Уильям Сенфорд Ла Сор, Дэвид Аллан Хаббард, Фредерик Уильям Буш

Обзор Ветхого Завета

ГЛАВА 7. БЫТИЕ: ПЕРВОБЫТНЫЙ ПРОЛОГ

 

 

НАЗВАНИЕ, СОДЕРЖАНИЕ, СТРУКТУРА

 

В Септуагинте первая книга Пятикнижия носит название «Genesis», что означает " источник, происхождение". Древнееврейское название этой книги — "beresit"  ("в начале"), что является первыми словами книги. Оба являются отличными названиями, т. к. Книга Бытия рассказывает о начале всех вещей в соответствии с библейской верой.

На основании содержания книга разделяется на две четко различимые части: гл. 1-11 — первобытная история, и гл. 12–50 — история патриархов (если быть более точным, то это 1.1-11.26 и 11.27–50.26). Быт.1-11, описывая происхождение мира, человечества и греха, является введением в историю спасения; Быт. 12–50 описывает истоки спасительной истории в Божием избрании патриархов и Его заветном обещании земли и потомства. Как таковая, Книга «Бытие» является законченной. Два пролога являются введением в повествование о богоизбранном народе, образовавшемся через милостивое Божественное избавление у Чермного моря и дарование Завета Моисею на Синае.

На основании литературной структуры, Книга разделяется на десять частей. Ключом к этой внешней форме является "формула toledoth":  "Вот родословие" (или житие; цр. тр. toledoth). [102]

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Первые пять toledoth  составляют структуру первобытного пролога, как бы собирая вокруг себя основные разделы. Так, первая часть завершается ст.2.4а, а следующий раздел — Эдем и грехопадение — завершается ст.5.1, который представляет перечисление потомков Адама, выделяя 2.46-4.26 как литературную единицу. В Быт.6.9 данная формула представляет повествование о Ное, разрывая рассказ о сынах Божиих и дочерях человеческих (6.1–4) и очерк о грехах человеческих (ст.5–8), оба отрывка выражают степень развращенности, которая привела к Потопу. Быт. 10.1 начинается с родословия народов, отделяя повесть о перезаселении земли от рассказа о Потопе, который содержится в Быт.6.9–9.29; Быт. 11.10 представляет перечисление патриархов после Потопа, отделенное от рассказа о Вавилонской башне, содержащегося в Быт. 11.9. Таковым является естественное деление первобытного пролога, приданное тексту Самим Священным Автором. Изучение этих разделов и способов их соединения выявляет то, что подразумевал автор, составляя его таким образом.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖАНР

 

Для того, чтобы толковать первобытный пролог в соответствии с замыслом его древнего автора, необходимо исследовать его литературный жанр. Какого рода литературой он является? Как сам автор хотел быть понятым? Эти вопросы необходимо поставить, чтобы не придавать словам автора того значения, которое он не намеревался в них вкладывать. Поэтому давайте рассмотрим (1) литературную природу Быт. 1-11, (2) древний ближневосточный материал, к которому тяготел Израиль, рассказывая первобытную историю, и (3) его значение для Быт. 1-11.

Литературная природа.  При внимательном рассмотрении содержания и композиции гл.1-11, можно увидеть многое, что поможет нам определить природу используемого жанра, даже если многие вопросы останутся неразрешенными. Во-первых, эти главы характеризуются литературной изобретательностью и условностями двух, существенно отличающихся типов литературы. Один набор текстов (включающий гл.1; 5; 10; 11.10–26) выделяется схематичностью и четкой логической последовательностью. Глава 1, например, состоит из структурно расположенного ряда сжатых, почти схематических предложений, чьи части могут быть легко очерчены и выделены. Каждое творческое повеление состоит из:[103]

вступительного сообщения, "И сказал Бог…" (1.3, 6, 9, 11, 14, 20, 24, 26);

творческого повелительного Слова, "да будет…" (1.3, 6, 9, 11, 14 и далее, 20, 24, 25);

заключительного слова о выполнении, "и стало так" (1.3, 7, 9, 11, 15, 24, 30);

описательного слова о выполнении, "И создал Бог…," "И произвела земля…" (1.4,7, 12, 16–18,21,25,27);

- описательного слова наименования и благословения, "И назвал Бог…", "И благословил Бог…" (1.5, 8, 10, 22, 28–30);

слова оценки и одобрения, "И увидел Бог, что это хорошо " (1.4, 10, 12, 18, 21, 25,31);

заключительного слова и временной структуры, "И был вечер, и было утро: день… "(1.5, 8, 13, 19,23,31).

Несмотря на то, что каждое творческое повеление осознанно следует единообразной схеме, используя одни и те же стереотипные выражения, впечатления механичности или неосмысленности не создается благодаря тому, что порядок, длина и само наличие этих компонентов различаются.[104]

Расположение повелений следует строгому порядку, сознательно разделенному на два временных периода: сотворение и отделение элементов космоса, от общих к частным (первые четыре повеления, ст.1-13), и украшение космоса, от несовершенного к совершенному (вторые четыре повеления, ст.14–31). Кульминацией рассказа является восьмое повеление — сотворение человека. Вся глава представляет собой скорее не повествование или рассказ, а тщательно составленный отчет о ряде повелений.[105] Аналогичным образом, гл.5 и 11.10–32 являются тщательно составленными родословиями с одинаковыми конструкциями, повторенными для каждого поколения, а гл.10 является этногеографическим списком, также отмеченным схематическим характером.

Другой набор текстов (гл.2–3, 4, 6–9; 11.1–9) существенно отличается от рассмотренных выше. Здесь также имеется порядок и развитие, но используется форма рассказа. Так, например, гл.2–3 образуют изящное повествование, литературное произведение, почти драму. Каждая сцена нарисована несколькими штрихами с изобилием образов. Автор довольствуется наивными, но выразительными антропоморфизмами. Яхве представляется одним из драматических персонажей. Он является гончаром (2.7, 19), садовником (ст.8), хирургом (ст. 21) и мирным землевладельцем (3.8).[106]

Отличия в замысле и литературных условностях между гл.1 и 2 можно найти и в поразительно различных способах описания Шестидневного творения. Оба рассказа употребляют общий термин uasa"  ("делать"), но гл. 1 характеризуется использованием глагола «бага» ("творить из ничего"), который употребляется только с подлежащим «Бог» и никогда не связан с материалом, из которого предмет «сотворен». Гл.2, однако, использует глагол "yasar"  "придавать вид, форму, выделывать" — технический термин, употребляемый в связи с работой гончара, который "придает глине желаемую форму".[107] Эти два глагола играют важную роль в восприятии Шестидневного творения: гл.1 лаконично констатирует: "И сотворил человека по образу Своему…. мужчину и женщину сотворил их" (ст.27); однако во второй главе Бог представляется гончаром, который "создал человека из праха земного", и «вдунул» в ноздри его "дыхание жизни" и «создал» женщину из его «ребра». В гл.1 Бог творит Словом; в гл. 2 — божественным деянием. Первое можно назвать "творением посредством повеления"; второе — "творением посредством действия". Принимая во внимание древнееврейское мировоззрение, в котором между словами «слово» и «дело» нет четкого различия или взаимного исключения, это отличие не несет с собой какого-либо врожденного противоречия (оба являются антропоморфическими представлениями), а в известной степени подчеркивает многогранность Божественной творческой деятельности.

Употребление личных имен также является одним из литературных приемов. Соотношение между именем и выполняемой функцией или ролью в нескольких случаях поразительна. Адам означает "человечество",[108] а Ева — "(дающая) жизнь".[109]

Естественно, когда автор рассказа называет двух основных персонажей Человечество и Жизнь, это кое-что говорит о предполагаемой степени буквальности! Аналогичным образом, Каин означает «кузнец»; имя «Енох» связано с "посвящением, освящением" (4.17; 5.18); Иувал — с рожком и трубой (4.21); Каин, осужденный быть скитальцем ("nad"), отправляется в землю Нод, наименование которой является явным производным от того же еврейского корня, таким образом в землю скитания! Это наводит на мысль, что автор является художником, рассказчиком, который пользуется литературными приемами и изобретательностью. Необходимо стараться различать между тем, чему он намеревается учить, и применяемыми для этого стилистическими приемами.

Древний ближневосточный фон.  Для понимания литературного жанра Быт. 1-11, необходимо принимать во внимание многочисленные четкие сходства и параллели между Писанием и ближневосточными, в особенности месопотамскими, источниками. Вполне вероятно, что вдохновенный писатель первобытного пролога тяготел к материалу и материи рассказа о происхождении, которые были частью его культурных и литературных традиций. Прежде всего повествование гл. 1 имеет своеобразный фон. Речь идет о месопотамской литературе о сотворении мира. Хотя подробные сравнения относительно немногочисленны, их вполне достаточно для выявления того, что повествование гл.1 соответствует месопотамской концепции Творения. Существует три основных параллели: и Гл.1 Бытия и месопотамская литература рисуют первобытное состояние как водянистый хаос; и тут и там — одинаковый порядок творения; оба повествования заканчиваются Божественным отдыхом.[110] Аналогичным образом, гл.2–3 развиваются на фоне семитской, и особенно, опять-таки месопотамской, литературы. Однако в целом, рассказ о рае не находит каких-либо древних ближневосточных параллелей; черты сходства наблюдаются только в отдельных элементах, символах и понятиях.[111] Параллели распространяются даже на техническую терминологию. Слово «ed» в 2.6, обычно переводимое как «пар» лучше всего объясняется как аккадийское заимствование, означающее "поток воды из-под земли".[112] Географическое местонахождение сада "в Эдеме" (2.8) наилучшим образом объясняется как заимствование шумерского, позже аккадийского слова "edir.u" ("равнина"), что вполне подходит по контексту.[113] Обратите внимание, что оба заимствованных слова обозначают явления, не встречающиеся в Палестине.

 

 

 

Фрагменты Энума Элиш, эпоса ассирийского происхождения.

 

Как хорошо известно в настоящее время, наиболее поразительные совпадения между месопотамской литературой и первобытным прологом встречаются в описаниях Потопа. Здесь имеют место не только общее сходство, но подробные соответствия. Потоп был вызван желанием богов и открыт герою, благодаря божественному посредничеству. Ему приказано построить необычную просмоленную лодку, в которую, помимо героя взяты животные, Потоп всемирен, все люди уничтожены. По его окончании корабль останавливается на горе и герой выпускает несколько птиц.[114] После выхода из ковчега, приносится жертва, запах который был сладостен для богов.[115]

И наконец, возможно наиболее четкой связью с Месопотамией является рассказ о Вавилонской башне в 11.1–9. Действие рассказа происходит в Вавилонии (ст.2). Строительный материал был таким, который использовался в Месопотамии и автор с некоторым презрением отзывается о его качествах "и стали у них кирпичи вместо камней" (ст. З). Башня является прямой ссылкой на наиболее характерную форму месопотамских храмов, зиккурат, искусственную ступенчатую башню из глины (ст.4). Город назван Бабел, отражая вавилонское название «Bab-ili» ("Врата Бога") (ст.9).

Это сходство и параллели не доказывают ничего кроме генетической связи между библейским и месопотамским рассказами. Эти свидетельства вполне определенно исключают прямую зависимость. Рассказы Книги Бытия не восходят напрямую к вавилонским преданиям. Наоборот, все свидетельства, даже такое близкое сходство как в рассказе о Потопе, говорит лишь о рассеянном влиянии общей культурной атмосферы. Они доказывают лишь то, что библейское повествование вращается в том же кругу идей, и что вдохновенные писатели первобытного пролога знали и тяготели к материалу и манере изложения рассказа о сотворении мира, который являлся частью их культуры и их литературных традиций.

Значение Быт.1-11.  Признание литературной техники и формы и указание литературного фона гл. 1-11 не ставит под вопрос реальность, «событийность» описанных фактов. Не следует рассматривать этот рассказ как миф, однако он и не является «историей» в современном смысле, как объективный рассказ свидетеля очевидца. Он сообщает богословские истины о событиях, описанных, в основном, в символическом изобразительном жанре. Не следует думать, что повествование в Быт. 1 -11 в историческом отношении — ложь. Это заключение следовало бы в том случае, если бы книга «Бытие» претендовала на объективность, историчность описания. Однако уже рассмотренные четкие свидетельства показывают, что это не входило в намерения автора. С другой стороны, мнение, что истины, которым учат эти главы, не имеют объективного основания, является ошибочным. Напротив, первые главы Бытия утверждают основополагающие истины: сотворение всех вещей Богом, особое Божественное участие в создании первых мужчины и женщины; единство человечества; первоначальная благость сотворенного мира, включая человечество; вхождение греха через непослушание первой пары; испорченность и угрожающие размеры греха после грехопадения. Все эти истины являются фактами, и их определенность подразумевает реальность фактов.[116]

Другими словами, библейский автор использует для описания уникальных первобытных событий такие литературные традиции, которые не обусловлены временем и людьми, а основаны на опыте исторических аналогий, и, следовательно, могут быть описаны как символ. Тот же вопрос возникает о конце времен: там, в Книге Откровения, библейский повествователь использует эзотерическое воображение и сложную литературную изобретательность, свойственную Апокалипсису.

Черты различия и несхожести между повествованиями Книги Бытия и месопо-тамскими литературными преданиями гораздо более явны, чем черты сходства между ними. Простое указание на это сходство создает лишь неверное впечатление того, что оно является наиболее отличительной чертой рассказов Книги Бытия. На самом же деле ситуация как раз обратная. Уникальные черты библейской литературы, отличающие ее от ближайших литературных произведений народов, окружающих Израиль, так поразительно очевидны, так неотразимо ясны, что их может увидеть даже неподготовленный читатель. Увидеть же неясные черты сходства литературной формы может только глаз, натренированный в литературной критике. И если эти слова, быть может, с известной натяжкой могут быть отнесены к примерам, подобным истории Потопа, их все же следует считать общей истиной, акцентирующей следующие положения: то, что отделяет Быт.1-11 от месопотамских литературных традиций гораздо более существенно и очевидно, чем то, что соединяет их. Месопо-тамская литература проникнута многобожием. Ее боги, являющиеся персонификациями сил природы, не имеют моральных принципов: они лгут, крадут, прелюбодействуют, убивают. Человечеству не отводится какой-либо особой роли как венцу творения, сотворенному по образу Создателя; напротив, человек является лишь смиренным слугой божественных господ, сотворенным для того, чтобы снабжать их пищей и приношениями.

Совершенно противоположное наблюдается в библейских повествованиях, которые представляют Единого, Истинного, Всесвятого и Всемогущего Бога, Который как Создатель, существовал прежде и независимо от мира. Он лишь говорит, и все становится по Слову Его. Его работа благая, гармоничная и цельная. Хотя род человеческий восстает, Бог смягчает Свой суд милосердием, поддерживая людей милостью и терпением. Божественное величие и совершенство Божественного Автора, хотя и воспринятое нами через автора-человека, наполняет Писание собственной силой и очарованием до такой степени, что делает его уникальным, даже в тех местах, где оно близко соприкасается с современными ему формами религиозной мысли.

Как же в конце концов понимать уникальный литературный жанр Быт.1-11? Можно предполагать, что вдохновенный автор, просветленный Божественным откровением о природе мира и человечества, о грехе, который привел к отчуждению человечества от Бога и друг от друга, был приведен к истинному пониманию природы и ее начал и описал их на современном ему языке. Более того, автор использовал современные ему литературные традиции таким образом, чтобы научить человечество истинным богословским фактам о первобытной истории. Автора Быт. 1-11 не интересовало удовлетворение любознательности в вопросах биологии или геологии. Он хотел рассказать о том, кем и чем являются люди, посредством рассказа об их происхождении: они имеют Божественное происхождение, сотворены по образу Создателя, однако испорчены грехом, который так скоро исказил благое Божественное творение.

 

БОГОСЛОВИЕ

 

Кратко определив литературный жанр Быт. 1 -11 и усмотрев, что основное назначение этой части является богословским, следует подробно остановиться на ее учении. Автор вплетает в свой рассказ четыре крупные богословские темы, часто возвращаясь от одной темы к другой: первая тема — Бог, как Творец, Создатель всего сущего, вторая — радикальность и серьезность тех изменений, которые привнес грех; третья тема — Божественное правосудие, которое в каждом конкретном эпизоде отвечает на грехи человечества; четвертая — это жизненное присутствие Его сохраняющей и поддерживающей милости.[117]

Бог как Создатель.  В самом начале Своей работы, в Быт. 1.1–2.4а, вдохновенный автор с чудесной красотой использует древнееврейский язык, чтобы провозгласить, что все, что существует, возникло просто и исключительно по свободному и всемогущему повелению Божию. Делая это, он преодолевает ошибочное мировоззрение своего времени, которое коренным образом отличалось от современного.

Мировоззрение, из которого и к которому обращался автор, было принципиально другим. Древний человек одушевлял природу и ее силы в виде божественных существ. Человечество и природа не постигались различными путями, вернее, природные явления выражались в терминах человеческого опыта. Сегодня мир явлений понимается как «оно», для древнего же человека он был «ты». Он жил посреди персонифицированного мира, где не было вещей неодушевленных.[118] Таким образом, божественный мир был многоличностным, находящимся в нормальном порядке и равновесии, однако временами, он представлялся капризным, нестабильным и угрожающим. Именно этот взгляд на Бога пытается преодолеть автор в гл.1, утверждая: "В начале сотворил Бог небо и землю" (ст. 1). В его понимании, природа возникла в результате простого повеления Бога, Который первичен и независим от нее. Солнце, луна, звезды и планеты, которые воспринимались вавилонянами как индивидуализированные божества, управляющие человеческими судьбами, даже не названы; они просто светила для освещения земли (с г. 16–18). Море и земля перестали быть первобытными прабожествами, которые порождают остальных, и низводятся до природных реалий (ст. 10). То же самое делается и с космосом, поскольку его обожествление приводило к многобожию.[119]

Греческая мысль также вырвалась из этих политеистических представлений. Греческие философы пришли к выводу о первичности рационального и умозрительного по отношению к интуитивному и невыразимому, повышая таким образом авторитетность процессов мышления. На смену мифологическим богам приходит природа, выражаемая в различных реальностях мира. В результате этого, Бог был для среднего человека окончательно отделен от природы и вообще исчез с горизонта реальности. К такому мировоззрению также обращается автор Книги Бытия, утверждая, что Бог является Создателем, который первичен по отношению к созданию и независим от него; наоборот, создание зависит от Него и подотчетно Ему.[120]

Автор гл. 1 употребляет древнееврейский глагол «bara» ("творить из ничего"), слово, выражающее вид деятельности, который Ветхий Завет приписывает только1 Богу, и которое никогда не сопровождается упоминанием о материале, из которого сделан предмет. Оно описывает действие, не имеющее человеческих аналогов, и не может быть переведен как «производить» или «строить». Таким образом, эта глава описывает такую категорию деятельности, которая доступна только Богу. Только Бог творит, также как только Бог спасает.

Центральным элементом гл. 1, почти рефреном, является утверждение того, что сотворенный Богом мир был хорош (ст.4, 10, 12, 18, 21, 25, 31). Окончательный итог творения (ст. 31), "И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма" существенно отличается от сухого, бесстрастного и точного языка этой главы. Рука Божия не внесла в мир никакого зла. Мир имел абсолютную ценность, но лишь благодаря тому, что был сделан рукой Божией. Это учение о первоначальной благости всего творения, включая человечество, представляет собой величайшую богословскую важность. Во-первых, этот тезис заставляет задать вопрос, что же нарушило этот благой порядок — о грехе. Во-вторых, он готовит почву для библейского утверждения, которое прозвучит намного позже, о том, что однажды, в конце времен, все восстановится в прежнем виде. Тогда Бог еще раз взглянет на Свое творение и увидит, что оно хорошо, потому что оно снова будет "новым небом и новой землей" (Откр.21.1).

И наконец, венцом творения явилось человечество (Быт. 1.26–28). Однообразные формулы здесь обрываются, сотворение человечества в библейском тексте знаменуется провозглашением Божественного решения: "Сотворим человека." Только здесь автор отходит от насыщенной повторами, несколько тяжеловесной, но тщательно составленной прозы ко всей красоте и мощи параллелизма древнееврейской поэзии:

И сотворил Бог человека по образу Своему, По образу Божию сотворил его; Мужчину и женщину сотворил их. (ст.27)

Троекратное употребление глагола «bara» ("творить из ничего") и стилистический контраст являются указателями того, что это место является кульминацией, к которой продвигалось повествование, поднимаясь по ступеням исполняемых повелений Творца. Отношения человечества с Богом, уникальные для всех сотворенных существ, выражены в сознательно неясной фразе "образ Божий". Выбор этих слов может быть отчасти объяснен единодушной неприязнью и особым запретом Ветхого Завета представлять Бога в каком бы то ни было виде. Таким образом, эта фраза была ближайшей из тех, которые мог себе позволить автор для выражения приближенного положения человечества к Богу, различая его от остального создания, особенно в виду того, что слово «selem» ("образ"), объясняется и дополняется словом «demut» ("подобие") (1.26). В древнееврейском тексте нет соединительного «и» между этими фразами, поэтому последняя более точно определяет первую, и, вместе, эти фразы означают "по похожему, но не идентичному образу". На фоне этого, а также древней ближневосточной литературной традиции, в которой божество производило человечество в соответствии с божественной формой, следует отбросить те толкования, которые ограничивают «образ» исключительно «духовной» стороной и моральными способностями человечества. Фактически, при использовании этой концепции, автора, похоже, более волнует функциональная, чем умозрительная сторона. Его интересуют следствия этого дара, а не его природа. Эта схожесть динамична, она заключается в том, что человеческие существа (adam) в своих отношениях с другими существами являются представителями Бога, обладающими естественным правом исследовать, подчинять и использовать все, что их окружает. Наиболее ярко это выражено в фразе: "и обладайте…". Следствием сотворения по образу Божию явилось то, что мужчина и женщина должны были управлять миром от имени Бога. Идея была в следующем: император назначает наместников и воздвигает свою статую, чтобы население видело, по чьей воле ими управляют.

(лакуна)  ность, смертность и полную зависимость человечества от Бога. Только в этом свете можно видеть каким незаслуженным было привилегированное положения человека в саду Эдемском, и каким чудовищным было его желание стать таким как Бог.

Быт.2.18–25 описывает сотворение женщины, которая играет такую важную роль в главе 3. Рассказ начинается с общего утверждения о существенной черте телесной природы человека — его общительности: "Не хорошо быть человеку одному" (ст. 18). Он не был сотворен как существо, совершенно не нуждающееся в других, но как пара существ ("мужчину и женщину сотворил их"; 1.27) — два существа, которые не могут существовать одно без другого. Истинно человеческой жизнью является совместная жизнь; жизнь в одиночестве является извращением Божественно сотворенной человеческой природы. Божиим ответом на одиночество человека явилось сотворение ему "помощника, соответствующего ему". Вначале Бог приводит пред Адамом всех животных, но, назвав их и узнав таким образом их сущность, человек не находит "помощника, подобного ему".[121] И Бог создает (дословно, "строит") женщину из тела самого человека и приводит ее к нему. Радостное «вот» Адама (ст.23) указывает на то, что он наконец признал подобное себе по сущности. С утонченным артистизмом, автор заставляет Адама признать полноту соответствия, назвав также и ее. Делая это, он использует созвучие между «is» ("человек, мужчина") и «issa» ("женщина"),

В стихе 24 автор делает заключение, что сотворение женщины объясняет, почему человек разрывает тесную связь со своими родителями, чтобы стать одной плотью со своей женой, как это и было вначале. Хотя «плоть» здесь не относится к одной только части физического естества человека ("тело" было бы лучшим переводом), но ко всему человеку в целом, она все же подчеркивает видимую и физическую сторону. Так, физическая сторона брака занимает здесь свое место (ср. Еф.5.31).

Таким образом, вдохновенный автор начинает со значения и смысла Творения. Особое ударение делается на цельность и благость сотворенного мира.

Проблема греха.  После рефрена главы 1 "И увидел Бог, что это хорошо" был подготовлен путь для рассказа о том, что испортило мир. Об этом в первую очередь рассказывается в гл.2–3.[122] В противоположность гл.1, которая учит богословским истинам о том, почему мир существует вообще, гл.2–3 обращаются к вопросу о том, почему мир существует таким испорченным, подверженным физическому и моральному злу. С суровым фактом этой испорченности сталкивается каждый человек, когда он взрослеет и входит в самостоятельную жизнь, когда он вступает в борьбу со злом физических катаклизмов, видит бесчеловечное отношение человека к человеку, осознает двуличие внутри самого себя и окончательную, абсолютную угрозу его бытию — смерть. Гл.2–3 полностью посвящены этому вопросу. Как это можно примирить с Божией благостью, праведностью и любовью, и с истиной о том, что все происходит от Бога? Согласно автору, сотворенный мир не был таким, каким наблюдаем его мы. Мир был благим, когда Бог сотворил его, но человек его испортил своим сознательным неподчинением. Таким образом, гл.2–3 рисуют человека в первую очередь как грешника.

Автор начинает свой рассказ описанием идеального мира в полном соответствии со своим пониманием Бога, каким Он открывался в течение всей истории Израиля. Таким изображен сад Эдемский во второй главе. В третьей главе автор противопоставляет идеальному миру реальный — надломленный, отчужденный, находящийся в беспорядке. И в этом отличии следует винить не Бога, а человека. В Эдеме (2.8-17) человек живет в хорошо орошаемом саду, наполненном плодоносными деревьями. Все находится в полной гармонии — от высших форм жизни до низших. Люди и животные питаются только растениями. Хотя и нужно выполнять некоторую работу (ст. 15), не существует борьбы за существование или болезненных усилий в поиске пропитания на неплодородной земле. Терния и волчцы не произрастают в Эдеме. Таким образом, Эдем представляется не совсем реальным, поскольку автор не делает попыток описать эмпирический мир. Наоборот, он описывает идеальный мир, отражающий и сопутствующий тому духовному состоянию, в котором жил человек: в мире и содружестве с Богом. Автор достигает этого посредством удаления из реального мира всякого нравственного и физического зла и всех неприятностей. Все это наводит на мысль о человеческой невинности. Греха еще не существовало.

В середине сада растут два дерева, дерево жизни и дерево познания добра и зла. Второе дерево всегда вызывало много споров, несомненно потому, что данное место и последующее повествование не проясняют его значение. Автор сознательно неопределенен. Однако из последующего текста (2.16 и далее; 3.3–7, 22) видно, что дерево, по-видимому, символизировало полное право выбора между добром и злом. Первая человеческая пара, съев плод с этого дерева, намеревается быть "как боги" (3.5, 22), определяя для себя, что есть добро и зло, устанавливая нравственную автономию над добром и злом, и, таким образом, узурпируя Божественную прерогативу.

Такая же нравственная автономия открывается в гл. З посредством злых хитростей змия. Его искусные козни заставляют женщину усомниться сначала в словах Божиих (ст.1), а затем в Его благости (ст.4 и далее). Видя теперь дерево в совершенно другом свете (ст.6), она берет плод и ест его; ее примеру следует мужчина. Как просто это было: "и взяла плодов его, и ела", и такими разительными переменами оно обернулось: человечество потеряло состояние невинности навсегда; Сам Бог в лице Иисуса Христа должен был вкусить нищету и смерть для того, чтобы слова "пришлите, ядите" стали словами спасения.[123]

Впоследствии автор очень выразительно рисует новые измерения отношений человечества с Богом: раньше все было гармонично и искренне, сейчас нагота вызывает стыд (ст.7), присутствие Бога заставляет бежать в страхе (ст.8). В последующем процессе дознания разрывается первичное единство человеческого сообщества. Соучастие в грехе не объединяет, а разъединяет людей. Мужчина пытается оправдаться и перенести вину на женщину и Бога ("Жена, которую Ты мне дал…", ст. 12). Повествование заканчивается на том Адаме, который известен сейчас. Грешник по собственной воле, он потерял свободное и открытое общение с Богом и должен был бороться со злом и искушением на всех уровнях своего существования.

В последующем повествовании автор нагромождает рассказ на рассказ, как бы показывая на множестве примеров всю серьезность греха. Будучи привнесенным в мир, грех лавинообразно разрастается. Во втором поколении человечество переживает братоубийство, а рассказ о последующих поколениях завершается жестокой "Песнью о мече" Ламеха (4.2 и далее). Эти два отрывка существенно отличаются по литературной форме. Быт.4.1-16 принимает повествовательную форму гл.2–3 для продолжения рассказа об Эдеме и грехопадении, обыгрывая темы, уже затронутые в этих главах. С другой стороны вторая часть 4-й гл. ст. 17–24 является в основном родословным древом, смягченным примечаниями и комментариями, в которых выражается отношение автора к его героям. Его интерес сосредотачивается не на том, кем были потомки Каина, но на их образе жизни. Об этом говорится как в начале семичленной родословной (ст. 17), так и в конце, где она расширяется на три ветви, и уже едва ли является родословной вообще.

Подробности истории о Каине и Авеле, несомненно, хорошо известны. В ревнивой ярости, вызванной тем, что Божие предпочтение было отдано приношению его брата, Каин убивает Авеля, несмотря на Божественное предупреждение (4.3–8). Бог незамедлительно вмешивается в эту сцену, но теперь вопрос виновному человеку звучит не так как в саду: "Где ты?", а — "Где брат твой? " Каин отвечает с дерзкой насмешкой: "Разве я сторож брату моему?" Грех не только захватывает все новые круги, его проявление становится более явным и отвратительным.

В аннотированной родословной 4.17–24 злобность и насилие греха подчеркиваются еще раз. Здесь автор рисует зарождение цивилизации. Каин является строителем первого города (ст. 17) с организованными формами общественной жизни. При Ламехе и его сыновьях возникают искусства и ремесла, кузнецы и музыканты, а также пастухи (ст. 19–22). Автор набрасывает культурную историю человечества жирными штрихами, не останавливаясь на подробностях. Его целью является достижение ст.23 и далее, где в "Песни о мече" привносится новый литературный элемент — лирическая поэма. Это жестокая песня о мщении, "хвастливая песня". Убив юношу за то, что он ударил его, Ламех похваляется перед своими женами, которые уважают и почитают его варварскую доблесть. Мощными выразительными средствами автор отмечает изменение в отношении, которое последовало за развитием культуры. Сначала грехопадение, затем братоубийство, теперь жестокая и кровавая мстительность, которой похваляются. После Песни Ламеха суждение Божие о том, что "велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время" (6.5), не нуждается в дальнейшем подтверждении.

Та же мысль прослеживается и в рассказе о сынах Божиих и дочерях человеческих (6.1–4). Толкование этого сложного и двусмысленного места проблематично. Две основные точки зрения на этот вопрос были приняты еще в древности: (1) "сынами Божиими" в этическом смысле называются благочестивые потомки Сифа, в противоположность безбожным потомкам Каина ("дочерям человеческим"); (2) "сынами Божиими" называются ангельские существа. По мнению Киднера, "если вторая точка зрения определяется закономерностями опыта, первая точка зрения определяет закономерности языка".[124] Обычно фраза "сыны Божий" относится к ангелам,[125] но в тексте ничего не указывает на то, что «дочери» и «люди» в ст.2 имеют какой-либо другой смысл, чем в ст. 1, где они ясно относятся к человечеству вообще. Согласно толкованию, которое представляется наиболее правдоподобным, исходя из прямого значения текста, Божий законы были снова нарушены: даже предопределения, отделяющие божественный мир от человеческого, разрываются грехом, демонические силы теперь свободны и человечество не в состоянии с ними справиться. Но независимо от того, испортились ли потомки Сифа, или нечто демоническое вошло в мир, дело заключалось в том, что угрожающее распространение зла достигло нового уровня.

Вслед за этим вступлением текст непосредственно переходит к описанию потопа через отрывок 6.5–8, сильно отличающийся по форме и происхождению. В предыдущих стихах автор придерживался существующих традиций. Хотя он свободно приспособлял, видоизменял и преобразовывал их и часто выступал против взглядов на Бога и человечество, содержащихся в них, он тем не менее использовал традиционный материал. Ситуация в ст.6.5–8 совершенно другая, что видно с первого взгляда на текст. До сих пор, автор просто описывал быстрое распространение греха, но сейчас, под Божественным вдохновением, он представляет богословское суждение о печальной и отвратительной истории человечества и греха от Имени Самого Бога. Таким образом, это место показывает, что основной богословской темой этих рассказов является радикальная природа проблемы греха. Это также является одним из основных пунктов длинного рассказа о потопе. Человеческий грех настолько суров и отвратителен, что у Бога нет другого выхода, как стереть все свое творение с лица земли и начать заново с Ноя, человека чистого в своем поколении.

Автор завершает первобытный пролог рассказом о Вавилонском столпотворении (11.1–9). Здесь он рисует людей в их совместной жизни, уже не кочевой, а оседлой, в цивилизованном государстве. Они строят город и башню, но их цели определяются стремлением к славе и власти: "сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли" (ст.4). Божественная оценка этой ситуации (ст.6) признает злом намерение этого совместного человеческого предприятия. Здесь автор описывает бунт человеческого общества против Бога. Грех не только полностью портит единичного человека, он вторгается в коллективные структуры и единицы, заражая их тягой к власти и могуществу. Таким образом, основной темой, проходящей через весь текст Быт. 1-11, является радикальная серьезность греха, который с самого начала человеческого бунта запятнал и испортил благое творение Божие.

Суд Божий над человеческим грехом.  В каждом из повествований человеческий грех вызывает Божественное осуждение. В рассказе об Эдеме Бог вершит суд сначала над змеем (3.14 и далее), затем над женщиной, и наконец, над мужчиной (ст.17–24). В каждом акте осуждения описывается состояние, в котором он или она будут жить; это греховное, падшее состояние, которое в настоящее время характеризует мир. Змей становится той презренной ползающей тварью, которую человечество находит такой страшной и отвратительной. В ст. 15 вековая борьба между человеком и гадом совершенно ясно символизирует ту безжалостную и жестокую борьбу между человечеством и силами зла в мире, которая определяет ход событий с того времени до нынешнего часа. Этот стих содержит подобающее осуждение самого змея, что видно из сравнения трех противопоставляемых пар, содержащихся в двух главных предложениях этого стиха. В первой части ст. 15а змей противопоставляется женщине, во второй части — семя змея противопоставляется семени женщины; но 156 противопоставляет ее семя (в некоторых чтениях — " Семя") самому змею, а не его потомкам. Таким образом, истинным антагонистом является райский змей, представляемый постоянно присутствующей духовной силой, оказывающей противодействие потомкам женщины, рассматриваемым коллективно.

Автор четко указывает, что потомки женщины будут вести непрерывную борьбу против порабощающей силы зла, символизируемой змеем. В широком смысле он намекает на победу, которую они однажды одержат. В тексте нет ясного указания на то, что это произойдет через одного Человека, Который будет олицетворять Собой все человечество, но мысль об этом присутствует в коллективном рассмотрении потомков — использовании местоимения «оно» (в некоторых чтениях "Он"). Христиане истинно толкуют осуществление этой невысказанной надежды в победе Христа над грехом и смертью (ср. Лк. 10.17–20). Следует отметить важный пункт в осуждении мужчины и женщины. Они наказаны, но не прокляты; проклят только змей. Однако как и осуждение змея, так и осуждение мужчины и женщины заключается в том состоянии, в котором им предстоит жить падшими. Женщина должна рождать детей в болезни и иметь влечение к мужу, своему господину. Мужчина должен в поте лица добывать хлеб свой на недружелюбной земле и, в конце концов, после смерти возвратиться в землю, из которой он взят. Эти суждения испытали определенное культурное влияние: они отражают социальную среду и учреждения древнего Израиля, посредством которых, и благодаря Божественному вдохновению, они были сформулированы и изложены. Это проявляется особенно ярко в отношении статуса женщины, которая в древнем мире была немногим более, чем собственностью своего мужа. В свете этого, следует добиваться рабского подчинения жены (согласно ст. 16) не более настойчиво, чем, согласно ст. 17–19, сдать в металлолом все тракторы с кондиционерами и, обильно потея, пахать землю сохой.[126]

При дальнейшем осуждении за грех мужчина и женщина изгнаны из райского сада, и путь к их возвращению закрыт. Человечество само уже не в состоянии найти путь к содружеству с Богом.

Каким бы суровым ни было наказание Адама и Евы, наказание Каина (гл.4) было еще более суровым. Так как земля напилась крови его брата от его руки, она уже не будет приносить ему плоды и он осужден быть изгнанником и скитальцем на земле. Он покидает присутствие Божие, чтобы отправиться в страну бесконечных скитаний на отдаленном востоке.

Однако, величайшим примером Божественного осуждения человеческих грехов является рассказ о Всемирном потопе. Посредством этого рассказа автор пытается самым ужасающим образом выразить, что человеческие грехи влекут за собой Божественное осуждение. Частично трудность заключается в том, что сознание то и дело натыкается на знакомые отрывки; это мешает услышать рассказ в полную силу. Невинность детства и тот нравственный облик, которым пронизан рассказ, для большинства людей превращают его в очаровательную сказку о древних приключениях: историю о почтенном и добросердечном Ное; о громадном размере лодки; о беззаботных и быстроногих животных всевозможных размеров и форм, весело поднимающихся по трапу в пещероподобный трюм, всякой твари по паре; о фонтанах, бьющих из бездны и открывающихся небесных окнах; о ковчеге с его веселым содержимым, резвящимся в безопасности на диких волнах, в то время как противные соседи Ноя (с которыми никто никогда не отождествляет себя) тонут в них. Однако первоначальное содержание этого рассказа является далеко не вечерней сказкой. Для древних жителей Месопотамии этот рассказ касался природы и сил природы — той области действительности, которая имела наибольшее влияние на саму жизнь и существование древних. Как это было сказано при рассмотрении Быт. 1, эти силы были персонифицированы как божественные существа. Природа не была неодушевленной, она была наполнена целом рядом богов и богинь. Библейский взгляд на Бога был диаметрально противоположен. Бог Израиля стоял вне природы и ее сил как их Создатель, использующий их как орудия для достижения Своих целей. Но несмотря на то, что природа была Божиим творением, для древних израильтян она была наполнена таинственным и непосредственным личным присутствием могущества и божественности Господа. На этом фоне ужасная сила бури и катастрофические разрушения Потопа поднимаются почти до невероятных размеров, как выражение суда Божия над человеческим грехом. Вот, собственно, каково сокрушение страшного осуждения Божия, которое обрушивается на человечество, когда "все помышления сердца их были зло во всякое время" (6.5).

Божественное осуждение является ответом на общий грех человечества и в рассказе о Вавилонском столпотворении. Для предотвращения угрозы склонности ко злу, вызванной совместным существованием, Бог рассеивает человечество посредством смешения языков, разрыва его на бесчисленное количество народов и государств. Таким образом, к концу первобытного пролога человечество находится в том состоянии, в котором оно находится до сих пор: отчужденное и отделенное грехом от Бога и друг от друга в надломленном мире вражды и смерти. Человек противостоит человеку, социальный элемент — социальному элементу, нация — нации.

Поддерживающая милость Божия.  Существует и четвертая тема, которая проходит через первобытный пролог: это — поддерживающая, подкрепляющая милость Божия. Эта милость присутствует и сопутствует каждому осуждению, кроме последнего. В Эдемском рассказе наказанием за вкушение запретного плода является смерть в тот же день (2.17), однако Бог проявляет снисходительность, и смерть, хотя и неизбежная, отодвигается до неопределенного времени в будущем (3.19). Далее, Бог Сам одевает виновную пару, давая им возможность жить со своим стыдом. Более того, рассказ о Каине не заканчивается на том, что виновный Каин, лишь предполагая наказание, в отчаянии кричит о своей участи. В подтверждение беззаветного Своего милосердия, Бог отзывается на эту горькую жалобу, объявляя о семикратном возмездии тому, кто возьмет жизнь у Каина и делает ему знамение, чтобы эта защита была очевидна для всех.

Рассказ о потопе, хотя и являющийся предельным примером Божественного осуждения человеческого греха, также свидетельствует, хотя менее очевидно, чем в предыдущих случаях, о сохраняющейся милости Божией. В конце рассказа содержится еще одно слово Господне, которое как и 6.5–8, идет в разрез с древней традицией. Быт.8.21 и далее бросает еще один мимолетный взгляд на милость Божию. Здесь рассказ о Потопе является как мерой осуждения, так и мерой милости Живого Бога. Этот контраст, пронизывающий всю Библию, представлен здесь во всей своей неприкрытой полноте: то же условие, которое было представлено как основание для ужасного Божественного осуждения ("все помышления сердца их были зло во всякое время"; 6.5) показано здесь как основание для Его милости и провидения ("помышление сердца человеческого — зло от юности его", 8.21). Это является парадоксальной мерой поддерживающей милости Божией, проявляемой в постоянстве природного порядка, несмотря на продолжающиеся человеческие прегрешения: "Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся" (ст.22). Хотя человеческая испорченность осталась неизменной, Бог переводит человечество в заново устроенный мир, в котором обеспечена правильная последовательность природных событий.

Однако в одном месте рассказа — в самом конце — эта тема поддерживающей милости Божией отсутствует:

"Рассказ о Вавилонском столпотворении завершается Божественным осуждением человечества; о милости не сказано ни слова. Таким образом, вся первобытная история как бы обрывается в пронзительном диссонансе, и вопрос… ставится еще более остро: "Разорвалась ли окончательно связь Бога с народами; истощилось ли милостивое терпение Божие; отверг ли Бог в гневе народы навсегда? Ни один внимательный читатель гл. 11 не может избежать этого обременительного вопроса; действительно, можно сказать, что всем своим рассказом о первобытной истории повествователь намеревался поставить именно этот вопрос во всей его суровости. Только в этом случае читатель правильно подготовлен для восприятия всего того нового и удивительного, что следует за безутешительным рассказом о столпотворении; для повести об избрании и благословении Авраама. Таким образом, мы находимся в том месте, где соединяются первобытная и священная истории — в одном из наиболее важных мест всего Ветхого Завета28.

В тщательно построенной и ненавязчивой форме, автор соединяет первобытный пролог и историю искупления в связи с вопросом и ответом, которые являются наиболее важными в понимании всего Писания. Отчаянный вопрос о человеческом грехе, так остро поставленный в Быт. 1-11, разрешается милостивым действием и начинанием Божиим, которые берут свое начало с обетования Аврааму о земле и потомстве. Однако искупительная история, начатая при Аврааме не принесет плодов прежде чем достигнет своей цели в Сыне Авраама (Мф.1.1), Чья Смерть и Воскресение обеспечат окончательную победу над грехом и смертью, которые так скоро испортили благое творение Божие.

 

ДЛЯ ДАЛЬНЕЙШЕГО ЧТЕНИЯ:

 

Clines, D.J.A. The Theme of the Pentateuch,  61–79.

Kaiser, W.C. "The Literary Form of Genesis 1-II In J.B. Payne, ed., New Perspectives on the Old

Testament.  Waco: 1970.

McKenzie. J.L. Myths and Realities: Studies in Biblical Theology.  Milwaukee: 1963.

Renckens. H. Israel's Concept of the Beginning: The Theology of Genesis 1–3.  New York: 1964.

Richardson. A. Genesis l-Xl.  3rd ed. Torch Bible Commentary. London: 1959.

Thielicke. H. How the World Began: Man in the First Chapters of the Bible.  Philadelphia: 1961.

Westermann, С The Genesis Accounts of Creation.  Trans. N.E. Wagner. Philadelphia: 1964.

28 G.von Rad, Genesis, 2nd ed. (Philadelphia: 1972), p. 153.

 

[102] См. Н.Т. Kuist, Old Testment Book Studies (Princeton: n. d.). Перевод toledoth как «родословие» или «житие» зависит оттого, связано ли оно с генеалогией (напр. 5.1; 10.1) или с повествованием (напр.6.9; 25.19).

 

[103] Cм. C.Westermann, The Genesis Accounts to Creation. Faced Books. Biblical Series 7 (Philadelphia: 1964). Дальнейшее рассмотрение литературных характеристик первобытного пролога, см. A. Robert, A. Tricot, Guide to the Bible, pp. 480 и далее.

 

[104] Подробное изучение этих элементов см. W.Wegner, СТМ 37 (1966) pp.526 и далее.

 

[105] Иной поход к трактовке литературной формы этой главы — подчеркивание поэтических приемов, таких как рефрен с модификацией, — прим. ред.

 

[106] см. A.Robert, A.Tricot, ibid, pp.480 и далее.

 

[107] На древнееврейском языке, гончар — «voser», частица глагола «yaser», т. е. "придающий вид, форму".

 

[108] Цр. еър."ас1ат" (так в исходнике — прим. golma1) означает "человек, человечество' , а не "отдельный человек". Для обозначения отдельного человека древнееврейский язык использовал другие формулировки, такие как "ben adam", (сын «adamd», или "некто, принадлежащий к категории "adam"), или совершенно другое слово, напр, «is» ("мужчина, а не женщина").

 

[109] С лингвистической точки зрения связь между «hawwa» ("Ева") и глагольным корнем «hayd» ("жить") не является челкой. Тем не менее, Быт.3.20 ясно показывает, что автор именно так понимал это имя.

 

[110] См. A.Heidel, Babylonian Genesis, 2nd ed. (Chicago: 1963), для полного обсуждение и сбалансированных, оправданных выводов.

 

[111] Эти более-менее параллельные данные взяты из ряда источников, напр.: земной рай, на селенный единственной парой; чудесные сады, священные деревья, растение жизни, охраняемое богами и украденное змием; дерево жизни и истины; человек, вылепленный из глины, часто смешанной с божественным элементом.

 

[112] Как древнееврейское слово, «ed» практически необъяснимо, повторно встречаясь только в Иов.36.27, где его значение также непонятно. Это слово, скорее всего, является заимствованием из аккадийского слова «edu» ("поток воды из-под земли", которое, в свою очередь, было заимствовано из шумерского языка. См. Е.А. Speiser, "Ed in the Story of Creation", pp. 19–22 и "Oriental and Biblical Studies" под ред. J. Finkelstein и М. Greenberg (Philadelphia: 1967).

 

[113] В 2.8, а также в 2.10; 4.16, «Эдем» является географическим местонахождением, а не именем собственным как в другим местах (2.15; 3.23; ср. Ис.51.3; Иез.31.9).

 

[114] В этом месте два рассказа заметно отличаются в подробностях. Вавилонский герой выпускает трех птиц — голубя, ласточку и ворона, в то время как Ной выпускает ворона и трижды голубя.

 

[115] Отличное и подробное рассмотрение этого сходства см. Гейдель, Параллели между эпосом Гильгамеш и Ветхим Заветом, 2-е изд. (Чикаго: 1949), стр.244–260.

 

[116] Cp.B.S.Childs, Old Testament as Scripture, p. 158: "Материал Книги Бытия уникален в виду понимания действительности, которое подчинило общую мифологическую традицию богословию абсолютного Божественного владычества… Независимо от терминологии — миф ли это, история, или сага — каноническая форма Книги Бытия служит сообществу верующих как правдивое свидетельство о Божественной деятельности, осуществленной ради человечества в сотворении и благословении, осуждении и прощении, искуплении и обетовании".

 

[117] Этот анализ явился следствием проницательного разбора в книге G. von Rad, «Genesis», стр.152 и далее. Недавнее глубокое обсуждение темы Быт. 1-11, см. D.J.A. Clines, "The Theme of the Pentateuch", стр.61–79. Клайнс распространяет разбор фон Рада, который основывался только на повествованиях, на весь материал Быт. 1-11. Здесь он также находит подтверждение основной темы фон Рада. Он пришел к выводу, что суть Быт. 1-11 следующая: "Не зависимо от того, какими бы суровыми ни становились прегрешения человеческие… милость Божия всегда избавляет человека от последствий его греха, даже когда человек начинает снова грешить… он чувствует благосклонность Божию, наряду с его справедливым осуждением"; стр.76, (кажется пропущена строка в конце)

 

[118] См. Н. Frankfort et al. Before Philosophy (Baltimore: 1949), pp.l 1-36.

 

[119] J. Danielou, In the Beginning… Genesis I–III (Baltimore: 1965), pp.30 и далее.

 

[120] Смысл библейской доктрины о сотворении см J.M. Houston, I believe in the Creator (Grand Rapids: 1980).

 

[121] Здесь вводится второстепенное учение о взаимоотношениях человечества и животного мира. Оно учит древних израильтян, окруженных религиями, которые возвели животных в божественное достоинство, что ни одно животное не равно человеку, не говоря уже о том, чтобы быть выше него.

 

[122] Нижеприведенный анализ заимствован в H.Renckens, Israel's Concept of the Beginning (New York: 1964), pp.156 и далее.

 

[123] D. Kidner, Genesis. Tyndale Old Testament Commentaries (Downers Grove: 1967), p.68.

 

[124] Там же, стр.84.

 

[125] См. Иов. 1.6; 2.1; Пс.28.1; 88.7; Дан.3.25, и т. д.

 

[126] Это тем более так, потому что описанное состояние вызвано грехом, и не являлось первоначальным намерением Бога относительно Своего творения. Пытаясь победить грех, ошибочно устанавливать в качестве нормы то, что сам грех привнес в мир.