдой. Он не мог одновременно спасти Себя и людей. Он предпочел принести в жертву Себя ради спасения мира.

Удовлетворив любопытство, толпа начала редеть. Затем наступило молчание и темнота — темнота, вероятно, потому, что никто не должен видеть, а тишина потому, что никто не может высказать ту душевную муку, которую испытывал в этот момент безгрешный Спаситель. «Когда Сын Божий родился, — писал Дуглас Вебстер, — в полночную тьму ворвался свет; когда Сын Божий умирал, в полдень наступила тьма»[119]. То, что произошло в наступившей темноте, авторы книг Библии описывают по-разному:

«Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились.

Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу, и Господь возложил на Него грехи всех нас.

Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

Ибо и Сын Человеческий... для того пришел, чтобы... отдать душу Свою для искупления многих.

Христос, однажды принесши Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих...

Он грехи наши Сам вознес Телом Своим на древо.

Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных.

Незнавшего греха Он сделал для нас жертвою за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными пред Богом.

Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою»[120].

Рассмотрением ужасающей концепции того, как Иисус «понес» наш грех и даже стал «для нас жертвою за грех» и «клятвою за нас», как это произошло, и какое в нем скрыто значение, мы займемся в следующей главе. В данный момент будем считать, что наступившая темнота была внешним символом поглотившей Его тьмы духовной. Ибо что есть темнота в библейской символике, если не отделение от Бога, Который есть свет и в Котором «нет... никакой тьмы» (1 Ин. 1:5)? «Вечная тьма» — одно из определений, которые Иисус приписывал аду, поскольку он является местом, полностью лишенным Божьего света. В эту вечную тьму Божий Сын погрузился ради нас. Наши грехи закрыли от Него излучающее свет лицо Его Отца. Мы можем даже сказать, что наши грехи отправили Христа в ад — не в тот «ад» («гадэс» или место пребывания мертвых), куда Он, согласно Символу Веры, сошел после смерти, а в «ад» («геенна» или место наказания), на который обрекли Его наши грехи еще до того, как Он умер.

Вероятно, это затмение продолжалось на протяжении трех часов. Его распяли в третьем часу (9 часов утра), в шестом (полдень) всю землю покрыла тьма, а в девятом (3 часа дня) Иисус, показавшись из темноты, громко воскликнул по-арамейски: «Элои, Элои! ламма савахфани?», что значило: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»[121] Грекоязычные наблюдатели, присутствовавшие при этом, неправильно поняли Его слова и подумали, что Он призывает Илию. Даже сегодня многие понимают их неправильно. Этим и объясняется существование различных толкований Его «возгласа оставленности». Все интерпретаторы единодушны в том, что Он цитировал Псалом 21 (ст. 2). Но все они расходятся во мнениях относительно того, почему Он обратился к этому Псалму. Какое значение приобрела эта цитата в устах Иисуса?

Первая группа предполагает, что это было возгласом гнева, неверия и отчаяния. Возможно, Он не перестает надеяться, что в самый последний момент Отец пошлет Ангелов спасти Его, или, по крайней мере, что, демонстрируя беспрекословную покорность воле Своего Отца, Он мог продолжать ощущать Его близость и поддержку. Но, увы, теперь Ему стало ясно, что Его оставили, и из груди вырвался душераздирающий крик «почему?», говорящий об ужасе оставленности или открытом неповиновении. Вера Иисуса не выдержала этого испытания. Но Он, — продолжает эта группа толкователей, — конечно же, ошибался. Он считал, что Его покинули, хотя на самом деле это было не так. Те, кто предлагают такое объяснение предсмертного возгласа Иисуса, вряд ли осознают, что делают. Они отрицают Его моральное совершенство. Согласно их утверждениям, Иисус, будучи на кресте, продемонстрировал отсутствие веры, а находясь в Гефсиманском саду — трусость. Они обвиняют Его в несостоятельности в самый момент Его величайшего, главного Самопожертвования. Христианская вера протестует против такого толкования.

Второе объяснение сводится к тому, что следует воспринимать возглас отверженного как возглас одиночества. Иисус, как утверждают представители этой точки зрения, знал о Божьих обещаниях никогда не отступать от Своего народа и не оставлять Его[122]. Он знал о постоянстве Божьей любви, скрепленной заветом. Следовательно, Его «почему?» было выражением Его недовольства не тем, что Бог в действительности покинул Своего Сына, а тем, что Он дал Иисусу почувствовать Себя покинутым. «Иногда я думал, — писал Т. Р. Гловер, — что не существует более красноречивого примера для утверждения, которое показывает пропасть, пролегающую между чувствами и фактом»[123]. Вместо того, чтобы обратиться к Богу «Отец», в тот момент Иисус мог назвать Его только «Мой Бог», что действительно является подтверждением веры Иисуса в верность Бога Его Завету, но говорит о переживании лишения Отцовской любви и доброты. В таком случае Иисус не ошибался, не проявлял недоверие, а переживал то, что святые называли «темной ночью души»; Он осознанно пошел на это из солидарности с нами. Находясь в таком состоянии, как выразился Томас Дж. Крофорд, «божьи люди не получают сознательного удовольствия ни от радости, даруемой Его милостью, ни от благ, сопутствующих Его близости». Они не получают «ни улыбки, выражающей одобрение, ни голоса, который увещевает, никакого проявления божественной милости»[124]. Это толкование имеет право на существование. В противоположность первому оно не порочит личность Иисуса. Тем не менее перед нами встает непреодолимая трудность, мешающая нам принять его, поскольку Псалом 21:2 говорит о человеке, в действительности покинутом Богом, а не просто чувствующим себя отверженным.

Третье довольно популярное толкование гласит, что возглас Иисуса означал победу, что является полной противоположностью первому толкованию, рассматривающему его как возглас отверженности. Приверженцы этого толкования утверждают, что, хотя Иисус процитировал только один стих 21-го Псалма, Он имел в виду весь Псалом, в начале и в большей половине которого повествуется об ужасных страданиях, но в конце появляется твердая уверенность и даже триумф: «Буду возвещать имя Твое братьям моим, посреди собрания восхвалять Тебя. Боящиеся Господа! Восхвалите Его... Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему» (ст. 23-24). Это оригинальное объяснение, но (как мне кажется) оно натянуто. Что побудило Иисуса цитировать начало Псалма, если на самом деле Он ссылался на его заключительные стихи? Это было бы довольно странно. Кто бы смог понять Его замысел? Четвертое толкование является простым и естественным. Оно предлагает принять слова Иисуса во всей их целостности и воспринимать их как возглас в действительности отверженного человека. Я согласен с Дейлом, который писал: «Я отказываюсь принимать какое бы то ни было толкование этих слов, которое подразумевает, что они не отражают истинную позицию нашего Господа»[125]. Иисусу не нужно было раскаиваться в том, что у Него вырвался неверный возглас. До этой минуты, даже когда люди покинули Его, Он мог прибавить к сказанному: «Но Я не один, потому что Отец со Мною» (Ин. 16:32). Но когда темнота поглотила Его, Он остался в абсолютном одиночестве, так как теперь и Бог покинул Его. Как писал Кальвин: «Если бы смерть Христа ограничивалась смертью Его тела, она была бы напрасна... Если бы Его душа не понесла той же кары, Он был бы Избавителем одного только тела». Следовательно, «Он заплатил более высокую цену, подвергнув Свою душу ужасным мучениям, которые переживает осужденный и всеми покинутый человек»[126]. Итак, между Отцом и Сыном произошло самое настоящее и ужасающее разобщение; и Отец, и Сын приняли его добровольно; оно было обусловлено совершенными нами грехами и являлось справедливым наказанием за них; и Иисус выразил Свой ужас перед великой темнотой, связанной с тем, что Бог покинул Его, цитируя единственный стих Писания, в котором происходящее нашло свое точное отражение и который Он исполнил до конца, а именно, «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты оставил Меня?» Позже мы рассмотрим теологическую полемику вокруг этой проблемы, хотя уже сейчас считаем, тот факт, что Бог покинул распятого Иисуса, должен быть уравновешен в равной степени основанным на Библии утверждением: «Бог примирился с миром посредством Христа». Ч. И. Б. Крэнфилд справедливо подчеркивает как тот факт, что Иисус «не только чувствовал, но и в действительности был покинут Богом-Отцом», так и «следующий парадокс: несмотря на то, что Бог действительно оставил Иисуса, единство Святой Троицы сохранялось даже в этот момент»[127]. Как бы то ни было, на данном этапе достаточно будет предположить, что Иисус размышлял о 21-ом Псалме, в котором описано преследование невинного и верного Богу человека точно так же, как и о прочих Псалмах, которые Он цитировал, находясь на кресте[128]; что Он процитировал первый стих по той же причине, по которой цитировал все другие стихи Писания, а именно: Он был убежден, что исполняет написанное в них и что Его возглас принял вопросительную форму («для чего...?») не потому, что Он не знал ответа, а потому, что фрагмент ветхозаветного текста (который Он цитировал) был написан в вопросительной форме.

Практически сразу же после возгласа оставленности Иисус произнес еще подряд три слова или предложения. Первое — «Жажду»: тяжелые душевные испытания нанесли тяжелый урон Его физическому состоянию. Второе — Он опять (согласно Матфею и Марку) громко воскликнул: «Свершилось». И третье — «Отче! в руки Твои предаю дух Мой»: Он спокойно, добровольно, уверенно отдал Себя в руки Отца[129]. Второй возглас, громкий победный клич, передан в тексте Евангелия одним словом «тетелестай». Это слово употреблено в совершенном времени, что значит «свершилось на данный момент и навеки». Мы обращаем внимание на то, о каком достижении говорит Иисус непосредственно перед смертью. Речь не о том, что люди совершили жестокий поступок — Он выполнил то, ради чего приходил в этот мир. Иисус взял на Себя грехи этого мира. Обдуманно, по собственной воле и возлюбив нас совершенной любовью, Он принял на Себя заслуженное нами осуждение. Он обеспечил нам спасение, установил Новый завет между Богом и людьми и открыл нам доступ к главному благословению этого завета — прощению грехов. В тот же момент завеса в храме, веками символизировавшая отчуждение грешников от Бога, разорвалась надвое сверху донизу, продемонстрировав таким образом, что препятствие греха было разрушено Богом и доступ к Нему открылся.

Спустя тридцать шесть часов Бог воскресил Иисуса из мертвых. Тот, Кто умер, приняв на Себя наше осуждение, был публично оправдан в момент воскресения. Таким образом Бог убедительно продемонстрировал, что Он умер не напрасно.

Все эти факты складываются в связанную логическую схему. Они предоставляют нам толкование смерти Иисуса, которое сводит в своеобразный научный отчет всю имеющуюся у нас информацию, не обойдя вниманием ни одного факта. Они объясняют, почему Иисус придавал первостепенное значение Своей смерти, почему Он учредил Причастие как напоминание о ней, и как, благодаря Его смерти, был установлен Новый завет, включающий обетование о прощении грехов. Они объясняют Его агонию в Гефсиманском саду в предчувствии распятия, Его мучительное чувство отверженности на кресте и Его утверждение о том, что Он сделал все необходимое для нашего спасения. Все эти события становятся понятными, если мы принимаем то объяснение, которое давал Сам Иисус и Его Апостолы: «Он грехи наши Сам вознес Телом Своим на древо».

Следовательно, крест подтверждает три истины — относительно нас, относительно Бога и относительно Иисуса Христа.

Во-первых, наши грехи абсолютно ужасны. Ничто не показывает серьезность греха с такой силой, как крест. Ведь в конечном итоге не жадность Иуды, не зависть первосвященников, не трусость и нерешительность Пилата заставили Христа взойти на него, а наша жадность, зависть, трусость и другие наши грехи, а, с другой стороны, решение Иисуса, руководимого любовью и милосердием, понести наказание за них и устранить их. Мы можем прийти ко кресту Христа очищенными и не стыдиться себя. Безразличие, эгоизм и самодовольство царствуют во всем мире, но не у подножия креста. Здесь же эти сорняки начинают усыхать и умирают. Здесь видно, насколько они неприглядны и ядовиты. Если праведный Бог не нашел другого законного пути простить нашу неправедность, кроме, как взяв их на Себя в лице Христа, то положение было на самом деле серьезным. И только тогда, когда мы осознаем это, лишившиеся в собственных глазах покрова праведности и самодовольства, мы будем готовы довериться Иисусу Христу — Спасителю, в Которым мы крайне нуждаемся.

Во-вторых, Божья любовь настолько поразительна, что это превосходит наше понимание. Всевышний мог бы, руководствуясь справедливостью, оставить нас на произвол судьбы. Он мог бы предоставить нам пожинать плоды наших злодеяний и умирать, увязнув в грехах. Мы этого заслуживали. Но Он поступил иначе. Он любил нас и потому пришел за нами в облике Христа. Он следовал за нами вплоть до мучительного одиночества креста, на котором Он взял на Себя наши грехи и вину, принял наше осуждение и смерть. Нужно иметь черствое или каменное сердце, чтобы остаться равнодушным к такой любви. Это даже больше, чем любовь. Должное имя этому — «благодать», что значит любовь к тому, кто ее не заслуживает.

В-третьих, спасение, данное Христом — безвозмездный дар. Он «приобрел» его для нас, дорого заплатив Своей кровью. Что же мы должны прибавить к этому? Ничего! Поскольку Он утверждал, что все уже «свершилось», мы больше ничего не можем сделать. Это, конечно же, не значит, что теперь мы вправе грешить и можем в любой момент рассчитывать на Божье прощение. Напротив, тот самый крест Христа, который является залогом безвозмездно дарованного нам спасения, должен также быть для нас основным стимулом вести праведный образ жизни. Но эта новая жизнь — следствие. Сначала мы должны смириться у подножия креста, признать, что согрешили и не заслуживаем ничего, кроме Его осуждения, поблагодарить Его за то, что Он возлюбил нас и умер за нас, и принять Его всеобъемлющее и безвозмездное прощение. Против этого смирения себя и восстает укоренившаяся в нас гордость. Нас возмущает то, что мы не можем заслужить или хотя бы что-то сделать для собственного спасения, потому мы «претыкаемся», как сказал Павел, о камень преткновения — крест[130].

 

 

[95] Ин. 10:11,15; Лк. 22:19; Рим. 5:8; Еф. 5:2; 1 Фес. 5:10; Тит. 2:14. Профессор Мартин Хенгел аргументированно доказал, что концепция личной добровольной смерти за свой город, семью, друзей, истину или удовлетворение воли богов была широко распространенной в греко-римском мире. Для выражения этой мысли использовалось особое составное слово «хуперапотнескейн» («умереть за». Поэтому евангельское выражение «Христос умер за нас» могло без труда быть понято языческими слушателями первого века (Hengel, Martin, The Atonement: the origin of the doctrine in the New Testament, tr. John Bowden (1980; SCM, 1981), pp. 1-32).

[96] O негативном аспекте искупления см. Гал. 1:4; Еф. 1:7; Евр. 9:28. О позитивном значении смерти Христа см. Ин. 3:14-16; 1 Пет. 3:18; Еф. 2:16; Кол. 1:20; 1Фес. 5:10.

[97] 1 Пет. 3:18; 1 Ин. 1:7; 1 Кор. 15:3; Евр. 9:26; 10:12; Откр. 1:5—6.

[98] См. Быт. 5:24; 4 Цар. 2:1-11; 1 Кор. 15:50-54.

[99] Напр. Быт. 2:17; 3:3, 19, 23; Рим. 5:12-14; Откр. 20:14; 21:8.

[100] Пс. 48:13, 21; Бккл. 3:19-21.

[101] См. частотность глагола «эмбримаомай» в Ин. 11:33, 38. Его значение, используемое для описания недовольного фыркания лошадей, было перенесено для выражения сильных человеческих чувств неудовлетворения и негодования.

[102] Ин. 10:18; Лк. 23:46.

[103] Административные же слова записаны кем-то другим, но не Павлом и «синоптическими» евангелистами. См. 1 Кор. 11:23-25, Мф. 26:26-28; Мк. 14:22-24; Лк. 22:17-19.

[104] Исх. 24:8. См. также как на этот завет ссылаются Ис. 42^-6; 49:8; Зах. 9:11 и Евр. 9:18-20.

[105] Мк. 14:12-16; Лк. 22:15.

[106] Ин.. 18:28; ср. Ин. 19:36 и Исх. 12:46.

[107] Ср. Исх. 12:26-27; 13:8; Втор. 16:3.

[108] Душевная агония Иисуса в Гефсиманском саду описана Матфеем (26:36-46), Марком (14:32-42) и Лукой (22:39-46). Иоанн не упоминает о ней, хотя говорит о том, что Иисус отправился со своими учениками в оливковый сад, находящийся у подножия Елеонской горы, где Он был предан и арестован (18:1-12).

[109] Лк. 12:50; Ин. 12:27.

[110] Это специфическое греческое слово встречается в Мф. 26:37; Мк. 14:33 и Лк. 22:44. Очерк Уорфилда опубликован в его «Личности и Труде» (Warfield, В. В., The Person and Work of Christ, ed. Samuel G. Craig (Presbyterian & Reformed Publishing Company, 1950). pp. 93-145). Его перевод этих слов можно найти на с.130-131.

[111] «Федон» (117-118).

[112] Мф. 5:11-12; Деян. 5:41; Фил. 1:29-30.

[113] Цитирую по: Foxe, John, Book of Martyrs (1554; Religious Tract Society, 1926), p. 19.

[114] Там же, с. 20-25.

[115] Там же, с. 31-33.

[116] См. Baxter, Richard, The Saints' Everlasting Rest (1650), in Practical Works, vol. 23, ed. William Orme (James Duncan, 1830), p. 393.

[117] Heiler, Friedrich, The Gospel of Sadhu Sundar Singh (1924; (George Alien &Unwin, 1927), pp. 173-178.

[118] Ис. 51:17-22, Пс. 74:9; Иер. 25:15-29 (ср. Авв. 2:16); 49:12; Откр. 14:10; 16:1 и далее; 18:6.

[119] Webster, Douglas, In Debt to Christ (Highway Press, 1957), p. 46.

[120] Ис. 53:5-6; Ин. 1:29; Мк. 10:45; Евр. 9:28; 1 Пет. 2:24; 3:18; 2 Кор. 5:21; Гал. 3:13.

[121] Мк. 15:25, 33-35.

[122] Напр. И.Нав. 1:5, 9; Ис. 41:10.

[123] Glover, Т. R., The Jesus of History (SCM, 1917; 2nd ed. 1920), p. 192.

[124] Crawford, Thomas J., The Doctrine of Holy Scripture Respecting the Atonement (Wm Blackwood, 1871; 5th ed. 1888), pp.137-138.

[125] Dale, R. W., The Atonement (Congregational Union, 1894), p. 61.

[126] Кальвин Ж. «Установления», 2.16.10 и 12. Это является истиной, но довольно странным выглядит то, что Кальвин, следуя за Лютером, верит, что этим может быть объяснено Иисусово «схождение в ад» после Его смерти. Однако, какие еще могут быть объяснения этого факта отверженности Христа Богом ради нас, совершенного еще до того, как Он сошел в ад.

[127] Cranfield, С. Е. В., The Gospel According to St Mark. Cambridge Greek New Testament Commentary series (CUP, 1959), pp. 458-459.

[128] Напр. «Жажду» (Ин. 19:28) является ссылкой на Пс. 68:22 (ср. Пс. 21:16), а «В Твои руки предаю дух Мой» (Лк. 23:46) цитирует Пс. 30:6.

[129] Ин. 19:28, 30; Лк. 23:46.

[130] Ср. Деян. 2:23-24; 3:15; 4:10; 5:30; 10:39-40; 13:28-30.