Йохем Даума

Введение в христианскую этику

9. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ АДИАФОРА?

9.1. О чем идет речь?

Как мы уже говорили в главе 4, далеко не все из того, что мы совершаем сами или чему не противимся, находит отражение в Писании в виде особого предписания либо запрета. Как оказалось, будучи ответственными за свои поступки, мы сами можем познавать лучшее (Флп. 1:9,10). Связанные с писанием и водительствуемые Духом, мы принимаем решения свободно, поскольку мы сыны, а не рабы в доме Бога.

В данной главе нам хотелось бы больше внимания уделить теме свободы. Этот вопрос мы будем рассматривать сквозь призму старинной этической проблемы, известной как адиафора.

Что здесь имеется в виду? Под адиафорой мы понимаем вещи и поступки, которые нельзя назвать ни добрыми, ни злыми.

Подобного рода вещи можно принимать или отвергать, поступки — совершать или нет, но судить о них как о «добрых» либо «злых» невозможно. Греческое слово adiafora означает «безразличное в нравственном отношении», то есть то, что нельзя квалифицировать ни как «доброе», ни как «злое». Термин «адиафора» может переводиться и как «равнодушное». Существуют явления, находящиеся между добром и злом, между безусловно допустимым и безусловно запрещенным. Здесь теряют свою силу предписания типа «следует/не следует поступать таким-то образом», и человек может действовать свободно.

Существует ли адиафора? Это основной вопрос данной главы. Однозначно ответить на него невозможно. Рассмотрим, почему же на этот вопрос дают и положительный, и отрицательный ответ. Проанализируем вначале позицию тех, кто утверждает: да, адиафора существует. Разве все христиане не совершают постоянно поступков, которые, как они с уверенностью предполагают, никак не связаны с нашим отношением к Богу? Например, стал бы кто-либо из участников туристского похода обращаться к Богу с просьбой подсказать, идти ему направо или налево? Разве не превратится наша жизнь в сплошной кошмар, если по всякому поводу мы станем спрашивать себя, в точности ли мы следуем заповедям Божьим? Представим себе, что мы осуждаем покупку кондитерских изделий, приравнивая их к предметам роскоши. Не рискуем ли мы при такой щепетильности лишиться даже чая и кофе. А может быть, следует задаться вопросом, не должна ли наша ежедневная еда быть еще более неприхотливой, чтобы лишь поддерживать жизнь в нашем теле? Христианская этика должна встать на защиту христианской свободы, и поэтому существуют различные вещи, которые христианин может делать или нет, не превращая это в нравственную проблему. К счастью, мы вправе допустить, что адиафора существует, ведь иначе жизнь придавила бы нас своей свинцовой тяжестью.

Однако имеются и противники такой точки зрения. То, что мы называем несущественными поступками и решениями, утверждают они, часто имеет далеко идущие последствия для того, кто эти поступки совершает, или для других людей. Однажды признав существование адиафоры, мы уже ступили на скользкий путь. Это вполне может кончиться тем, что, постоянно расширяя сферу, в которой мы действуем по собственному разумению, мы, в конечном счете, всю свою жизнь выведем из сферы послушания Христу. Но христианин, который действительно является рабом Божьим, знает, что ни на одно мгновение он не господин самому себе.

Читатель, вероятно, уже почувствовал, что вопрос об адиафоре переходит в плоскость допустимого и запрещенного в сфере развлечения. Можно ли мне танцевать, играть в карты, курить, употреблять алкогольные напитки, отдыхать на дорогих курортах и т. п.? Находится ли все это под запретом Бога или же мы вступаем здесь в область, где христианин может принимать свободное решение, поскольку это касается «без различного?

9.2. Термин из Стои

Думается, что было бы небесполезно поинтересоваться, откуда берет начало понятие «адиафора». Корни его обнаруживаются в философском учении, известном нам как стоицизм. В нем это понятие, так сказать, и было выковано. Адиафора располагалась, по мнению стоиков, между добром и злом. Все, что не приносило ни пользы, ни вреда, они называли адиафорой.

К данной группе они причисляли весьма многие понятия, такие, как жизнь, здоровье, наслаждение, телесная красота, сила, богатство, доброе имя и благородное происхождение. Однако и смерть, болезнь, боль, уродливая внешность, слабость, бедность, дурная слава, низкое происхождение также рассматривались как адиафора. Почему? Потому что все эти вещи могут иметь две стороны Богатством можно пользоваться благоразумно, но также и неразумно Бедность может толкнуть человека на воровство, но может и очистить его в нравственном отношении. А то, что мы можем использовать как во благо, так и во зло, нельзя называть «благом». Даже жизнь, взятая сама по себе, не является благом. Очень может случиться и так, что нам придется сделать выбор в пользу самоубийства.

Однако если столь многие понятия приходится рассматривать как адиафору, что же тогда, по мнению стоиков, следует действительно считать существенным? Для стоиков главное, чтобы человек был свободен от всего. Он должен все принимать со стоическим смирением: горе и радость, здоровье и болезнь, даже жизнь и смерть.

Поведение человека должно отличаться свойством, которое передается греческим словом apatheia (букв. «бесстрастие»).

Впрочем, стоикам так и не удалось в полном объеме отстоять позицию, при которой в один ряд поставлены жизнь и смерть, I здоровье и болезнь, богатство и бедность. Ведь было очевидно, что сама человеческая природа влечет людей к чему-то одному (например, к жизни и здоровью) и отвращает от другого (например, от смерти и болезни). Пусть даже жизнь и здоровье не являются действительным благом, все-таки в качестве предпочтительного они стоят выше непредпочтительного[15]. Руководствуясь разумом, человек пользуется предпочтительным, отвергая непредпочтительное. Наряду с этим стоики выделяли еще третью категорию: oudetera — в буквальном переводе «ни то, ни другое». Это то, что не может вызвать в нас ни влечения, как здоровье, жизнь, богатство, ни отвращения, какое вызывают болезнь, смерть и бедность. Здесь мы имеем дело с такими совершенно нейтральными понятиями, как, например, желание подсчитать, четное или нечетное число волос на чьей-либо голове, согнуть или выпрямить палец, схватить соломинку или не поднимать ее и т. д.

Если вдуматься в изложенные нами взгляды стоиков, станет отчетливо видно их отличие от христианской веры.

Во-первых, бросается в глаза рационалистический характер данной этики. Каждый поступок должен быть продуман, должен быть прозрачным для разума. Поступок должен исходить изнутри, «внешние» факторы не должны оказывать на него влияния. Человек, желающий быть мудрым, должен проявлять apatheia и, следовательно, воздерживаться от выражения внезапной радости, от рыданий или злости. Все, что не определяется рациональным путем, должно отмереть. Кальвин говорил о стоиках, что они поступали глупо, потому что называли самонадеянным того, кто и в горе, и в радости пребывал в одинаковом расположении духа. Писание учит другому. Оно называет плачущих блаженными (Мф. 5:4). А об Иисусе говорится, что его душа скорбела смертельно (Мф. 26:38). Во-вторых, бросается в глаза, насколько индивидуально такое представление об адиафоре. Человек как бы выковыривается из своего мира, так что сам мир становится адиафорой. Однако ничего не существует само по себе: ни человек, ни мир. Существует один мир, созданный рукой Бога, в котором все связано друг с другом и каждая тварь получила свой собственный образ и свое предназначение. Многоцветие мира Божьего расплывается у стоиков до какой-то серой адиафоры.

В-третьих, неверно, что жизнь и смерть, здоровье и болезнь, богатство и бедность в принципиальном плане равноположны друг другу. Мы движемся по направлению к такому миру, где больше не будет места смерти, болезни и бедности. На пути к нему плохое может нам казаться хорошим, а хорошее плохим. Вспомним хотя бы о богатстве, о котором в Писании часто говорится как об источнике опасности. Однако положение изменится, если со временем смерть, болезнь и бедность не будут существовать рядом с жизнью, здоровьем и богатством. Поэтому и во время нашей земной жизни нам незачем проявлять холодность (апатию) по отношению к благому и злому. Все это создано рукой Божьей. Ничто здесь не является адиафорой, потому что эти явления входят в Божий план милосердия и любви по отношению к нам.

В-четвертых, можно также указать на политическую бесплодность такого подхода к адиафоре. Для стоиков большую важность представляла их внутренняя позиция, а не преобразование внешних обстоятельств. Хорошим примером здесь могло бы служить рабство. Стоики считали, что все люди в принципе равны друг другу. Однако эта мысль не нашла своего логического завершения в отмене рабства. Ведь, по их мнению, важность представляют не условия жизни будь то свободного человека или раба. Определяющим они считали внутреннее отношение человека к миру, его окружающему. Человек может выполнять свой моральный долг и жить счастливо, даже если он рождается и умирает в цепях. Однако христианская вера не может согласиться с подобным противопоставлением внутреннего внешнему именно потому, что христианин не считает внешнее адиафорой. Евангелие есть соль в мире. Христос пришел не только для того, чтобы искупить грехи, но Он вернул слепым зрение, дал голодным еду и вновь сделал человеческие жизни благодатными, изгнав из них бесов.

9.3. Два адиафористических спора

От стоиков нас отделяет огромный отрезок времени Невозможно с исчерпывающей полнотой представить материал, накопленный по интересующей нас проблеме в течение всех этих веков. Да в этом и нет никакой необходимости. Однако важность данной темы подчеркивает тот факт, что адиафора дважды становилась предметом жарких споров.

Первый адиафористический спор возник в период Реформации. Началом послужил так называемый Лейпцигский интерим 1548г., который должен был сблизить позиции римско-католических и лютеранских богословов. Сторону Лютера представлял его друг Меланхтон, который сделал очень большие уступки римским католикам, например, в вопросе о конфирмации, соборовании и многих ритуальных действиях во время церковной службы. Меланхтон считал это обоснованным, поскольку ведь речь шла всего-то лишь об адиафоре. Это, однако, привело не к объединению с римскими католиками, а к конфликту в лагере самих лютеран. Оно и понятно. Казалось бы, и колокольный звон, и свечи в церкви, и облачение священника — все это относится к области безразличного. Но противники Меланхтона лучше, чем он, поняли, что такие вещи нельзя вырывать из их исторического контекста. Рассматривая их изолированно, то есть сами по себе, можно зайти слишком далеко, чем, кстати сказать, всегда грешили адиафористы. В действительности же все то, что рассматривал Меланхтон, представляло как бы звенья одной цепи. При этом данные вещи приобрели настолько ярко выраженную конфессиональную окраску, выступая как своего рода раздражитель для каждой из сторон, что в них уже более ничего не осталось от невинной адиафоры.

Второй адиафористическийспор разгорелся в конце XVII в., и снова в лютеранских кругах. Однако теперь его начали именно пиетисты, которые, резко отрицательно относясь ко всяким толкам об адиафоре, выступили против посещения оперы, игры в карты, танцев и т. п. Неприемлемым для них было не злоупотребление этими вещами. Порочность они усматривали в самом факте их употребления. Добрые, по их мнению, только такие поступки, целью которых является почитание Бога и которые совершаются в вере в Христа и во имя Его. Действия, в которых находится место юмору и шутке, не предписаны Богом. Их придумали люди для собственного удовольствия. Поэтому они могут иметь лишь греховный характер. Один из пиетистов утверждал, что существуют только два вида страсти: внушенная Святым Духом и врожденная греховная страсть.

Другой из них полагал, что христианина может увеселять только одно сугубо религиозное действо: созерцание, молитва и духовная музыка. Веселость должна иметь религиозное содержание. Именно в нем следует искать отдохновения, а кроме этого, только в полезных занятиях, таких, как учеба и рукоделие. Адиафоры не существует. Было с точностью расписано, что можно, а чего нельзя. Званые пиры, например, были греховны, поскольку наслаждение превышало меру необходимого, а при произнесении тостов юмор был неизбежен. Следовательно, это грех Музыка, дарованная нам для священных целей, во время танцев использовалась не по назначению. Сцена являлась злом, поскольку ее корни терялись в язычестве. Даже прогулки иногда воспринимались неодобрительно, так как это было проявлением духа, не желающего покоиться в Боге. В одном сиротском приюте города Галле зашли настолько далеко, что даже на детские игры было наложено табу.

Давая оценку подобным взглядам, мы, однако, не должны забывать, что пиетисты выступали против легкомысленного отношения к жизни, находившего свое проявление в формах, характерных для того времени. И в этом их заслуга. Однако они зашли слишком далеко, нередко осуждая даже весьма обычные вещи. Слишком уж это просто: утверждать, что существуют два вида страсти: внушенная Святым Духом и врожденная греховная страсть. Так говорить можно, только если рассматривать жизнь человека в ее целостности перед судом Божьим. Но что же тогда представляет собой эта жизнь? Обитель Святого Духа или логово торжествующего греха?

Однако при таком подходе под понятие «врожденная греховная страсть» подпадает все, что связано с естественным проявлением наших органов чувств, например, способность видеть вещи и любоваться ими, слышать музыку и наслаждаться ею, обонять аромат цветов или вкусной пищи. В пользовании всеми теми способностями, которыми человек был наделен с момента сотворения, то есть обонянием, вкусом, слухом, зрением, осязанием, он остался человеком. Поэтому не следует, говоря словами Кальвина, отнимать у человека все его человеческие чувства, уподобляя его деревяшке. Дал бы Господь, вопрошает Кальвин, такую красоту цветам, которая предстает нашему взору, если бы не было позволено испытывать удовольствие разглядывать их и вдыхать их аромат?[16]

Это же можно сказать и относительно сферы развлечения. Ритм труда и отдыха, напряжения и расслабления задан нам со времен сотворения, как бы сильно ни влиял грех на то, каким именно образом мы трудимся и отдыхаем. Однако тот, кто запрещает играть детям в сиротском приюте, ставит знак равенства между тем, что дано нам при сотворении, и тем, что греховно.

Не следует допускать, чтобы природа поглощалась грехом, так что греховным становится простое обоняние, вкушение и отдохновение. Но для пиетистов не существовало ничего «простого». Все должно было получить духовную нагрузку. Вместо того чтобы благодать оздоравливала природу, у них природа сокрушает благодать.

Все мысли христианина должны были быть постоянно заполнены Богом. Но ведь это невозможно. У крестьянина, желающего как следует вспахать свое поле, мало времени, чтобы думать о Боге. Как и у того, кто в часы досуга занят игрой. Люди остаются людьми и не превращаются в богов. В воскресенье, когда Бог говорит с нами в церкви, мы всем своим существом должны быть с Ним; но в будние дни мы должны полностью отдаваться работе, которую тот же Бог возложил на нас. А то, что верно в отношении работы, верно и в отношении отдыха. Примечательно, что пиетисты, отрицавшие адиафору и тем самым стоявшие на прямо противоположных позициях по отношению к стоикам, в сущности смыкались с ними, когда выдвигали требование, чтобы все поступки были сознательными и обоснованными. В обоих течениях, независимо от их направленности, в сфере этики можно обнаружить сильное проявление рационализма. Стоик считает, что человек должен быть обращен в себя, пиетист желает, чтобы человек всю свою жизнь сознательно направлял к Богу. Однако у обоих человек легко выпадает из тех отношений, в которые Бог поставил его в этом мире. Стоики считают весь мир, находящийся вне человека, адиафорой, пиетисты же с легкостью объявляют его запретной зоной. В обоих случаях на пути развития человека, который всем своим существом направлен на творчество, возникают серьезные препятствия.

9.4. Адиафоры нет

После этого экскурса в историю, перейдем к рассмотрению вопроса о том, существует адиафора или нет. Излишне доказывать, что по поводу многих поступков в Писании не дается каких-либо категорических предписаний. Бог дал человеку задание наполнять землю, и обладать ею, и владычествовать над животными (Быт. 1:28). Однако о том, как это делать, написано немного. Человеку запрещено есть от дерева познания добра и зла; однако ему была предоставлена свобода выбрать другие плоды (Быт. 2:16,17). Согласно Новому Завету, верующий может жениться, однако может и отказаться от этого шага (1 Кор. 7). Он может есть мясо и другую пищу, но может этого и не делать (Рим. 14; 1 Кор. 8 и 10). Можно отличать день ото дня, а можно судить о всяком дне равно (Рим. 14:5,6). Один может поступать хорошо, другой поступает лучше (1 Кор. 7:38). Такое слово, как «лучше», предполагает, что не может быть и речи о возложенном на человека «долженствовании». Не вступать в брак, может быть, лучше, чем вступать, но все же лучше вступить в брак, нежели разжигаться (1 Кор. 7:9). Во всяком случае, очевидно, что человек, даже принимая в своей жизни весьма важные решения, не может сослаться на особое откровение Бога, но он вправе и должен свободно найти свой путь.

Тот, кто отрицает это и на каждый поступок хочет наложить печать: «так говорит Господь», ограничивает христианскую свободу. Действительно, существует очень много вещей, которые и не предписаны нам Писанием, и не запрещены им. Однако значит ли это, что здесь мы имеем дело с адиафорой? Тому, кто всерьез воспринимает буквальное значение этого слона, очевидно, представляется некая нейтральная зона, внутри которой человек может принимать самостоятельные решения. Это абсолютно неприемлемо для исповедующего веру в то, что независимым является Бог, а человек со всей своей жизнью, от величайшего до мельчайшего решения, стоит под законом Бога (Мф. 22:37—39; 1 Кор. 10:31). Ведь и самое незначительное входит в целостную систему нашей жизни и никогда не выпадает из нее как «безразличное». Здесь мы должны согласиться с пиетистами, разделяя их вывод, что термин «адиафора» нельзя назвать удачным. Адиафорой мы обозначали те вещи и поступки, которые нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Однако термин «адиафора» непригоден ни по отношению к «вещам», ни по отношению к «поступкам». Говоря о стоиках, мы уже видели, насколько искажается взгляд на творение Божье, если всерьез принимать понятие адиафоры. Фактически человек помещает себя автономно над творением и вне его, а всякие вещи, которые Бог сотворил благими, определяет как адиафору. В Писании говорится иначе. Это можно хорошо проиллюстрировать текстом из Рим. 14:14, где Павел утверждает, что «нет ничего в себе самом нечистого». Обратим внимание на то, что Павел здесь занимается абстрагированием. Нет ничего нечистого, «рассматриваемого само по себе». Однако он не пускается в рассуждения об адиафоре. «Рассматриваемые сами по себе» вещи принимают у него характер не плохих, или хороших, а не нечистых... И он в этом убежден в Господе Иисусе, как он убежден и в том (в другом письме), что всякое творение хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (1 Тим. 4:4,5). Таким образом, для каждого, кто знает Христа, именно ничто, «рассматриваемое само по себе», не является нечистым или нейтральным, но все есть хорошо: земля, и что наполняет ее, принадлежит Ему (1 Кор. 10:26; Мф. 28:18).

9.5. Свобода от и свобода для

На этом вопросе стоит задержаться. Говоря об адиафоре, мы легко представляем себе зону, где можно принимать нейтральные (поскольку мы имеем дело не с верой и Христом) и вполне самостоятельные решения. Однако такая мысль покажется странной христианину, исповедующему веру в то, что всем своим телом и душой, в жизни и смерти он принадлежит Христу. Другими словами, он предал себя в руки Спасителя со всем своим скарбом. Что же в таком случае свобода? Здесь следует указать на два аспекта, связанные с христианской свободой.

Прежде всего христианская свобода есть свобода от всех вещей. Мы свободны от греха (Рим. 6:18), от закона как тягостного ига (Рим. 7:1—3), от богов, которые в существе не боги (Гал. 4:8). Все подобные «господа» не имеют больше власти над нами, так как нас спас Христос, выкупивший нас из всякого рабства. Павел серьезно предостерегает от всех тех, кто (снова) хочет ввергнуть христиан в иго, так что они опять потеряют свою свободу. «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства», — предостерегает Павел галатов (5:1). Так и в ходе церковной истории постоянно звучали предостережения против разных видов несвободы, вне зависимости оттого, надвигалась ли эта угроза со стороны римских католиков или протестантов. Также и пиетизм, как мы уже видели выше, в некоторых своих проявлениях угрожал христианской свободе. Тот, кто не может весело отпраздновать какое-либо событие и не позволяет играть своим детям, поскольку и он, и они постоянно должны быть заняты «духовными» вопросами, угрожает христианской свободе. Вместо того чтобы быть свободными от всякого человеческого ига, люди снова становятся рабами, находясь под игом всяческих правил, которые словно цепями окутывают их жизнь.

Однако свобода от всякого человеческого ига есть одна сторона христианской свободы. Другой стороной является то, что мы свободны для Иисуса Христа. Свобода от законничества, от чужих богов, от благонамеренных, но в то же время мелочных взглядов по поводу того, можно ли участвовать в праздниках и наслаждаться прекрасной едой — это, очевидно, свобода для чего-либо и кого-либо иного. Это свобода для того, чтобы в дальнейшем служить Богу и ближнему. Кто может сказать, как сказал Павел о себе, что он свободен от всех (1 Кор. 9:19), должен вместе с Павлом, не переводя дыхания, прибавить, что он всем поработил себя. Последнее является оборотной стороной первого.

Это очень важно также и для решения вопроса об адиафоре. Превращая жизнь в смирительную рубашку, пиетисты затушевывают христианскую свободу как свободу от чего-либо. Они, однако, правы, когда отвергают термин «адиафора» на том основании, что вся наша жизнь представляет собой владение Христа, где просто не существует никакой нейтральной зоны. Правда, в понятие свободы они вкладывают ложное содержание, придавая весьма мало значения факту существования обширнейшей области, где христианин, обладая дарованной ему Христом самостоятельностью, вправе принимать собственные решения. Вооруженные этим знанием, мы теперь лучше можем определить свою позицию по вопросу об адиафоре.

9.6. Не сводить все к сфере развлечения

В своих поступках мы располагаем большой самостоятельностью, пусть и всегда сопряженной с нашей свободой для Христа. Примечательно, что область этой свободы чрезвычайно широка, и не следует ограничивать ее лишь сферой развлечения, ведь мы обладаем самостоятельностью и за ее пределами. Это проявляется не только в минуту веселья, но и в моменты, когда приходится принимать очень важные принципиальные решения. Приведем в качестве примеров некоторые из них.

Связывать себя узами брака или нет — это важное решение в человеческой жизни. Тот, кто мог бы вступить в брак, но не делает этого, должен держать ответ перед Богом. Как, впрочем, и тот, кто все-таки решился на этот шаг. Однако в Писании мы не найдем какого-либо конкретного указания по этому вопросу. Ничего не говорится там и относительно выбора спутника жизни. «Кто нашел добрую жену, тот нашел благо и получил благодать от Господа», — читаем мы в Прит. 18:22. Однако найти такую жену должен сам мужчина (юноша). В своих поисках он, разумеется, должен учитывать определенные предписания общего характера, содержащиеся в Писании. Ему станет известно, что его «действия» в этой области должны непрерывно сопровождаться «молитвой». Вполне очевидно, что здесь мы имеем дело не с адиафорой, но так же очевидно и то, что это действия, совершаемые свободно. Бог нам не сообщает каким-то особым, известным лишь ему одному путем, что нашей женой должна быть именно эта и никакая другая женщина.

То же самое можно сказать и о выборе профессии. Конечно, воспитание и образование могут направить нас в определенное русло. Но даже и тогда мы во многих случаях сохраняем определенную свободу действий, когда результат выбора зависит только от нас самих. Этот выбор может быть решающим, определяя течение всей нашей последующей жизни. Так что самостоятельность, которой мы обладаем, будучи свободными для Христа, проявляется далеко не только в вопросах, носящих второстепенный характер.

Итак, от термина «адиафора» лучше отказаться. Однако это не значит, что тем самым отбрасывается само понятие, нередко защищаемое с помощью данного термина, а именно — христианская свобода. Имеется в виду такая свобода, которая, призывая нас к служению Христу, тем не менее не препятствует нам проявлять полную самостоятельность при принятии решений, вплоть до элементарных, и, разумеется, отнюдь не только в сфере развлечения.

9.7. Дозволенное

Фридрих Шлейермахер (1768—1834) предпочитал говорить не об адиафоре, а о дозволенном. Он только считал, что этот термин следует использовать не в этике как науке, а в юриспруденции. Ведь далеко не все предосудительное с позиций этики является таковым с точки зрения права.

Приведем пример. Если кто-либо умышленно разобьет о мостовую свои дорогие часы, то в этическом плане это будет неприглядный поступок. Однако никакой судья не смог бы вынести в данном случае обвинительное заключение. Существуют разного рода поступки, относящиеся к сфере нашей личной жизни, наших мыслей и представлений, куда судье доступ закрыт. Он должен считаться с тем, что и в самом судопроизводстве, и в жизни общества существуют погрешности и изъяны, хотя и небезупречные в нравственном отношении, за которые, тем не менее, невозможно привлечь к судебной ответственности.

По нашему мнению, в сфере этики все-таки можно говорить о дозволенном. Однако это понятие относится к явлениям, по поводу которых наши мнения расходятся, причем никто из нас не в состоянии однозначно осудить позицию своего оппонента, опираясь на Писание. Кто-то может быть убежден в том, что Бог желает от него именно таких поступков. Это, однако, не всегда дает ему право осуждать того, кто думает иначе. Нечто подобное имел в виду К. Схилдер, который хотя и предпочитал говорить об адиафоре, но подразумевал отношения между людьми, в особенности внутри церкви. Строго говоря, согласно Схилдеру, адиафоры не существует, если мы чтим Бога и Его закон. Но если помнить о том, что толкование людьми Слова Божьего часто оказывается несостоятельным, то адиафора действительно существует. По причине этой неясности есть убеждения, которые не следует навязывать друг другу.

Нам все же представляется более правильным не называть адиафорой то, что имел в виду Схилдер. В этих случаях скорее уж можно было бы говорить о дозволенном. При этом следует только помнить, что данное определение охватывает далеко не все, что имеет отношение к нашей сознательной свободе. Ведь печать «дозволено» была бы лишь весьма скупым, лаконичным обозначением тех бесчисленных решений, когда человек может проявить свою творческую свободу. Схилдер имеет в виду как раз такие ситуации, когда разные люди, к сожалению, совершают не совпадающие между собой поступки. При этом речь идет об индивидуальных различиях, о которых можно лишь сожалеть. Однако это не дает нам права рубить сплеча, говоря о ком-то другом, что его поступки явно противоречат словам Писания. И в самом деле, везде, вплоть до известных своей сплоченностью церковных общин, обнаруживаются индивидуальные различия между людьми, которых лучше бы и вовсе не было. Однако наряду с различиями, заставляющими нас только терпеть друг друга, существуют различия, радующие нас. Они всецело относятся к нашей христианской свободе и к нашей возможности самостоятельно пользоваться ею.

9.8. Познавать лучшее

Итак, отбросим термин адиафора Действительно, к чему нам такой убогий, наполненный негативным содержанием термин, когда речь идет о проявлении нашей свободы. Тот, кто воспринимает свою свободу как христианскую, никогда не захочет ступить на почву, где добро и зло не играют никакой роли, а человек полностью предоставлен самому себе. Такой нейтральной территории для христианина просто не существует Мы во всем связаны с Христом и в Нем осуществляем свою свободу, которая вполне совместима с ответственностью. Это следует из ранее встречавшегося нам текста Флп. 1:9,10.

Здесь Павел в своей молитве просит, чтобы любовь наша все более возрастала в познании и всяком чувстве, чтобы познавать лучшее. По-гречески чтобы познавать diaferonta. В. Бауэр указывает на то, что diaferonta противопоставлено понятию adiafora. Из слов Павла явствует, что и христианин не все знает из того, что он должен знать, чтобы прийти к определенному решению Он, как и Павел, может призвать на помощь Писание, но оно далеко не всегда дает готовый ответ. Чтобы познавать лучшее, он должен получить познание и всякое чувство Ранее уже говорилось, что это не его позор, а его честь Ничего нет в его жизни «безразличного», потому что вся его жизнь принадлежит Христу Главное, говорится в Флп. 1 10,11, чтобы быть чистым и непреткновенным в день Христов, исполненным плодов праведности Иисусом Христом, в славу и похвалу Божью. Это главное и в профессии, и в браке, в труде и игре, в больших и малых делах.

Это не превращает христианскую жизнь в тяжелую обузу, где все рассматривается сквозь призму христианства и где нет места душевным порывам. По словам В. И. Аддерса, пиетизм, по крайней мере, в некоторых его разновидностях, отравляет людям отдых (допуская его разве что украдкой) и наслаждение жизнью Он указывает на Кьеркегора, который с таким теплым чувством изображает мясника «просто делающего свое дело и живущего в радостном сознании того, что он служит Богу».

Для желающего жить «во Христе» отпала необходимость проводить жизнь в постоянном напряжении, с чрезмерной серьезностью относясь ко всему на свете, даже в минуту развлечения Христос сделал нас свободными, для того чтобы мы освободили нашу жизнь от таких забот.

[15] В греч.: prohegmena и apoprohegmena.

[16] Кальвин, Наставление, III, 10, 2.