природа вселенной воспринимается как нечто сковываю­щее; идея смерти как угасания вселяет психологическую тревогу, а положение высшего существа в космосе воспри­нимается или как отчуждение от него, или как такое с ним единение, в котором их ценность не превышает ценности прибрежной гальки. Ведь та же галька «живет» даже дольше! Что связывает натурализм, утверждающий ценность чело­веческой жизни с той формой натурализма, которая этого не делает? Одним словом, как возник нигилизм?

Нельзя сказать, что он возник потому, что теисты и деисты расшатали натурализм извне. Нигилизм — его род­ное дитя.

ПЕРВАЯ СВЯЗЬ: НЕОБХОДИМОСТЬ И СЛУЧАЙНОСТЬ

Первая и основная причина возникновения нигилизма кроется в логических выводах, которые вытекают из осно­вополагающих тезисов натурализма. Взгляд на человечес­кую природу существенно изменится, если мы всерьез отнесемся к тому, что (1) во вселенной существует только материя, которая вечна; (2) космос развивается в единооб­разии причин и следствий в закрытой системе.

Это означает, что человек — часть такой системы. Натуралисты, конечно, соглашаются с этим, что явствует из их третьего тезиса: человеческие существа — это сложные машины, а личностная природа человека — всего лишь функ­ция сложных химических и физических свойств, еще не поня­тых до конца. Тем не менее многие из натуралистов по- прежнему настаивают, что внутри закрытой системы чело­век остается свободным.

Логика такова: всякое событие во вселенной определя­ется прежним состояние дел, включая генетическую пред­расположенность, ситуацию, в которой находится человек, и даже то, чего он хочет и к чему стремится. В то же время каждый из нас может свободно выражать свои желания и свои стремления. Если, например, мне захотелось съесть бутерброд, а гастроном находится прямо за углом, я могу это сделать. Если я захочу украсть его, подождав, когда продавец займется своими делами, я могу сделать и так.

Ничто не сковывает свободы моего выбора, и мои действия сами себя определяют.

Таким образом, человек, который, вне всякого сомне­ния, обладает самосознанием и, по-видимому, сам опреде­ляет свои поступки, может совершать значимые действия и нести за них ответственность. За кражу бутерброда меня могут арестовать и вполне обоснованно потребовать, чтобы я заплатил штраф.

Однако так ли все просто? Есть люди, и их немало, которым не кажется, что дело обстоит именно так. Пробле­ма человеческой свободы глубже, нежели это представляет­ся натуралистам. Я, конечно, могу делать все, что хочу, однако то, чего я хочу, обусловлено моим прошлым, над которым я, в конечном счете, не имел контроля. Я не был свободен в выборе моей генетической структуры или того семейного окружения, в котором рос. Я задаюсь вопросом, свободен ли я в своих действиях, а между тем природа и воспитание сформировали меня таким образом, что воз­никновение самого этого вопроса было обусловлено и, следовательно, мое «я» определено внешними силами. Я, конечно, могу задавать такие вопросы, могу действовать согласно моим желаниям и стремлениям и, значит, могу казаться себе свободным, хотя на самом деле это только видимость.

Все дело в том, что если вселенная действительно закрытая система, то все, что в ней происходит, может управляться только изнутри. Любая сила, на каком бы уровне она ни способствовала переменам в космосе (мик- рокосмическом, человеческом или макрокосмическом), есть его неотъемлемая часть. Следовательно, эти перемены можно объяснить только одним: настоящее положение дел обусловливает будущее. Иными словами, настоящее явля­ется причиной будущего, которое, в свою очередь, обуслов­ливает более отдаленное будущее, и так далее.

Возражение, согласно которому во вселенной (как она описана в теории относительности Эйнштейна) невозмож­но определить одновременность происходящего и, следова­тельно, невозможно доказать наличие причинно-следст­венных связей, бьет мимо цели. В данном случае мы говорим не о том, каким образом события связаны между собой, а только о том, что они связаны. Одни события происходят потому, что произошли другие, и вся деятель­ность во вселенной представляет собой такую взаимосвязь. Таким образом, мы можем и не знать, какова природа взаимосвязи, однако предпосылка, согласно которой все­ленная закрыта, заставляет нас прийти к выводу, что эта взаимосвязь существует.

Более того, наличие таких взаимосвязей можно дока­зать. Определенные события поддаются осмыслению на уровне моделей, и, следовательно, некоторые из них можно предсказать (с точки зрения нашего земного времени) почти с достоверной точностью: например, где и когда произойдет очередное затмение. На ближайшие пятнадцать веков можно предсказать, когда и где на Земле появится тень от всех будущих затмений. Конечно, большинство событий нельзя предсказать с такой точностью, однако все дело, видимо, в том, что мы просто не знаем всех перемен­ных величин, а также их взаимосвязей. Одни события более предсказуемы, нежели другие, но ни одно из них не остается на уровне возможности. Каждое должно произойти.

Если вселенная представляет собой закрытую систему, то это не означает, что какие-то события могут и не произойти, а какие-то только возможны. Изменения про­исходят только под воздействием определенной силы, а сама эта сила появляется только благодаря воздействию другой, и так до бесконечности. Можно сказать, что в этой цепи нет никакого разрыва от прошлой вечности до буду­щей, во веки веков, аминь. Обычному человеку детерми­низм не представляется чем-то истинным. Мы привыкли считать, что действуем свободно, однако это всего лишь иллюзия, поскольку мы просто не знаем, что заставило нас принять то или иное решение. Что-то, конечно, заставило, однако нам кажется, что это был наш свободный выбор. Такая свобода (если, конечно, не слишком думать о ее значении) выглядит вполне удовлетворительно, по крайней мере, с точки зрения некоторых ⁶.

Иными словами, в закрытой вселенной свобода — это своего рода непризнанная детерминированность, а тем, кто делает отсюда соответствующие выводы, это не кажется достаточным основанием для возможности самоопределе­ния или нравственной ответственности. Ведь если я огра­бил банк, это, в конечном счете, произошло в силу непре­ложных, хотя и неосознаваемых мною факторов, которые привели к тому, что свое решение я больше не мог рассма­тривать как свое.

Но если мои решения на самом деле не мои, то я не могу за них отвечать, и это верно по отношению к любому действию любого человека.

Таким образом, человек — это просто часть какого-то механизма, какая-то игрушка (сложная, и даже весьма сложная, но тем не менее игрушка) безличных космических сил. Самосознание человека — это только эпифеномен, только побочное действие этого механизма. Но если созна­ние — всего лишь часть механизма, то вне его не существует никакого «я». Нет никакого «эго», которое могло бы «про­тивостоять» системе и управлять ею по своему усмотрению.

«Воля» этого «я» — это воля космоса, и здесь было бы уместно привести довольно хорошее описание человека, данное Б. Ф. Скиннером. Он говорит, что для того, чтобы изменить людей, необходимо изменить их окружение, об­стоятельства, в которых они действуют, а также силы, которые воздействуют ка них. Человек реагирует сообразно воздействию, поскольку, с точки зрения Скиннера, каждый из нас — это только ответная реакция, и не более того. «Человек не воздействует на мир, но мир воздействует на человека» ⁷.

Нигилисты следуют этому мнению, которое вкратце можно изложить так: человек — это наделенная сознанием машина, лишенная способности определять свою судьбу или совершать что-нибудь значительное; поэтому он (как нечто ценное) мертв. Его жизнь — это «дыхание» Беккета, а не то, что в райском саду Бог «вдохнул» в первого человека (Быт. 2:7).

Может быть, мы слишком ускорили ход наших рассуж­дений и что-то упустили? Какой-нибудь натуралист сказал бы, что это действительно так, что мы ошибаемся, объясняя изменения одной лишь неразрывной причинно-следствен­ной связью. С точки зрения Жака Моно, например, всякое серьезное изменение (то есть появление чего-то действи­тельно нового) случайно. Натуралисты считают, что это новое возникает в безмерном количестве: таков каждый шаг на эволюционной лестнице, начиная от водорода и углеро­да, кислорода и азота, которые в свободном соединении образуют сложные аминокислоты и другие основополагаю­щие жизненные компоненты.

Каждый поворотный момент (а их множество) предпо­лагает случайное возникновение чего-то нового. Затем начинает действовать необходимость или, согласно Моно, «механизм неизменности», который удваивает модель, со­зданную случаем. Медленно, на протяжении веков, благо­даря сочетанию случая и необходимости, сначала возникает клеточная жизнь, потом многоклеточная, затем раститель­ное и животное царство и, наконец, человек⁸.

Таким образом, случай преподносится как первона­чальный импульс, который и привел к возникновению человечества. Согласно Симпсодо, «план, цель, устремлен­ность, то есть все, что до этого момента отсутствовало в эволюции, появляется с пришествием человека и становит­ся неотъемлемым свойством новой эволюции, которая сводится к нему самому» ⁹.

Но что такое случай? Это или неизменная способность реальности казаться случайной (поскольку мы не знаем, по какой причине она кажется таковой, и называем случаем нашу неспособность познать определяющие факторы), или нечто абсолютно иррациональное. В первом варианте слу­чай — это просто непознанный детерминизм, а не свобода. Во втором — говоря о случае, мы ничего не объясняем. Допустим, совершается какое-то событие, которое нельзя связать ни с какой причиной. Это случайное событие. Оно не только могло не произойти, но не было никаких осно­ваний ожидать, что оно когда-либо случится. Поэтому, создавая видимость свободы, случай, по сути дела, приво­дит к абсурду. Это нечто беспричинное, бесцельное и лишенное какой бы то ни было направленности. Это просто внезапная данность, воплотившаяся во времени и прост­ранстве.

Однако, согласно Жаку Моно, случай привносит в пространство и время импульс нового направления. Слу­чайное событие не имеет причины, но, будучи причиной само по себе, оно отныне становится неотъемлемой частью закрытой вселенной. Случайность сообщает вселенной не разум, смысл и цель, но абсурд. Неожиданно мы начинаем понимать, что не знаем, где находимся: теперь мы уже не цветок на целостной ткани космоса, а какая-то случайная бородавка на гладкой коже безличного.

Таким образом, идея случайности не дает натуралисту того, что необходимо длл самосознания и свободы. Она лишь позволяет, осознавая себя, зависеть от собственного каприза. Но основанное на капризе действие — это вовсе не свободное самовыражение человека, обладающего опре­деленным характером. Это просто нечто своевольное и беспричинное. Действие, основанное на капризе, не имеет ничего общего с самоопределением, и, таким образом, у нас по-прежнему нет никакой основы для построения морали. Можно сказать, что такое действие просто существует и не более того.

Подведем итоги. Основная причина, по которой нату­рализм переходит в нигилизм, состоит в том, что натура­лизм не дает человеку основы д ля значимых действий. Он, скорее всего, отрицает возможность существования само­определяющегося индивида, который мог бы выбирать, основываясь на собственном самосознании и присущем от рождения характере. Мы всего лишь машины, запрограм­мированные или капризные. У нас нет самосознания и способности к самоопределению.

ВТОРАЯ СВЯЗЬ: БОЛЬШОЕ ОБЛАКО НЕВЕДЕНИЯ

Метафизическая предпосылка, согласно которой кос­мос — это закрытая система, дает определенные выводы не только для метафизики, но и для гносеологии. Вкратце это выглядит так: если каждый человек — следствие неких безличных сил (действующих случайно или в согласии с неумолимыми законами), у него нет возможности опреде­лить, иллюзия или истина все то, что кажется ему знанием.

Давайте посмотрим, почему это так.

Согласно натурализму, восприятие и познание — это нечто тождественное нашему мозгу или его побочный продукт. Они возникают благодаря функционированию материи, иначе не было бы никакой мысли. Однако мате­рия существует по своим собственным законам и поэтому нет никаких оснований полагать, что она хоть как-то заинтересована в том, чтобы привести наделенное сознани­ем существо к истинному восприятию или логическим (то есть правильным) выводам, основанным на точном наблю­дении и верных предпосылках. Люди — единственные су­щества во всей вселенной, которых заботягт&кне вопросы.

Кроме того, человек привязан к своему телу и его сознание возникает из сложной взаимосвязи различных компонентов «высокоорганизованной» материи. Почему же в таком случае все то, что эта материя осознает, должно как-то связываться с тем, что действительно есть? Сущест­вует ли какой-либо критерий, с помощью которого можно было бы отличить иллюзию от реальности? Натуралисты говорят о методах научного исследования, прагматических тестах и так далее, но осуществление всего этого происхо­дит за счет использования того самого мозга, который они и проверяют на адекватность восприятия. Любая такая проверка легко превращается в бесполезное, хотя и после­довательное плетение иллюзий.

Для натурализма вне самой системы ничего не сущест­вует. Нет никакого Бога, обманывающего или честного, совершенного или несовершенного, личного или безлич­ного. Существует только космос, в котором люди — един­ственные существа, наделенные сознанием, но словно куда-то опоздавшие.

Да, они действительно «возникли», но как давно? Могут ли они доверять своему разуму, своей способности суждения?

Сам Чарлз Дарвин однажды сказал: «Всякий раз возникает ужасное сомнение в том, что убеждения чело­веческого ума, развившегося из способностей низших животных, обладают какой-либо значимостью и досто­верностью. Доверился ли бы кто-нибудь какому-нибудь убеждению, возникшему в уме обезьяны, если бы в нем таковое было?» ¹⁰. Иными словами, если мой мозг — не что иное, как мозг высокоорганизованной обезьяны, я даже не могу доверять собственной теории происхожде­ния.

Любопытная деталь: даже если натурализм Дарвина истинен, нет никакой возможности определить его досто­верность и тем более это доказать. Доверие к логике исключается. Таким образом, саму теорию Дарвина о про­исхождении видов надо воспринимать на веру. Приходится лишь голословно утверждать, что мозг (этот механизм, возникший благодаря естественному отбору и случайным изменениям) может действительно знать, что какая-то предпосылка несомненно истинна.

Клайв Льюис говорит об этом так:

«Если все существующее — это только Природа, только какое-то великое, бессмысленное и целостное событие, если наши самые глубокие убеждения — просто побочный продукт иррационального процесса, тогда, конечно, нет ни малейшего основания полагать, что нахце ощущение соот­ветствия и вытекающая отсюда вера в единообразие что- либо говорят о реальности, внешней по отношению к нам. Наши убеждения — это просто то, что касается нас самих, как, например, цвет волос. Если натурализм прав, то в таком случае у нас нет никаких оснований доверять нашей мысли о том, что природа единообразна» ^п.

Для того, чтобы быть в этом уверенными, необходимо, чтобы «вне нас и природы» существовал некий рациональ­ный дух, от которого могла бы исходить наша собственная способность к рациональному осмыслению. Теизм предпо­лагает, что такое основание действительно есть, натурализм же этого не признает.

Мы не только ограничены нашим прошлым, то есть нашим происхождением из неодушевленной, лишенной сознания материи, но как мыслители мы замкнуты и в нашей нынешней ситуации. Допустим, я рассуждаю о том, что все люди смертны. Аристотель Онасис — человек, следовательно, он смертен. Обоснованный вывод, не прав­да ли?

Допустим, что так, но почему вы решили, что это правильно ? Очень просто: я следовал законам логики. Каким законам ? С чего вы взяли, что они истинны ,^?Это самоочевид­но, и, в конце концов, разве без них была бы возможна хоть какая-то мысль или сообщение? Нет, конечно, нет. Но тогда они истинны? Нет, это вовсе не обязательно.

Любой приводимый нами аргумент предполагает нали­чие классических законов тождества, непротиворечия и исключенного третьего. Однако этот факт вовсе не гаран­тирует «достоверности» данных законов в том смысле, что любая наша мысль или высказывание, не противоречащие им, должны непременно соотноситься именно с таким положением дел в объективно существующей и внешней по отношению к нам вселенной. Более того, всякое стремле­ние проверить обоснованность того или иного аргумента само представляет собой аргумент, который может быть неправильно понят. Начиная думать в таком ключе, мы рискуем до бесконечности двигаться в обратном направле­нии; мы, что называется, пытаемся схватить себя за хвост, двигаясь по бесконечно удлиняющемуся коридору такого рода рассуждений или, говоря иначе, теряем наши коорди­наты в море бесконечности.

Однако не заблудились ли мы, отрицая возможность познания? Ведь, по всей вероятности, мы действительно можем более или менее удовлетворительно проверить его достоверность. Нам известно, что есть вещи, которые можно назвать ложными или в высшей степени невероят­ными, например, утверждение о том, будто неорганическое вещество может самопроизвольно порождать микробов. Все знают, почему кипит вода, возникает чесотка, каждый из нас знает своих друзей и узнает их в толпе.

По сути дела, законченных гносеологических нигили­стов не бывает, и тем не менее натурализм не дает человеку сколь-нибудь веской причины, на основании которой он мог бы доверять своему разуму. В конце концов складыва­ется парадоксальная, не лишенная иронии ситуация: заро­дившись в век Просвещения, натурализм отстаивал челове­ческую способность познавать, однако сегодня натуралис­ты видят, что доверять такому познанию никак нельзя.

Подытожим сказанное: натуралисты, что называется, запирают нас в ящик, однако, чтобы хоть в какой-то мере быть уверенными в том, что мысль о нашем местонахожде­нии в ящике истинна, нам надо очутиться вне его или иметь за его пределами кого-либо другого, кто мог бы сообщить нам об этом (богословы называют это «откровением»).

Получается так, что за пределами ящика нет ничего или никого, а, значит, нет и откровения, мы же сами не можем выйти за эти пределы. Итак, перед нами гносеологический нигилизм.

Не в силах этого понять, натуралист уподобляется человеку, описанному в стихотворении Стивена Крейна:

Я видел человека, бегущего за горизонт,

Он бежал все быстрее и быстрее.

Меня это встревожило

И, приблизившись к нему,

Я сказал: «Это бесполезно,

Ты никогда его не достигнешь».

«Лжешь!» — воскликнул он

И снова бросился бежать¹².

В контексте натуралистского мировосприятия человек без конца стремится к знанию, которое все время от него ускользает. Таким образом, мы никогда не можем ничего познать.

Одним из самых ужасных последствий гносеологичес­кого нигилизма является тот факт, что человек начинает сомневаться в самом своем существовании, а также в реальности вселенной. Есть люди, для которых не сущест­вует ничего реального, даже их самих. Достигшие такого состояния пребывают в глубокой тревоге, они больше не могут жить и действовать как нормальные люди, или, как мы часто говорим, не могут совладать с ситуацией.

Обычно такая ситуация не воспринимается нами как метафизический или гносеологический нигилизм: скорее мы говорим о шизофрении, галлюцинациях, сне наяву или каком-то вымышленном мире. Такого человека мы рассма­триваем как «особый случай», а саму проблему как «бо­лезнь». У меня с этим все в порядке, потому что я верю в реальность внешнего мира, наличие которого утверждаю вместе с другими людьми, живущими в том же пространстве и времени. Те же, кто не в силах этого сделать, утрачивают способность адаптации.

Однако, несмотря на то что такую ситуацию мы прежде всего воспринимаем с психологической точки зрения, не­смотря на то что таких людей мы отправляем в соответст­вующие заведения, где за ними присматривают и пытаются вернуть их из мира грез кживой реальности, нам надо иметь в виду, что некоторые из этих экстраординарных случаев прекрасно свидетельствуют о том, что происходит, когда человек перестает что-либо знать в обычном смысле этого слова. Таково «адекватное» состояние и логический резуль­тат гносеологического нигилизма. Бели я ничего не могу знать, то любое мое восприятие, мечта, образ или фантазия становятся в равной мере реальными и нереальными. В нашем повседневном мире жизнь основывается на способ­ности проводить те или иные различия. Чтобы убедиться в этом, достаточно спросить человека, который только что проглотил бесцветную жидкость, казавшуюся ему водой, но которая на самом деле оказалась древесным спиртом.

Многим из нас никогда не доводилось видеть клиниче­ских случаев, потому что таких людей быстро изолируют, но, тем не менее, они существуют. Я встречал некоторых, чьи истории вселяют страх. Однако почти все законченные гносеологические нигилисты похожи на тот тип, который описан Робертом Фарраром Кейпоном. Вот что он пишет: «Настоящих скептиков не бывает. Вот он стоит — в одной руке коктейль, другая устало опирается на край камина — стоит и говорит, что не уверен ни в чем, даже в своем собственном существовании.

Хотите, я раскрою секрет, который позволит вам в трех словах разделаться с этим вселенским скептицизмом? Шеп­ните ему: «У вас расстегнута ширинка». Если он всерьез думает, что знание до такой степени невозможно, то почему же он немедленно реагирует на эти слова?» ¹³

Выше мы уже отмечали, что существует достаточное количество свидетельств о возможности познания. Надо только суметь объяснить, почему мы способны познавать. Натурализм этого не может сделать, и потому последова­тельный натуралист становится нигилистом.

ТРЕТЬЯ СВЯЗЬ: СУЩЕЕ И ДОЛЖНОЕ

Многие натуралисты — а насколько я знаю, почти все — весьма нравственные люди. Они не крадут, у них нет тяги к распутству. Среди них много верных мужей и жен. Некоторые просто шокированы той безнравственностью, которая царит в двадцатом веке. Проблема не в том, что нравственные ценности не признаются, а в том, что у них нет под собой никакого основания. Характеризуя позицию, которую заняли Ницше и Макс Вебер, Алан Блум отмечает: «Разум не может создать систему ценностей, и его вера в то, что он это может, — самая наивная и пагубная иллюзия» ¹⁴.

Вспомним, что для натуралиста мир просто существует, и не более того. Он не вселяет в человека чувство должного. Он просто есть и все. Этика, однако, касается того, что должно быть, независимо от того, есть оно или нет. Куда держать путь, чтобы отыскать основу нравственности? Где найти должное?

Мы уже отмечали, что всякий человек имеет опреде­ленные нравственные ценности. Нет племени, у которого не было бы табу. Однако все это лишь факты социальной жизни, конкретные же ценностные ориентации довольно сильно отличаются друг от друга. Многие из них даже вступают во взаимное противоречие. И мы вынуждены спросить, какие ценности истинны или какие из них более высокого порядка?

Признавая, что такая ситуация действительно домини­рует, антропологи, занимающиеся проблемами культур, отвечают просто и ясно: нравственные ценности связаны с той культурой, к которой принадлежит человек. Значимо и ценностно то, что признается таковым в племени, народе, той или иной социальной среде. Однако здесь кроется один серьезный недостаток: такие рассуждения — всего лишь иначе выраженная мысль, что сущее (факт наличия той или иной конкретной ценности) равно должному (тому, что должно быть таковым). Кроме того, этим никак нельзя объяснить наличие так называемых культурных бунтарей, нравственные ценности которых отличаются от ценностей, исповедуемых их ближними. Сущее, которое проявляет культурный бунтарь, — это непринятое во внимание долж­ное. Почему непринятое? Ответ, который дают представи­тели культурного релятивизма, сводится к тому, что нрав­ственные ценности этого бунтаря нельзя признавать, так как они нарушают социальную взаимосоотнесенность и угрожают существованию самой культуры. Таким образом, становится ясно, что сущее — это, в конце концов, не должное. С точки зрения культурного релятивиста, наличие определенной ценности (сохранение культуры в ее совре­менном состоянии) более значимо, нежели ее уничтожение или видоизменение одним или несколькими культурными бунтарями. И нам еще раз приходится задаться вопросом: почему это так?

Оказывается, сам культурный релятивизм не всегда сохраняет идею относительности культурных ценностей. Он зиждется на некоей изначальной ценности, утвержден­ной самими культурными релятивистами и гласящей, что все культуры должны сохраняться. Таким образом, получа­ется, что культурный релятивизм опирается не только на сущее, но и на то, что, с точки зрения его приверженцев, должно быть истинным. Тревожно, что некоторые антропо­логи, не являясь культурными релятивистами, считают, что есть ценности столь важные, что все культуры должны их признавать. Но если культурные релятивисты действитель­но хотят убедить своих коллег, им надо показать, почему именно их ценности — истинны¹⁵. И здесь мы опять приближаемся к тому бесконечному коридору, скользя по которому, тщетно пытаемся обосновать собственную аргу­ментацию.

Однако посмотрим на все это еще раз. Что означает тот факт, что нравственные ценности действительно серьезно отличаются друг от друга? В соседних племенах они могут резко противоречить друг другу, и тогда кто-нибудь будет способен начать «религиозную войну» за распространение именно своих ценностей. Такие войны ведутся, но должны ли они быть? Возможно, должны, но только в том случае, если мы располагаем каким-то абсолютным мерилом, с помощью которого можно по достоинству оценить те ценности, которые вступили во взаимное противоречие. Однако натуралист не может выяснить, какие из существу­ющих ценностей являются основополагающими, чтобы понять смысл конкретных племенных расхождений. Он может указать только на факт наличия той или иной ценности, но никогда — на какую-нибудь абсолютную норму.

Такая ситуация не слишком взрывоопасна, пока люди с радикально несхожими ценностями живут на большом расстоянии друг от друга, однако в мировом сообществе, сложившемся в двадцатом веке, дело обстоит совсем иначе. Мы постоянно имеем дело с ценностями, которые проти­воречат друг другу, и у нас, как натуралистов, нет никакой нормы, никакого способа, с помощью которого можно было бы узнать, когда, например, мир важнее, чем сохране­ние какой-то другой ценности? Мы, быть может, и отказа­лись бы от нашей собственности, лишь бы не причинять зла грабителю, однако что мы скажем тем белым расистам, которые сдают свою недвижимость в ренту и ценностная ориентация которых заключается в том, чтобы, сдавая ее черному населению, наживаться на этой сдаче? Кто должен быть судьей в таком деле? Как решить этот вопрос?

Резюмировать можно так же, как мы это уже делали. Натурализм помещает нас в замкнутое пространство этиче­ской относительности (ящик), и для того, чтобы узнать, какие ценности в нем истинны, нам надо располагать мерилом, которое привносилось бы извне. Нам нужен своего рода нравственный отвес, с помощью которого мы могли бы оценивать противоборствующие нравственные установки как в нас самих, так и в других людях. Однако вне ящика ничего нет, нет никакого нравственного отвеса, никакого непреложного ценностного мерила. Таким обра­зом, мы выходим к этическому нигилизму.

Однако нигилизм — это чувство, а не философия, и здесь было бы нелишним привести отрывок из Франца Кафки, который в короткой притче передает ощущение человека, живущего во вселенной, лишенной нравствен­ного критерия.

«Я пробежал мимо первого стражника, но потом меня охватил страх, я побежал назад и сказал ему: «Я пробежал здесь, когда вы смотрели в другую сторону». Стражник, не говоря ни слова, пристально глядел перед собой. «Мне кажется, я не должен был этого делать», — сказал я. Стражник по-прежнему молчал. «Быть может, ваше молча­ние говорит о том, что можно пройти?» ¹⁶

Когда люди знали Бога, характер Которого представлял собой нравственный закон, когда их совесть вдохновлялась чувством справедливости, страх сдерживал их, если они намеревались преступить закон. Теперь же закон молчит, он не служит никакому царю и не охраняет стен никакого царства. Стена превращается просто в факт, лишенный смысла. Можно влезть на нее, перелезть, проломить, и никогда никакой страж ничего не скажет. В результате человек остается с чувством собственной вины ¹⁷. В фильме Ингмара Бергмана «Земляничная поляна» показано, как старый профессор в неотвязной череде видений предстает перед судом справедливости. На вопрос, в чем же его обвиняют, судья отвечает:

—  Вы повинны в вине.                _в

—  Это серьезно? — спрашивает профессор.

—  Очень серьезно, — отвечает судья.

Однако это и все, что можно сказать о вине. Во вселенной, где Бог умер, люди повинны не в нарушении нравственного закона, а только в самой вине, и это дейст­вительно очень серьезно, поскольку с этим ничего нельзя поделать. Если кто-то согрешил, то для него возможно искупление, если нарушил закон, то законодатель может простить преступника, однако, если ты просто повинен в вине, нет никакой возможности разрешить эту глубоко личную проблему¹⁸.

Для нигилиста дела обстоят именно таким образом, поскольку ему приходится действовать, как будто нравст­венные ценности существуют и как будто есть некий суд, определяющий меру вины согласно объективным критери­ям. Однако ничего такого нет, и мы остаемся наедине не с грехом, а со своей виной. Ситуация в самом деле очень серьезная.

УТРАТА СМЫСЛА

Нити гносеологического, метафизического и этическо­го нигилизма оказались достаточно длинными и прочны­ми, чтобы, переплетясь между собой, связать целую куль­туру. Она попала в сеть, которую можно назвать утратой смысла. Мы дошли до полного отчаяния, перестав видеть в самих себе, в мире и других людях хоть что-нибудь значи­тельное. Ничто не имеет смысла.

Курт Воннегут выражает эту дилемму в своей пародии на первую главу Книги Бытия:

«Вначале Бог создал землю и посмотрел на нее из своего космического одиночества.

И Бог сказал: «Создадим живые существа из глины, пусть глина взглянет, что сотворено нами». И Бог создал все живые существа, какие до сих пор двигаются по земле, и одно из них было человеком. И только этот ком глины, ставший человеком, умел говорить. И Бог наклонился поближе, когда созданный им из глины человек привстал, оглянулся и заговорил. Человек подмигнул и вежливо спросил:

—  А в чем смысл всего этого?

—  Разве у всего должен быть смысл? — спросил Бог.

—  Конечно, — сказал человек.

—  Тогда предоставляю тебе найти этот смысл! —сказал Бог и удалился» ¹⁹.

На первый взгляд может показаться, что перед нами сатира на теистическую идею происхождения вселенной и человека, однако на самом деле здесь нечто прямо проти­воположное. Перед нами сатира на натуралистическое мировоззрение, поскольку она изображает то затруднитель­ное положение, в которое мы попали. Нас породила безлич­ная вселенная, и в тот момент, когда наделенное сознанием и способностью к самоопределению существо появляется на сцене, оно задает свой самый важный вопрос: «В чем смысл всего этого и какова цель космоса?» Однако его творец (то есть безличные силы материи) не может отве­тить. Если космос имеет какой-то смысл, то нам надо так или иначе соотнести его с нами.

Согласно Стивену Крейну, стихами которого мы пред­варили первую главу, существование людей не обязывает вселенную ни к чему. Все ясно и просто: мы существуем это факт, однако у нашего создателя нет никакой ценност­ной ориентации и никаких обязательств. Мы сами создаем систему ценностей. Значимы ли они? С помощью какого критерия это можно определить? Только нашего собствен­ного. Что значит нашего? Того, который есть у каждого человека. Каждый из нас — царь и бог в своем собственном царстве, однако само оно очень крохотно, и, сталкиваясь с кем-то другим, мы встречаем другого царя и бога. Нет никакой возможности устроить третейский суд между дву­мя свободными создателями своих собственных ценностей. Нет такого царя, которому поклонились бы первые два. Есть много ценностей, но нет Ценности. Общество — это только пригоршня наглухо изолированных друг от друга монад, совокупность точек, а не органическое тело, по­слушное чему-то высшему и всеобъемлющему, что и опре­деляет значимость его отдельных членов, будь то руки, ноги, бородавки или морщины. Общество — это совсем не тело, а только совокупность чего-то разрозненного.

Таким образом, натурализм, действительно, ведет к нигилизму. Если мы всерьез воспримем мысль, что Бог умер, что трансцендентное исчезло и вселенная представ­ляет собой нечто закрытое, мы непременно „станем нигили­стами.

Но почему же в таком случае не все натуралисты проделали этот путь? Самый верный ответ: потому что большинство из них не воспринимает свой натурализм всерьез.

Они непоследовательны. У них есть своя система цен­ностей, есть друзья, у которых она примерно такая же. Им кажется, что они способны познавать, и они не утруждают себя вопросами о том, насколько это возможно. Они как будто могут выбирать и не спрашивают себя, является ли их мнимая свобода капризом или же она строго детерминиро­вана. Сократ говорил, что не стоит жить, не подвергая жизнь исследованию. Однако с точки зрения натуралиста он неправ, потому что именно такая жизнь не стоит того, чтобы жить.

ВНУТРЕННИЕ КОЛЛИЗИИ НИГИЛИЗМА

Дело в том, что невозможно жить, подвергая жизнь исследованию, если это исследование ведет к нигилизму, поскольку никто не может жить жизнью последовательного нигилиста.

На каждом шагу, каждый миг нигилист не перестает размышлять, полагая, что его мысль имеет какую-то осно­ву, и, следовательно, обманываясь в своей собственной философии. Мне думается, можно назвать, по крайней мере, пять причин нежизнеспособности нигилизма.

Во-первых, из чувства бессмысленности ничего не вытекает или, скорее, вытекает все, что угодно. Если вселенная не имеет смысла, если у человека нет основы для познания, если нет ничего аморального, то допустимо любое действие. На бессмысленность можно реагировать как угодно, так как допустимо все. Можно покончить с собой, но можно на том же основании пойти на фильм Диснея.

Тем не менее, всякий раз, когда мы начинаем действо­вать, всякий раз, когда мы делаем шаг не совсем случайный, мы ставим перед собой какую-то цель и определяем цен­ность нашего действия, пусть даже только для нас самих. В жизни мы не следуем нигилизму. Мы создаем ценности, делая наш выбор. Основываясь на таком рассуждении, Жан-Поль Сартр попытался проложить дорогу от нигилиз­ма к экзистенциализму, который мы рассмотрим в следую­щей главе ²⁰.

Во-вторых, каждый раз, когда, размышляя, нигилист доверяет своим мыслям, он ведет себя непоследовательно, поскольку сам же отрицает, что мышление имеет какую-то ценность и ведет к познанию. В основе одного из нигили­стских утверждений, лежит явное противоречие. «Нет ни­какого смысла во вселенной!» — вопиют нигилисты, однако это означает, что бессмысленно лишь это их утверждение, так как, если бы оно что-нибудь значило, оно было бы ложным ²¹. Нигилисты действительно находятся в замкну­том пространстве и абсолютно ничего не достигают. Они просто существуют, просто мыслят, и это не имеет никако­го значения.

Кроме тех, кто своими действиями доводит себя до психиатрической лечебницы, никто, по-видимому, на прак­тике не осуществляет своих нигилистических установок. Тех же, кто делает это, мы лечим как больных.

В-третьих, хотя на некоторое время практический нигилизм в какой-то мере и возможен, он быстро дости­гает своего предела. Именно на такой предпосылке построена комедия «Ловушка-22» («Catch-22»). Капитан Иоссариан ведет ожесточенный богословский спор с женой лейтенанта Шайсскопфа, и разговор о Боге пре­вращается в хорошую перебранку:

«Бог вообще ничего не делает. Он играет. А может быть, Он просто позабыл обо всем. Вот о таком-то Боге вы и говорите: о деревенщине, неуклюжем, неумелом, безмозг­лом, высокомерном, неотесанно^мужлане.

Боже мой, как вы можете чтить это верховное существо, которое считает необходимым включить в свое творение такие вещи, как мокроту и выпадение зубов?» ²²

После нескольких неудачных попыток отразить сло­весные выпады Иоссариана жена Шайсскоцфа прибегает к силе:

« — Прекратите! Прекратите! — неожиданно завизжала жена лейтенанта Шайсскопфа, начав бить его кулаками по плечам. — Прекратите!..

—   Какого черта вы так переполошились? — смущенно спросил он, и в его голосе слышалось покаянное изумле­ние. — Я-то думал вы не верите в Бога.

—  Да, не верю, — рыдала она, заливаясь слезами, — но Бог, в Которого я не верю, — добрый, справедливый, милосердный. Это не тот глупый и жалкий бог, о котором вы говорите» ²³.

Здесь мы сталкиваемся с другим парадоксом: чтобы отрицать Бога, необходимо, чтобы Он был. Для того чтобы осуществлять нигилизм на практике, надо иметь то, против чего можно бороться. Практический нигилист — это чело­век, паразитирующий на смысле. Он лишается силы, когда ему нечего отрицать. Цинику нечем заняться, когда он остается наедине с собой.

В-четвертых, нигилизм означает смерть искусства. Тут мы опять сталкиваемся с парадоксом, так как современное искусство (литература, живопись, драматургия, кинемато­граф) в основе своей идеологии содержит изрядную долю нигилизма. Согласно традиционным канонам, многое выглядит превосходно. Сразу вспоминаешь «Конец игры» Самьюэла Беккета, «Зимний свет» Ингмара Бергмана, «Процесс» Франца Кафки. Но вот что интересно: пока эти вещи показывают, какие выводы делает человек из нигилистического мировосприятия, их нельзя назвать нигилистическими, а с того момента, когда они сами предстают как нечто бессмысленное, они перестают быть произведениями искусства.

Искусство — ничто, если оно не имеет формы, то есть определенной структуры. Однако структура сама подразу­мевает смысл, и поэтому, пока то или иное произведение ее имеет, оно осмысленно и, следовательно, не является нигилистическим. Даже «Дыхание» Беккета имеет свою структуру. Свалка — беспорядочная куча отбросов, груда камней, только что высыпанная из каменоломни, — не имеет никакой структуры и потому к искусству не отно­сится.

Существуют некоторые современные виды искусства, в которых делается попытка заменить принципы художест­венной гармонии чистой произвольностью. Немало музы­кальных произведений Джона Кейджа, например, основы­вается на чисто случайных звуковых соотношениях, на произвольном их подборе, и надо сказать, что они произ­водят тусклое и раздражающее впечатление, лишь немно­гие способны их слушать. Это не искусство. У Кафки есть превосходный, хотя и тягостный рассказ о том, как артист пытается создать искусство, взяв на себя роль дежурного, то есть из ничего. На него никго не смотрит: на манеже все проходят мимо него, чтобы посмотреть на молодого лео­парда, разгуливающего в клетке. Даже «природа» леопарда интереснее искусства «нигилиста». Несмотря на всю свою непродолжительность, «Дыхание» тоже имеет структуру и что-то означает. Даже если речь идет о том, что человек — существо бессмысленное, пьеса не может избежать пара­докса, который мы рассмотрели выше. Короче говоря, искусство предполагает смысл и определенно не может быть нигилистическим, несмотря на нелепые попытки нигилистов преподнести свой товар с помощью своей философии.

И, наконец, в-пятых, нигилизм создает для своего последователя серьезные психологические проблемы. Че­ловек не может ему следовать, поскольку нигилизм отрица­ет все, к чему нас притягивает каждая клеточка нашего здравомыслящего существа: смысл, ценность, значимость, достоинство. «На место беспечного и самодоврльного ате­изма, — пишет Блум, — Ницше поместил атеизм агонизи­рующий, в котором человек страдальчески переносит его последствия. С его точки зрения, жажда веры вместе с упорным нежеланием ее удовлетворить — вот настоящий ответ на наше духовное состояние» ²⁴.

Ницше кончил в психиатрической лечебнице. Хемин­гуэй утверждал свой «стиль жизни» и в конце концов покончил с собой. Беккет пишет черные ком,едии. Воннегут и Дуглас Адамс находят наслаждение в своих причудливых фантазиях. И наконец, Кафка — быть может, самый вели­кий из них — живя в почти невозможном томлении и скуке, пишет новеллы и рассказы, которые можно свести к одному непрестанному крику:

«Бог умер! Бог умер! Разве не так? Да,, конечно, умер, разве не так? Бог умер. О, если бы, если бы, если бы это было не так!»

Таким образом, нигилизм становится стержневым во­просом для современного человека. Кто не знает глубины отчаяния нигилистов, кто не выслушивал их до конца, не чувствовал так, как чувствуют они (хотя бы косвенным путем через их искусство), тот не может понять, что такое XX век. Нигилизм — это мглистое ущелье, через которое должен пройти современный человек, если он хочет стро­ить свою жизнь в условиях западной культуры. На наши вопросы нет легких ответов и ни один из них не стоит и ломаного гроша, если всерьез не учитывает те проблемы, которые возникают из предположения, что нет каких бы то чи было ценностей.