Филип Янси

Что удивительного в благодати

Глава 9. Расчет

Так в кошмаре тьмы ночной слышен псов и лай, и вой, и все страны молча ждут, каждой ненависть — уют.

У. X. Оден

Расчет

В разгар недавней войны в бывшей Югославии, мне попалась в руки книга « Подсолнух» Симона Визенталя, которую я читал несколько лет назад. В ней рассказывается о случае, который произошел во время самой удачной кампании по «этнической чистке» в нашем столетии. Этот случай может во многом объяснить, что двигало Визенталем, который стал одним из наиболее известных преследователей нацистов и безжалостным публичным обличителем преступлений на этой почве. В центре книги стоит прощение, и я обратился к нему, чтобы посмотреть, какую роль играет прощение в глобальных масштабах, скажем, в гигантском нравственном кошмаре, которым однажды была Югославия.

В 1944 году Визенталь был молодым польским заключенным в застенках нацистов. Он только беспомощно смотрел на то, как нацистские солдаты убили его бабушку на ступеньках ее дома и как они силой волокли его мать в машину, которая была переполнена пожилыми еврейскими женщинами. В общей сложности, восемьдесят девять его родственников-евреев умерли от рук нацистов. Сам Визенталь, когда его впервые арестовали, безуспешно попытался покончить с собой.

В один солнечный воскресный день, когда в госпитале для раненых выяснялись подробности заключения Визенталя, к нему обратилась медсестра: «Вы еврей?» — спросила она, поколебавшись, потом дала ему знак следовать за ней. Полный тревожных ощущений, Визенталь последовал за ней вверх по лестнице, а затем вниз в вестибюль госпиталя, пока они не добрались до темной, грязной комнаты, где лежал одинокий за бинтованный солдат. Его лицо было закрыто белой марлей, в которой были вырезаны отверстия для рта, носа и ушей.

Медсестра исчезла, закрыв за собой дверь и оставив молодого заключенного наедине с этой странной фигурой. Раненый человек был офицером СС, и он позвал Визенталя, чтобы сделать страшное признание.

«Меня зовут Карл, — сказал дребезжащий голос, исходивший откуда-то из глубины повязок и бинтов. — Я должен рассказать вам об одном ужасном поступке, который совершил. Рассказать вам, потому что вы еврей».

Карл начал свой рассказ с воспоминаний о том, что он воспитывался в католической семье, и о своей детской вере, которую он утратил в Гитлер Югенд. Потом он добровольцем пошел в СС, по службе его отличали, и он только недавно, тяжело раненый, вернулся с русского фронта.

Карл трижды пытался поведать свою историю. Визенталь отошел, словно собирался покинуть комнату. И всякий раз офицер делал движение, пытаясь схватить его за руку своей белой, почти обескровленной рукой. Он умолял его выслушать то, что он пережил на Украине.

В городе Днепропетровске, оставленном отступающей русской армией, подразделение Карла натолкнулось на несколько оставленных засад, в перестрелке с которыми было убито тридцать немецких солдат. В качестве мести эсэсовцы согнали триста евреев, заперли их в трехэтажном доме, облили его бензином и подожгли. Карл и его люди окружили дом с оружием наготове, готовые застрелить всякого, кто попытается спастись.

«Вопли, доносившиеся из дома, были ужасны, — сказал он, переживая этот момент. — Я увидел мужчину с маленьким ребенком на руках. Одежда на нем горела. Рядом с ним стояла женщина, без сомнения, мать ребенка. Свободной рукой мужчина прикрыл глаза ребенка, потом он выпрыгнул на улицу. Секундой позже за ним последовала женщина. Потом из другого окна выпало несколько горящих тел. Мы открыли огонь.... О, Боже!»

Все это время Симон Визенталь молча сидел, давая немецкому солдату возможность выговориться. Карл продолжал описывать другие зверства, но он постоянно возвращался к тому эпизоду, в котором этот темноволосый мальчик с черными глазами выпал из окна дома, став мишенью для солдатских винтовок. «Я остаюсь здесь со своей виной, — сказал он и в заключение добавил: «Вы со мной в последние часы моей жизни. Я не знаю, кто вы, я знаю только то, что вы еврей и что этого достаточно. Я знаю, что рассказал вам ужасные вещи. Долгими ночами ожидая смерти, я снова и снова стремился к тому, чтобы поговорить об этом с каким-нибудь евреем и попросить у него прощения. Только я не знал, есть ли здесь еще евреи... Я знаю, что прошу слишком многого, но без вашего ответа не смогу умереть с миром».

Симон Визенталь, архитектор в свои двадцать лет, а теперь заключенный, одетый в изношенную униформу, которая была отмечена желтой Звездой Давида, почувствовал, как огромное бремя его расы ложится на его плечи. Он выглянул из окна на залитый солнцем двор. Он посмотрел на лишенную зрения кучу бинтов, лежащих в кровати. Он посмотрел на трупную муху, ползающую по умирающему телу, привлеченную запахом.

«Наконец я собрался с мыслями, — пишет Визенталь, — и, не говоря ни слова, вышел из комнаты».

«Подсолнух» выносит прощение из рамок теории и помещает его в самый центр живой истории. Я решил перечитать книгу, потому что дилемма, перед которой оказался Визенталь, имела множество параллелей с нравственными дилеммами, которые все еще разрывают мир на части в таких местах, как Югославия, Руанда и Средний Восток.

В первой половине книги, написанной Визенталем, рассказывается история, которую я только что вкратце передал. Во второй половине собраны реакции на эту историю таких светил, как Абрахам Хешель, Мартин Марти, Синтия Озик, Габриель Марсел, Жак Маритен, Герберт Маркузе и Примо Леви. В конце Визенталь обратился к ним за советом, правильно ли он поступил.

Офицер СС Карл вскоре умер, не прощенный евреем, но Симон Визенталь продолжал жить, чтобы быть спасенным из лагеря смерти американскими солдатами. Сцена в госпитале преследовала его, как призрак. После войны Визенталь навестил мать офицера, жившую в Штутгарте, в надежде как-нибудь изгнать из себя память о том дне. Напротив, этот визит лишь сделал образ того офицера более человечным, потому что мать с нежностью говорила о благочестивой юности своего сына. Визенталь так и не решился сказать ей о том, как умер ее сын.

В течение многих лет Визенталь расспрашивал многих раввинов и священников о том, как он должен был поступить. Наконец, когда прошло более двадцати лет с окончания войны, он написал этот рассказ и разослал его всем нравственно чистым умам, каких он знал: евреям и неевреям, католикам, протестантам и людям, не относящим себя ни к одной религиозной вере. «Что бы вы сделали на моем месте?» — спрашивал он их.

Из тридцати двух мужчин и женщин, от которых он получил ответ, только шесть человек написали, что Визенталь совершил ошибку, не простив немца. Двое христиан указывали на долгий дискомфорт, который испытывал Визенталь, как на угрызения совести, которые можно было утолить прощением. Один из них, темнокожий, при нимавший участие в движении Французского Сопротивления, написал: «Мне понятен ваш отказ простить этого человека. Это полностью соответствует духу Библии, духу Ветхого Завета. Но есть Новый Завет, данный Христом и записанный в Евангелии. Я думаю, что как христианин, вы должны были простить».

Несколько других отговорились пустыми фразами, но большинство ответивших согласились, что Симон Визенталь поступил верно. «Какое моральное и законное право он имел прощать зло, причиненное другому?» — спрашивали они. Один из них процитировал поэта Драйдена: «Прощение принадлежит обиженному».

Несколько евреев написали, что, то количество преступлений, которое было совершено нацистами, вышло за пределы любой возможности прощения. Герберт Голд, американский писатель и профессор, заявил: «Вина за этот ужас таким тяжелым грузом лежит на немцах, живших в то время, что никакая личная реакция отдельного человека не может ее оправдать». Другой сказал: «Миллионы невинных людей, которые были замучены и зверски убиты, должны быть возвращены к жизни, прежде чем я прощу». Автор нескольких романов Синтия Озик пылко прореагировала: «Эсэсовцев нужно хоронить без гробов. Пусть все они попадут в ад». Один христианин признался: «Я бы удавил его на его кровати».

Несколько авторов писем задавались вопросом, что такое «прощение» как понятие. Одна женщина-профессор определила прощение как поступок, доставляющий чувственное наслаждение, что-то вроде того, что испытывают любовники после ссоры, перед тем как лечь друг с другом в постель. «Для него нет места в мире Холокоста и геноцида, — сказала она. — Прости, и все это повторится само по себе».

Когда я впервые прочитал «Подсолнух», десять лет назад, меня поразило единодушие, с которым были написаны все ответы. От христианских теологов я ожидал, что они больше будут говорить о милосердии. Но когда я в этот раз перечитал выразительные ответы на вопрос, заданный Визенталем, меня поразила ужасающая, кристальная логика непрощения. В мире, где происходят невыразимые зверства, прощение, действительно, кажется несвоевременным, несправедливым, не рациональным. Да, отдельные люди и семьи должны учиться прощать, но как быть с такими высокими принципами, когда речь идет о вещах вроде нацистской Германии? Как написал философ Герберт Маркузе: «Никто не может и не должен за милую душу разгуливать, убивая и пытая, а потом, когда настанет момент, просто попросить прощения и получить его».

Не слишком ли было бы ожидать, что высокие нравственные идеалы Евангелия, в центре которого лежит идея прощения, могут быть перенесены в грубый мир политики и международной дипломатии? Может ли в подобном мире существовать что-то более эфемерное, чем прощение? Эти вопросы не давали мне покоя, когда я перечитывал рассказ Визенталя, слушая неизменно плохие новости из бывшей Югославии.

Мои еврейские друзья с восхищением отзывались о том акценте, который в христианстве ставится на прощении. Я представил его как самое сильное наше оружие в борьбе с противостоящей нам силой не-благодати. И все же, как в начале этого века заметил великий еврейский ученый Йозеф Клауснер, то обстоятельство, что христиане настаивают на таких идеалах, делает нас уязвимыми по отношению к опустошающей критике. «Религия отстаивает высочайшую нравственность и идеалы, — пишет Клауснер, — в то время как политическая и социальная жизнь остается на противоположном полюсе варварства и язычества».

Клауснер выдвигает тезис, что беды, преследующие христиан в истории, доказывают его точку зрения, что учение Иисуса несло непрактическую этику, неприменимую в реальном мире. Он упоминает испанскую инквизицию, которая «не задумывалась как несовместимая с христианством». Современная критика может добавить к этому списку Югославию, Руанду и даже нацистскую Германию, поскольку все три этих конфликта имели место в так называемых христианских нациях.

Имеет ли христианский акцент на любви, благодати и прощении какой-то резонанс за пределами семейных ссор или столкновениями религиозных групп? В мире, где сила играет основную роль, такие возвышенные идеалы, как прощение, могут показаться иллюзорными химерами. Сталин очень хорошо понял этот принцип, когда смеялся над авторитетом церкви в вопросах морали: «Сколько у Папы Римского дивизий?»

Если говорить откровенно, не знаю, что бы я ответил на месте Симона Визенталя. Можем ли мы, должны ли мы прощать преступления, жертвами которых мы не являемся? Карл, служивший офицером в СС, раскаялся, прояснив свой случай, но скольких людей с каменным выражением лица, с почти глумливой самодовольной улыбкой, судили в Нюрнберге и Штутгарте? Мартин Марта, один из христиан, чей ответ опубликован в книге Визенталя, написал строки, согласиться с которыми я испытываю сильное искушение. «Я могу ответить только молчанием. Неевреи и, в особенности, христиане не должны давать советов, касающихся Холокоста, тем, кто его пережил, в течение следующих двух тысяч лет. А потом нам будет нечего сказать».

Однако я должен признать, что когда я читал хор голосов, высказавшихся за непрощение, я не мог не испытывать любопытства. Чья цена окажется выше, прощения или непрощения? Герберт Голд высказал суждение, что «никакая личная реакция отдельного человека не может ее [немецкую вину] оправдать». Так ли? Как насчет мести, которой подверглись все пережившие войну немцы? Разве это не может служить смягчающим обстоятельством?

Самым убедительным аргументом в пользу благодати является ее альтернатива - мир не-благодати. Самый убедительный довод в пользу прощения — это его альтернатива, постоянное состояние непрощения. Я допускаю, что Холокост — это особый случай. Но как быть с остальными, более современными примерами? Когда я пишу эти строки, более двух миллионов беженцев из Гуту пассивно сидят на границе с Руандой в лагерях для беженцев, не обращая внимания на то, что их просят отправиться домой. Их лидеры криками в рупоры предупреждают их, чтобы они не доверяли обещаниям татов, говорящих, что «все прощено». «Они убьют вас! — говорят лидеры гуту. — Они будут мстить за пятьсот тысяч татов, которых убили мы».

Помимо этого, когда я пишу эти строки, американские солдаты пытаются удержать вместе четыре отдельные нации, на которые распалась Югославия, раздробленная войной. Как и большинству американцев, Балканский регион кажется мне поразительным, невыразимым и не соответствующим никаким стандартам. Перечитав «Подсолнух», я стал смотреть на Балканы по меньшей мере как на завершающее звено в повторяющемся цикле истории. «Там, где царит непрощение, — заметил эссеист Ланс Морроу, — вступает в игру закон Ньютона, а именно: каждому действию есть адекватное противодействие».

Для всех сербы, разумеется, являются мальчиками для битья, на которых лежит вина за все произошедшее в Югославии. Обратите внимание на язык, которым их описывает журнал «Тайм» в разделе новостей и фактов: «То, что произошло в Боснии, это моральная низость и варварство, низкая работа лжецов и циников, которые манипулируют судебными приговорами, пропагандируя жестокость и разжигая старую кровную вражду, чтобы добиться грязных политических результатов этой этнической чистки». Охваченный праведным — и в полной мере справедливым — возмущением зверствами сербов, мир не учитывает одно обстоятельство. Сербы всего лишь следуют ужасной логике непрощения.

Нацистская Германия, тот самый режим, который уничтожил восемьдесят девять членов семьи Симона Визенталя и который спровоцировал таких интеллигентных людей, как Синтия Озик и Герберт Маркузе на жесткие слова, включал сербов в число тех, кто подвергался «этнической чистке» во время Второй Мировой войны. Действительно, в 1990-е годы сербы убили десятки тысяч людей, но во время нацистской оккупации на Балканах в 1940-е годы немцы и хорваты убили сотни тысяч сербов, цыган и евреев. История не стерла это из своей памяти. В последней войне немецкие неонацисты, воевавшие на стороне хорватов, и подразделения Хорватской Армии дерзко размахивали знаменами со свастикой и символикой старой фашисткой Хорватии.

Больше никогда — это вдохновенный крик людей, переживших Холокост. Это то, что заставило сербов бороться с Соединенными Штатами и, возможно, со всем остальным миром. Никогда больше они не допустят хорватов управлять территорией, заселенной сербами. И мусульман они тоже больше никогда не допустят. В последней войне они сражались с мусульманами, уже пятьсот лет находящимися под правлением Турции (в исторической перспективе, период, в два раза более протяженный, чем все существование Соединенных Штатов).

По логике непрощения, не бороться с врагами значит предать своих предков и те жертвы, которые они принесли. Однако в законе мести есть один основной изъян: он никогда не приводит к окончательному расчету. Турки отомстили в 1389 году в битве при Косово; хорваты в 1940-х годах; теперь опять пришла очередь сербов. Но однажды, и сербам это прекрасно известно, потомки избитых и униженных жертв поднимутся, чтобы отомстить обидчикам. Ловушка открылась, и дикие летучие мыши беспокоятся вокруг нее.

Льюис Смедес пишет: «Месть — это страстное желание свести счеты. Это страсть ответить такой же болью и страданием, какие были причинены тебе... Проблема мести заключается в том, что она никогда не достигает того, к чему стремится; она никогда не уравнивает счет. Справедливость не приходит. Цепная реакция, запущенная любым поступком, продиктованным местью, всегда развивается беспрепятственно. Она связывает пострадавшего и причинившего боль одним непрерывно движущимся страданием. Оба привязаны к этому эскалатору боли столько, сколько требует закон равенства, и он никогда не останавливается, не давая никому возможности с него сойти».

Прощение может быть несправедливым — оно и есть несправедливость, по определению — но, по крайней мере, оно предоставляет возможность остановить неумолимую силу возмездия. Сегодня, когда я пишу эту книгу, насилие, не прорываясь на поверхность пламенем, медленно тлеет под землей между Китаем и Тайванью, Индией и Пакистаном, Россией и Чечней, Великобританией и Ирландией, между евреями и арабами на Среднем Востоке. Каждый из этих конфликтов уходит корнями на десятилетия, века или, как это происходит в случае с арабами и евреями, на тысячелетие назад. Каждая из сторон старается преодолеть несправедливость, причиненную ей в прошлом, оправдать совершенное зло.

Теолог Романе Гвардини предлагает следующий диагноз рокового изъяна в стремлении отомстить: «Пока вас опутывает зло и жажда мщения, стремление нанести удар и ответить ударом на удар, агрессия и стремление защитить себя, вы постоянно будете совершать все новое и новое зло... Только прощение освобождает нас от несправедливости других людей». «Если бы каждый последовал принципу справедливости «око за око», то весь мир, вероятно, ослеп бы», — заметил Ганди.

Мы можем наблюдать множество наглядных примеров закона непрощения. В исторических трагедиях Шекспира и Софокла сцену устилают тела. Макбет, Ричард III, Тит Андроний и Электра вынуждены убивать, убивать и убивать до тех пор, пока они не осуществят свою месть, и потом жить в страхе того, что кто-нибудь из врагов остался в живых и нанесет ответный удар.

Трилогия Френсиса Форда Копполы «Крестный отец» и «Непрощенный» Клинта Иствуда демонстрируют тот же закон. Мы видим работу этого закона на примере террористов из Ирландской Республиканской Армии, которые разрушают лавки торговцев в деловой части Лондона отчасти в ответ на зверства, совершенные в 1649 году, которые, в свою очередь, были устроены Оливером Кромвелем в отместку за ужасы 1641 года. Мы наблюдаем это на острове Шри-Ланка, в Алжире, в Судане и во враждующих республиках бывшего Советского Союза.

«Просто признайте преступления, которые вы совершили против нас, и мы перестанем взрывать самолеты и убивать ваших дипломатов», — говорят американцы туркам. Турция остается непреклонной. В один прекрасный момент, во время Иранского кризиса, связанного с захватом заложников, иранское правительство объявило, что оно отпустит всех заложников целыми и невредимыми, если президент Соединенных Штатов признает свою вину, заключавшуюся в том, что он поддерживал деспотический режим шаха. Джимми Картер, возрожденный христианин, который понимает прощение и снискал заслуженную репутацию миротворца, отказался это признать. «Никаких извинений», — сказал он. Честь нашей нации была поставлена на карту.

«Я пришел к выводу, что добрым словом вкупе с дулом пистолета можно добиться большего, чем просто добрым словом», — сказал Джон Диллинджер. Его наблюдение помогает понять, почему бедные страны сегодня расходуют половину своего годового дохода на оружие. В падшем мире правит сила.

Хельмут Тилике вспоминает свои первые библейские занятия, которые он проводил после того, как стал пастором в одной из немецких церквей. Он принял решение остаться верным словам Иисуса: «Все предано Мне Отцом Моим». В соответствии с ним он пытался убедить себя, что даже Адольф Гитлер, находясь у власти, был всего лишь марионеткой в руках полновластного Бога. Группа, набранная для изучения Библии, состояла из двух пожилых леди и также пожилого, слегка трясущегося органиста. Между тем, за окном по улицам маршировали начищенные до блеска батальоны «Гитлер Югенда». «Царствие Божие подобно зерну горчичному...», — должен был напоминать себе Тилике.

Горстка святых, молящихся в доме, в то время как снаружи идут шеренгами легионы силы как образ, содержит в себе то, что я часто ощущаю. Войска веры кажутся бессильными в реальном мире перед лицом сил не-благодати. Разве можно с рогаткой выходить на борьбу с ядерным оружием?

Однако история демонстрирует, что благодать тоже обладает своей силой. Приходят на ум великие лидеры: Линкольн, Ганди, Кинг, Рабин и Садат. Каждый из них заплатил полную цену, борясь с законом не-благодати, помогая создать национальный климат, ведущий к примирению. Насколько иначе могла бы выглядеть современная история, если бы Садат, а не Саддам, управлял Ираком. Или если бы Линкольн восстал из руин Югославии.

Политика имеет дело с общими вещами: границами, благополучием, преступлениями. Подлинное прощение имеет дело со злом, поселившимся в сердце каждого конкретного человека, с чем-то, о чем политика не заботится. Массовое зло (расизм, этническая ненависть) распространяется в обществе, подобно эпидемии. Один кашляющий человек может заразить целый автобус. Лечение должно применяться к каждому человеку в отдельности. Когда настают моменты благодати, мир должен взять паузу, помолчать и признать, что прощение действительно предлагает свое средство лечения.

В 1987 году бомба, подложенная Ирландской Республиканской Армией, разорвалась в маленьком городке к западу от Белфаста, посреди группы протестантов, которые собрались в День Ветеранов, чтобы почтить память погибших в войне. Одиннадцать человек погибли, и шестьдесят три были ранены. Что отличало этот террористический акт от многих других, так это реакция одного из раненых, Гордона Уилсона, благочес тивого методиста, который эмигрировал на север из Ирландской Республики, чтобы работать торговцем тканями.

В результате взрыва Уилсона и его двадцатилетнюю дочь завалило пятифутовым слоем бетона и кирпича. «Папа, я тебя очень люблю», — последние слова, которые произнесла Мари, вцепившись в руку отца, пока они ждали спасателей. Она получила несколько повреждений спинного и головного мозга и скончалась несколько часов спустя в больнице.

Позднее в газете появилось объявление: «Никто не помнит, что политики должны были сказать в тот момент. Никто из тех, кто слышал слова Гордона Уилсона, никогда не забудет то, что он сказал... Его милосердие погребло под собой ужасную расправу террористов». Лежа на своей больничной койке, Уилсон сказал: «Я потерял свою дочь, но не испытываю ненависти. Горькие слова уже не вернут Мари Уилсон к жизни. Я буду молиться, сегодня и каждый вечер, чтобы Господь простил их».

Последние слова его дочери были словами любви, и Гордон Уилсон твердо решил прожить свою жизнь, придерживаясь этого принципа любви. «Мир плакал, — сказал один из репортеров, — когда Уилсон дал на той неделе небольшое интервью БиБиСи».

Выйдя из больницы, Гордон Уилсон возглавил крестовый поход за примирение католиков и протестантов. Протестантские экстремисты, намеревавшиеся отомстить за взрыв, решили, после того, как взоры общественности были устремлены на Уилсона, что такой шаг будет политически неверным. Уилсон написал книгу о своей дочери, в которой высказывался против насилия и постоянно повторял одну фразу: «Любовь — это основа всего». Он встречался с представителями Ирландской Республиканской Армии, лично простил их за то, что они сделали, и просил их сложить оружие. «Я знаю, что вы тоже, как и я, потеряли своих любимых, — сказал он им. — Без сомнения, уже достаточно. Пролито достаточно крови».

Ирландская Республика, наконец, сделала Уилсона членом своего Сената. Когда он умер в 1995 году, Ирландская Республика, Северная Ирландия и вся Великобритания почтили этого обыкновенного христианина, который снискал известность присущим ему духом прощения и благодати. Его дух обезоруживал своей противоположностью актам насилия и возмездия, и его жизнь миротворца стала символом стремления к миру в сердцах многих других людей, которые никогда не попадут на первые полосы газет.

«Благословлять людей, которые угнетали наши души, эмоционально подавляли нас или увечили нас другими способами — это самое экстраординарное из того, на что каждый из нас способен», — пишет Элизабет О’Коннор.

Десять лет назад другая личная драма прощения завладела скоротечным внимание общественности всего мира. Папа Иоанн Павел II посетил застенки римской тюрьмы Ребиббья, чтобы посетить Мехмета Али Агку, наемного убийцу, который совершил на него покушение, которое едва не закончилось успехом. «Я вас прощаю», — сказал Папа.

Журнал «Тайм» был впечатлен этим случаем и посвятил ему статью на обложке журнала. В ней Ланс Морроу писал: «Иоанн Павел намеревался, помимо всего прочего, продемонстрировать, как личные и официальные стороны человеческой деятельности могут слиться воедино в нравственном поступке... Иоанн Павел хотел заявить, что элементарными побуждениями, которые исходят из человеческой груди, будь то ненависть или любовь, определяются или, по крайней мере, воодушевляются великие деяния». Потом Морроу процитировал одну из миланских газет: «Мы не избежим войн, голода, бед, расистской дискриминации, нарушения человеческих прав и даже запуска реактивных ракет, если наши сердца не преобразятся».

Морроу добавил: «Сцена в тюрьме Ребиббья была исполнена своего символического благородства. Она ярко контрастировала с тем, что мир увидел в новостях позже. На какое-то время исчезло подспудное ощущение того, что история движется по нисходящей траектории, что мир развивается от хаоса к еще большему хаосу, двигаясь во мрак или в пламя, которое будет конечной точкой пути. Символизм сцены из Ребиббьи в точности передает христианскую весть о том, что люди могут получить искупление, что они движутся вверх, к свету».

Поступок Иоанна Павла хорошо выделялся на фоне мрачной обстановки. Голые бетонные стены камеры - прекрасные декорации для угрюмого закона непрощения. Убийцы должны быть заключены в тюрьму или казнены, а не прощены. Однако, на какой-то момент, весть прощения осветила стены тюрьмы, показав миру путь преобразования, а не воздаяния по счетам, на который он мог встать.

Папа, вне всякого сомнения, следовал примеру Того, кто не выжил после покушения на его жизнь. Иудейские судьи, сфабриковавшие судебное заседание, нашли способ приговорить к публичной каре единственного совершенного человека из когда-либо живших. С креста Иисус провозгласил свой контрпринцип, нанеся вечный удар по закону непрощения. Поразительным образом, он простил тех, кто не раскаялся, «ибо не знают, что делают».

Римские солдаты, Пилат, Ирод и члены Синедриона просто «делали свою работу» — хромающее извинение, к которому прибегали позднее, чтобы оправдать Освенцим, Май Лай и Гулаг. Иисус отбрасывал эту институционнальную внешность и обращался непосредственно к сердцам людей. Они нуждались именно в прощении, более чем в чем-либо. Мы знаем, что те из нас, кто верит в Искупление, верит, что Иисус думал не только о своих мучителях, когда говорил заключительные слова. Он думал о нас. Своим рас пятием и только распятием он положил конец закону вечного возмездия.

Действенно ли прощение в таких местах, как Югославия, где было совершено так много зла? Оно должно действовать, или люди, живущие там, не имеют надежды на возможность совместной жизни. Как это известно, многим детям, с которыми жестоко обращаются их родители, без прощения мы не можем освободиться от лап прошлого. Тот же самый принцип верен в отношении наций.

У меня есть друг, чей брак прошел через очень трудный период. Однажды ночью Жорж преодолел переломный момент. Он наносил удары по двери и столу. «Я тебя ненавижу! — кричал он своей жене. — Я не хочу, чтобы это продолжалось! С меня достаточно! Хватит! Я больше не хочу! Нет! Нет! Нет!»

Несколько месяцев спустя мой друг проснулся среди ночи и услышал странные звуки, доносившиеся из комнаты, где спал его двухлетний сын. Он спустился вниз, постоял несколько мгновений за дверью, и его охватила дрожь. Он почти не дышал. Приглушенным голосом его двухлетний сын повторял слово в слово с точной интонацией спор между ним и его женой. «Я ненавижу тебя... Я не хочу, чтобы это продолжалось... Нет! Нет! Нет!»

Жорж понял, что каким-то ужасным образом он передал свою боль, страх и непрощение следующему поколению. Разве это не то, что сейчас происходит в Югославии? Лишенное прощения, кошмарное прошлое может в любой момент выйти из зимней спячки и поглотить настоящее. И будущее.