Жан Кальвин

Наставление в христианской вере. Книга 4

Глава XIII. ОБ ОБЕТАХ И О ТОМ, ЧТО ИХ БЕЗДУМНОЕ ПРИНЯТИЕ В ПАПСТВЕ ПРИСКОРБНЫМ ОБРАЗОМ ОПУТЫВАЕТ ДУШИ

 

1. Поистине прискорбно, что Церковь, заплатив за свободу дорогой ценой - кровью Иисуса Христа, оказалась под гнётом жестокой тирании и тяжкого бремени нескончаемых человеческих традиций. Но в то же время глупость каждого отдельного человека показывает, что Бог не без причины дал такую волю Сатане и его прислужникам. Ибо тем, кто желал выглядеть благочестивым, мало было презреть иго Христово; им нужно было взвалить на себя ношу, навязанную лжеучителями. Каждый вдобавок плел себе собственную петлю и рыл собственный колодец, чтобы опуститься в него как можно глубже. Я имею в виду, что каждый хотел быть изобретательнее другого в придумывании обетов и связывал себя более крепким обязательством, чем даже налагаемые таким чрезмерным количеством законов и установлений.

Ранее мы показали, что служение Богу было извращено высокомерием и властолюбием так называемых пастырей, опутавших бедные души своими несправедливыми законами. Теперь же будет не лишним указать на другой порок, близкий к первому. Тогда станет очевидным, насколько извращён мирской разум в своих непрестанных трудах любыми способами отринуть средства помощи, подаваемые ему Богом.

Но чтобы лучше понять, какими несчастьями грозят обеты, читатели должны вспомнить принципы, изложенные нами выше. Во-первых, мы сказали, что всё необходимое для благочестивой и святой жизни содержится в Законе (/3/8.4). Во-вторых, Господь заключил всю хвалу праведности в простом повиновении его воле, чтобы отвлечь нас от неуёмного желания изобретать новые способы богослужения по собственной прихоти. Если эти принципы верны, следует сделать вывод, что любые формы богослужения, выдуманные нами по собственному разумению с целью угодить Богу, вовсе не угодны Ему, какое бы удовольствие они ни доставляли нам самим. И действительно, во многих местах Писания Господь не только отвергает их, но и выражает отвращение по отношению к ним.

Отсюда возникает вопрос об обетах, даваемых помимо высказанного Богом слова: как мы должны их оценивать, и может ли христианин их давать; а если дал, насколько они обязывают его. Ибо то, что по отношению к людям мы называем обещанием, по отношению к Богу зовётся обетом. Мы обещаем людям то, что, как нам кажется, доставит им удовольствие, или что мы считаем своим долгом по отношению к ним - долгом, основанным на требованиях разума и справедливости. Тем большую осмотрительность следует проявлять в том, что касается обетов: ведь они адресованы Богу, с которым нельзя быть легкомысленным.

Между тем в этой области во все времена существовало поразительное суеверие. Люди давали Богу обеты бездумно, без надобности и размышления, обещая Ему всё, что придёт им на ум и на язык. Отсюда пошло безумие обетов, которыми язычники насмехались над своими богами, - и не просто безумие, но чудовищный абсурд. Бог желал бы, чтобы христиане вовсе не следовали подобной вольности. Она абсолютно недопустима. Однако мы видели, что издавна нет ничего привычнее этой самоуверенной дерзости: народ презирает и оставляет в небрежении Божий Закон, однако выказывает глупое и нелепое рвение во всём, что касается его собственных выдумок. Я не стремлюсь ни умножать это зло, ни подробно разбирать, насколько оно велико и какими путями утверждается. Я лишь хочу кратко упомянуть о нём, чтобы читатель знал: говоря об обетах, мы касаемся предмета отнюдь не лишнего и не маловажного.

 

2. Итак, если мы не хотим ошибиться в рассуждении о том, какие обеты законны, а какие нет, нам следует рассмотреть три вещи: во-первых, кому адресован обет; во-вторых, кто мы, этот обет дающие; и в-третьих, из каких побуждений мы даём обет.

Цель первого размышления в том, чтобы понять: мы имеем дело с Богом. А Богу настолько угодно наше повиновение, что Он отвергает любое самовольное, то есть выдуманное нами из головы служение (Кол 2:23), как бы благопристойно ни выглядело оно в глазах людей. Но если все изобретённые нами помимо заповеди Божьей формы служения ненавистны Богу, следовательно, Ему угодно только служение, одобренное его словом. Поэтому не станем позволять себе дерзости давать обеты, о которых у нас нет свидетельства от Бога. Ибо слова св. Павла о том, что всё, что не по вере, грех (Рим 14:23), хотя и относятся ко всем случаям жизни, но в первую очередь к тем, когда человек непосредственно обращается мыслью к Богу. Коль скоро мы ошибаемся или заблуждаемся относительно самых ничтожных мирских вещей, о которых не имеем чёткого свидетельства веры и просвещения Словом Божьим, то насколько осторожнее следует быть, когда речь идёт о столь важном предмете?! Ибо нет ничего важнее, чем всё относящееся к Богу.

Итак, пусть первое правило в отношении обетов будет таково: нельзя давать никаких обетов, пока мы не будем твёрдо уверены в душе, что даём обет не по собственной дерзкой прихоти. А избежать дерзости мы сумеем в том случае, если позволим Богу руководить нами и продиктовать, что хорошо и что плохо.

 

3. Цель второго рассмотрения в том, чтобы мы взвешивали свои силы и следовали своему призванию, не презирая дарованной Богом свободы. Ибо кто даёт обет сверх своих сил или отвергает своё призвание, тот поступает дерзко: а кто презирает милость Божью, в силу которой поставлен хозяином и господином всех вещей, тот неблагодарен. Я вовсе не предполагаю, будто мы имеем что-то в своей власти, что можем обещать Богу, уповая на собственные силы. Оранжский собор совершенно справедливо постановил, что мы можем обещать Богу лишь то, что получили из его рук, ибо всё, что у нас есть, происходит от Него (Второй Оранжский собор (529), с. 11). Но так как Бог по своему благоволению дал нам одни способности, а других не дал, то каждый должен следовать предостережению св. Павла и соблюдать меру дарованной ему благодати (Рим 12:3; 1 Кор 12:11).

Я хочу сказать, что надлежит соразмерять наши обеты с даром, предустановленным нам Богом, и не пытаться обещать более того, что в наших силах, дабы не упасть и не расшибиться. Пример: убийцы, о которых св. Лука упоминает в Деяниях апостолов, поклялись не есть ни куска хлеба, пока не убьют св. Павла (Деян 23:12). Даже если бы их намерение не было столь злодейским, всё равно их дерзость была недопустима, так как они присвоили себе власть над жизнью и смертью человека. Равным образом Иеффай получил по заслугам за своё безумие, когда вынужден был принести в жертву собственную дочь во исполнение безрассудно данного обета (Суд 11:30-31). Однако наибольшее неистовство обнаруживают те, кто даёт обет пожизненного воздержания от брака. Священники, монахи и монахини, забыв о своей немощи, думают, что смогут обходиться без брака всю жизнь. Но кто сказал им, что у них достанет сил всю жизнь хранить целомудрие, в чём дают они вечный обет? Разве не слышат они, что говорит Бог об общем состоянии человека: «Не хорошо быть человеку одному» (Быт 2:18)? Разве не знают (дай Бог, чтобы не чувствовали), как жала вожделений впиваются им в плоть? Как же дерзают они на всю жизнь отвергать это универсальное призвание? Ведь дар воздержания чаще всего даётся на время, ввиду необходимости. Пусть же не надеются в своём упорстве на помощь Бога, а лучше вспомнят, что сказано: «Не искушайте Господа, Бога вашего» (Втор 6:16). Но восставать против данной нам от Бога природы и презирать подаваемые Им средства помощи как нам не принадлежащие - значит искушать Бога. Они же не только поступают таким образом, но и не стыдятся называть брак скверной. Брак, который Господь не считал недостойным своего величия установлением и провозгласил честным у всех (Евр 13:4); который Иисус Христос освятил своим присутствием и почтил своим первым чудом (Ин 2:2-9)! И поступают они так лишь для того, чтобы возвеличить собственное состояние, то есть воздержание от брака. Словно сама их жизнь не свидетельствует о том, что воздержание от брака и девственность - совершенно разные вещи. И однако они упорно стоят на своём, вплоть до того, что называют свою жизнь ангельской. Тем самым они наносят глубокое бесчестье Ангелам Божьим, сравнивая с ними блудников и прелюбодеев, а то и худших грешников. В действительности здесь нет нужды в долгом доказательстве, ибо их опровергает сама жизнь. Разве не очевидно, какими страшными карами карает Господь подобное самомнение и хулу, возводимую на его дары? Разве не вызывают стыд их тайны, из которых знать даже половину - слишком много, ибо они заражают самый воздух?

Нет сомнения, что мы не должны обещать Богу ничего, что помешало бы нам служить Ему по нашему призванию - как если бы некий отец семейства дал обет оставить жену и детей, чтобы взять на себя другое бремя. Что касается наших слов о том, что не следует презирать данной нам свободы, они для лучшего понимания нуждаются в пояснении. Смысл таков: коль скоро Бог поставил нас хозяевами всех вещей и подчинил их нам таким образом, что мы можем пользоваться ими для своего удобства, не следует думать, будто мы угодим Богу, если будем порабощены внешними вещами, которые, наоборот, должны быть нашими помощниками. Я говорю это потому, что многие почитают за добродетель смирения принуждать себя к соблюдению многочисленных запретов, в отношении которых Господь не без основания предпочёл предоставить нам свободу. Поэтому, если мы хотим избежать подобной опасности, нельзя удаляться от порядка, установленного Господом в христианской Церкви.

 

4. Теперь перехожу к третьему пункту: чтобы наши обеты были угодны Богу, следует обратить внимание на то, из каких побуждений мы их даём. Ведь Бог смотрит в наше сердце, а не на видимость, и потому одно и то же действие может быть порой Ему приятно, а порой нет, в зависимости от нашего побуждения. Так, если некто даёт обет не пить вина, видя в этом своего рода святость, он будет осуждён за суеверие. Если же цель обета другая, вовсе не дурная, то никто не сможет его осудить.

Как мне кажется, существует всего четыре цели, которые мы должны преследовать, давая обеты. Для большей вразумительности скажем, что две из них относятся к прошедшему времени, а две другие - к будущему. К прошедшему времени относятся обеты, которые мы приносим Богу в знак признательности за его благодеяния или которыми наказываем наши пороки, дабы получить от Него прощение. Первые можно назвать благодарственными обетами, вторые - покаянными. Примером обетов первого рода может послужить обет Иакова, пообещавшего Богу десятую часть от всего, что он обретёт на Востоке, если Бог дарует ему милость вернуться на родную землю (Быт 28:21-22). Другой общеизвестный пример - так называемые мирные жертвы. Их обещали Богу святые цари и правители перед военными походами, если Он дарует им победу над врагами; или обещал народ, утративший милость Бога и поражённый каким-либо бедствием. В этом смысле надлежит понимать все те места псалмов, где речь идёт об обетах (Пс 21/22:26; 55/56:13; 115/116:9). Мы и сегодня можем обращаться к обетам этого рода всякий раз, когда Бог избавляет нас от несчастья, опасной болезни или иной угрозы. Доброму христианину отнюдь не воспрещается в подобных случаях принести Богу какой-нибудь обещанный дар исключительно в знак признательности за полученное благодеяние, дабы не выказать неблагодарности за его доброту.

Что касается обетов второго рода, то пояснить их природу можно одним простым примером. Скажем, некий человек согрешил по причине невоздержанности и сластолюбия. Ему не повредит отказаться на время от любых удовольствий, чтобы исправить тот порок невоздержанности, склонность к которому он в себе чувствует. Нет ничего неподобающего и в том, чтобы он дал соответствующий обет с целью связать себя более строгим обязательством. Однако я никоим образом не предписываю всем согрешившим неуклонное правило приносить подобные обеты. Я лишь хочу показать, что, если человек полагает его полезным для себя, он на законном основании может к нему прибегнуть. Поэтому и утверждаю, что такой обет свят и законен, однако не посягаю на свободу каждого человека поступать сообразно собственному мнению.

 

5. Что касается обетов, связанных с будущим, то одни, как было сказано, имеют целью предостеречь нас от опасности, а другие - побудить к исполнению долга. Например, человек чувствует в себе склонность к пороку неумеренности в чём-либо, что само по себе не дурно. Для него будет полезно дать обет вовсе отказаться на время от этой вещи. Скажем, этот человек не может наряжаться, не испытывая при этом тщеславия или иного суетного чувства, и тем не менее не в силах устоять перед соблазном. Для него лучше всего будет обуздать и заглушить в себе эту страсть, предписав себе воздержание от роскошных нарядов. Точно так же, если кто-нибудь проявляет забывчивость в исполнении христианского долга, почему бы ему не исправить своё нерадение, дав обет обязательного исполнения того, что он обычно забывает?

Я согласен с тем, что и в том и в другом случае мы имеем дело со своего рода педагогическими мерами. Поэтому можно сказать, что это вспомогательные средства, к которым на законном основании могут прибегать в своей немощи люди малообразованные и несовершенные.

Итак, любые обеты, имеющие в виду одну из указанных целей, и особенно обеты относительно внешних вещей, следует считать благочестивыми, если они поддерживаются Богом, соответствуют нашему призванию и отвечают благодати, дарованной нам Богом.

 

6. Теперь нетрудно сделать вывод о том, что мы должны думать об обетах вообще. Есть один обет, общий для всех верующих, который даётся при крещении. Его мы подтверждаем исповеданием веры и участием в Вечере Господней. Ибо таинства суть как бы орудия договора, посредством которых Бог обещает нам своё милосердие, а через него и вечную жизнь; а мы, со своей стороны, обещаем Богу покорность. Содержание и главный смысл обета, даваемого при крещении, заключается в отречении от Сатаны. Мы предаёмся служению Богу, чтобы повиноваться его святым заповедям, а не следовать порочным желаниям плоти. Святость и полезность этого обета не подлежат сомнению, так как Бог одобряет его в Писании и даже требует от всех своих детей. Этому нисколько не противоречит тот факт, что в земной жизни никто не способен достичь такого совершенного повиновения, какого требует от нас Бог. Дело в том, что требование Бога о служении Ему является одним из условий Завета, основанного на благодати (alliance de grace); другое условие Завета - прощение грехов и второе рождение, через которое мы становимся новой тварью. Поэтому данное нами обещание предполагает, что мы просим у Бога прощения прегрешений и помощи от Св. Духа в нашей немощи.

Что касается частных обетов, то надлежит помнить о трёх вышеназванных правилах, и тогда мы сумеем без труда различать их природу. Однако не следует думать, будто я настолько ценю обеты, даже благочестивые, что советую давать их ежедневно. Не отваживаюсь высказывать какие-либо определения относительно их числа или продолжительности. Однако всякий, кто верит мне, будет практиковать их с умеренностью. Ибо если человек легко и часто даёт обеты, это может стать причиной небрежения в их соблюдении, а также впадения в суеверие. Если же он связывает себя вечным обетом, то будет исполнять его с великим трудом и скорбями, а по прошествии длительного времени всё равно нарушит.

 

7. Известно, какое суеверие долго царило в мире относительно этих вещей. Один давал обет не пить вина, как если бы такое воздержание само по себе являлось угодным Богу служением; другой обязывался поститься; третий - не есть мяса в определённые дни, которым ложно приписывал большую святость, чем остальным. Существовали и ещё более «детские» обеты, хотя давали их отнюдь не дети. Так, большой мудростью считалось дать обет паломничества в то или другое место, причём совершить его пешком или в полураздетом виде, дабы стяжать большую заслугу своим трудом.

Если приложить те правила, которые были изложены выше, ко всем этим столь ценным в мире вещам, то окажется, что они суть проявления не только тщеславия и неразумия, но и явного нечестия. Ибо как бы ни судил о них человеческий разум, для Бога нет большей мерзости, чем самодовольное служение. Кроме того, широко распространено ещё одно нечестивое и вредное мнение: лицемеры полагают, будто исполнением всех этих мелочных предписаний достигают совершенной праведности. Они думают, что сущность христианства заключается в подобных внешних вещах, и презирают всех тех. кто не ценит их так, как им того бы хотелось.

 

8. Нет нужды подробно разбирать здесь все виды обетов. Но ввиду того, что наибольшим почётом пользуются монашеские обеты, поддерживаемые авторитетом Церкви, подвергнем их краткому рассмотрению.

Во-первых, следует сказать, что как бы сегодняшнее монашество ни прикрывалось древностью, в прежние времена в монастырях был принят совершенно иной образ жизни. В монастырь уходили те, кто хотел упражнять себя в крайней строгости. Всё, что мы читаем о спартанцах с их суровой и жёсткой дисциплиной, применимо и к монахам раннехристианского времени - только принятые у них правила были ещё строже и неумолимее. Монахи спали на голой земле, пили одну лишь воду и не имели другой пищи, кроме чёрного хлеба, трав и корней. Их величайшими лакомствами были растительное масло, горох и бобы. Они отвергали какие бы то ни было изысканные кушанья и по мере возможности воздерживались от всего, что доставляет наслаждение телу. Этот образ жизни казался бы невероятным, если бы о нём не свидетельствовали его последователи, например, Григорий Назианзин, Василий Великий и св. Иоанн Златоуст. Таковы были испытания, какими они приготовляли себя к более высокому служению. Ибо в то время монашеские общины, или братства, служили как бы семинарией, поставлявшей Церкви служителей. Тому свидетели - трое названных отцов, от монастырской жизни призванных к епископству, а также многие другие выдающиеся личности той эпохи.

Равным образом св. Августин подтверждает, что и в его время существовал обычай призывать монахов к церковному служению. Он пишет одному своему коллеге из монахов: «Призываем вас в Господе, братья, хранить решимость и неотступность до конца. И если однажды вы понадобитесь Церкви, матери вашей, не принимайте возлагаемое на вас бремя высокомерно и не отвергайте его из лени, но благодарно повинуйтесь Богу. Не предпочитайте ваш досуг нуждам Церкви: ведь если бы святые, которые были прежде вас, не служили ей, помогая рождению её детей, она не родила бы вас» (Августин. Письма, 48 (Евдоксию), 2 (MPL, XXXIII, 188)).

Августин имеет в виду служение, посредством которого верующие переживают второе, духовное рождение. В другом письме, адресованном Аврелию, он пишет: «Когда в состав клира принимаются монахи, сбежавшие из монастыря, то тем самым и другим подаётся повод к такому же поступку. Всё это весьма оскорбительно для церковного звания, ибо из подвизающихся в монастырях мы обыкновенно выбираем не самых лучших и надёжных. Между тем следовало бы выбирать именно их, если мы не хотим, чтобы о нас отзывались согласно народной пословице: о плохом солисте в насмешку говорят, что из него выйдет хороший музыкант. Так и о нас скажут, что из плохого монаха выйдет хороший оркестрант. Превозносить в гордыне монахов и наносить столь тяжкое оскорбление клиру противно всякому порядку. Порой и хороший монах, ведущий умеренную жизнь, вряд ли может быть хорошим священником, если он не имеет нужных для этого знаний» (Его же. Письма, 60 (Аврелию), 1 (МРL, XXXIII, 228)).

Отсюда явствует, что многие достойные люди подготовлялись монашеской жизнью к будущему управлению Церковью. Не все достигали этой цели, не все и стремились к ней; наоборот, монахи большей частью были людьми простыми и необразованными. Но отбирали тех, кто был пригоден для церковного служения.

 

9. Св. Августин живо рисует образ древнего монашества главным образом в двух книгах. Первая называется «О нравах кафолической Церкви» («De moribus ecclesiae catholicae») и посвящена защите христианских монахов от клеветы и ложных обвинений со стороны манихеев. Вторая книга носит название «О монашеском труде» («De opera monachiorum»); здесь Августин порицает и наставляет тех, кто не хранит чистоты монашеского состояния. Я постараюсь суммировать сказанное Августином, используя по мере возможности его собственные слова: «Презирая мирские удовольствия и наслаждения, они [монахи] сообща ведут самую святую и целомудренную жизнь, проводя время в молитвах, чтении и беседах, не ведая ни порывов гордости, ни распрей и ссор, ни зависти. Ни один из них не имеет собственности, ни один не в тягость ближним. Они своим трудом добывают пропитание для тела, духом же внимают Богу. Затем они вручают плоды своих трудов деканам, а те, выручив за них деньги, отчитываются перед тем, кого они называют отцом. Отцы отличаются не только святой жизнью, но и знанием божественного учения. Обладая превосходством как в добродетели, так и в силе, они руководят своими детьми без малейшей гордости: первые обладают властью повелевать, вторые добровольно им подчиняются. Под вечер они выходят из своих келий и собираются вместе, всё ещё соблюдая пост, чтобы послушать отца». (Августин добавляет, что в Египте и странах Востока на попечении каждого отца находилось около трёх тысяч монахов.) «Затем они вкушают телесную пищу - постольку, поскольку это необходимо для здоровья. Причём каждый обуздывает желания, чтобы не взять сверх меры даже той пищи, которая им предложена; а она не отличается ни обилием, ни изысканностью. Так, они воздерживаются не только от мяса и вина, дабы укротить плотскую похоть, но и от прочих вещей, вызывающих тем большее стремление к чревоугодию, чем чище и святее они кажутся некоторым. Этим некоторые люди обнаруживают свою глупость, оправдывая допущение изысканных яств воздержанием от мяса. Излишек, остающийся от их [монахов] пропитания (а он достаточно велик, ибо они работают прилежно, а едят умеренно), распределяется среди нуждающихся с большим тщанием, чем было приложено к его добыванию. Но забота их не о том, чтобы иметь изобилие, но о том, чтобы не оставлять себе ничего лишнего» (Августин. О монашеском труде, XXXIII, 70-73 (MPL, XXXII, 1339-1341)).

Затем, повествуя о суровости, которую он видел в Медиолане и других местах, Августин говорит: «При такой строгости никого не принуждают нести более тяжкое бремя, чем в его силах, или бремя, которое он отказывается брать на себя. И тот, кто слабее остальных, не осуждается ими. Им известна заповедь любви; им известно, что для чистого всё чисто (Тит 1:15). Поэтому всё их усердие направлено не на отвержение некоторых видов пищи как нечистых, а на усмирение похоти и поддержание между собою братской любви. Они помнят о том, что чрево для пищи и пища для чрева (1 Кор 6:13). Тем не менее многие из тех, кто крепок, соблюдают воздержание ради немощных; а многие воздерживаются по другой причине - например, потому, что им нравится грубая и непритязательная пища. Притом те, кто в добром здравии воздерживается от какой-либо еды, безо всяких угрызений совести принимают её во время болезни. Многие не пьют вина, однако вовсе не считают его нечистым, но сами велят давать вино братьям слабого сложения, которые нуждаются в нём для сохранения здоровья. А кто отказывается от вина, того они по-братски увещевают, дабы из-за пустого суеверия этот человек не стяжал вместо святости немощь. Так они прилежно упражняются в страхе Божьем. Что касается упражнения тела, им хорошо известно, что оно полезно лишь на краткое время. Главное - хранение любви: пища, слова, нравы и обычаи - всё сообразуется с нею. Каждый - соработник другого в любви и страшится совершить преступление против неё как против Бога. Кто сопротивляется любви, тот изгоняется прочь; кто поступает вопреки ей, того не терпят и дня».

Таковы слова св. Августина. Они столь живо представляют монашество прошлого, что мне захотелось повторить их здесь. Ибо если бы я пожелал суммировать сказанное другими авторами, это заняло бы гораздо больше времени и места, несмотря на всё моё стремление к краткости.

 

10. Не собираюсь, однако, пускаться в долгие рассуждения на эту тему. Я лишь хотел коротко сказать о том, каковы были монахи, а также монашеское исповедание в ранней Церкви, чтобы здравомыслящие читатели могли сравнить и увидеть, насколько бесстыдно ссылаться на древность в оправдание нынешнего монашества. Описывая святое и благочестивое монашество, св. Августин отвергает любые жёсткие правила относительно вещей, предоставленных Словом Божьим нашему свободному выбору (То же самое говорит о монашеских обетах Лютер: «Что не заповедано Писанием, является рискованным и не может быть рекомендовано никому, а тем более навязано в качестве правила» (Werke, В, 6, S. 540)).

Между тем сегодня нет более строгих требований, чем эти. У монахов считается за непростительный грех малейшее отклонение от предписаний в том, что касается облачения, пищи или других пустяков. Св. Августин твёрдо и решительно заявлял, что монахам непозволительно жить в праздности за чужой счёт, и свидетельствовал, что в его время во всяком благоустроенном монастыре они кормились собственным трудом (Августин. Цит. соч.,XXIII, 27 (MPL, XL, 569)). А нынешние монахи большую часть своей святости полагают в безделье. Ведь если отнять у них досуг, во что обратится та созерцательная жизнь, из-за которой они считают себя выше других и почти равными Ангелам? Наконец, св. Августин признаёт лишь такое монашество, которое представляет собой упражнение и вспомогательное средство для поддержания в людях страха Божьего и подлинной христианской веры. Кроме того, когда он называет любовь главным и чуть ли не единственным обязательным правилом, он имеет в виду отнюдь не частное согласие немногих, которые объединяются между собой, обособляясь от тела Церкви. Напротив, он хочет, чтобы монахи являли другим пример христианского единства всех людей. Между тем нынешний образ жизни монахов настолько далёк от этих требований, что вряд ли найдётся что-либо сильнее им противоречащее. Ибо наши монахи не довольствуются святостью, к которой, по желанию Иисуса Христа, всеми силами должны стремиться его служители, но выдумывают новую святость и считают, что она делает их святее всех остальных.

 

11. Если они станут мне возражать, я спрошу: на каком основании они называют монашеское состояние совершенным, лишая этого титула все установленные Богом призвания? Мне известен их софизм: дескать, они называют его так не потому, что оно заключает в себе совершенство, а потому, что оно ближе всего подводит к стяжанию совершенства (Фома Аквинский. Сумма теологии, II, 2, qu. 184, art. 3).

Итак, когда они хотят самовозвеличиванием обмануть простецов, заманить в свои сети несмышлёных детей и защитить свои привилегии, когда превозносят своё достоинство и презирают других, - тогда они хвалятся совершенством монашеского состояния. Когда же их прижмут к стенке, так что они уже не в силах сохранять подобное высокомерие, они прибегают к хитрой уловке и заявляют, что ещё не достигли совершенства, однако имеют больше оснований надеяться на него, чем другие. А между тем они поддерживают в народе мнение о монашестве как об ангельской жизни, совершенной и чистой от всяческих пороков и тем самым загребают зерно на свою мельницу, дорого продавая собственную святость. А оговорка (о том, что они лишь стремятся к совершенству) спрятана и затеряна в немногих книгах. Так не очевидно ли, что они насмехаются над Богом и миром? Даже если предположить, что они признают за монашеским состоянием всего лишь стремление к совершенству, всё равно ему приписывается сугубая честь, выделяющая его особым знаком из всех остальных способов существования. Но допустимо ли, чтобы подобная честь придавалась состоянию, которое никогда, ни единым звуком не было одобрено Богом? Допустимо ли, чтобы святые Божьи призвания, не только заповеданные его устами, но и украшенные превосходными титулами, исключались из совершенства как недостойные? Какое же кощунство - ничем не подкреплённую выдумку людей возвеличивать как состояние, установленное и подтверждённое божественными свидетельствами!

 

12. Если хотят, пусть назовут клеветой моё утверждение: они не довольствуются правилом, которое Бог дал верным Ему. Но если бы я и не сказал этого, они сами себя обвиняют. Ибо вполне открыто заявляют, что несут бремя более тяжкое, чем возложенное Иисусом Христом на учеников, так как дают обет соблюдать евангельские советы, которые не предписываются христианам в качестве обязательных (Там же. II, 1, qu. 108, art. 4; 2, qu. 184, art. 3). Советами же они называют слова Иисуса Христа о том, что нужно возлюбить врагов наших, не стремиться к мести, не клясться и так далее (Мф 5:33 сл.). Но на какую древность могут они сослаться в связи с этим? Никому из древних никогда не приходило в голову ничего подобного. Все древние согласно утверждают, что мы должны повиноваться каждому слову Иисуса Христа; а изречения, о которых идёт речь, считались у них настоящими заповедями (Иоанн Златоуст. Об угрызениях совести, I, 4 (MPG, XLVII, 399); Против хулителей монашеской жизни, III, 14 (MPG, XLVII, 372); Августин. О христианском учении, I, XXX, 32 (MPL, XXXIV, 31); Григорий Великий. Гомилии на Евангелие, кн. II, гом. XXVII (MPL, LXXVI, 1205)).

Но мы уже ранее показали, что точка зрения наших противников на заповеди как на простые советы есть не что иное, как нечестивое заблуждение (/2/8.56-57). Поэтому здесь достаточно коротко сказать следующее: монашество в его нынешнем виде основано на мнении, которое с полным основанием должно быть ненавистно всем верующим. Это мнение - выдумка о том, что есть более совершенное правило благочестивой жизни, нежели данное Иисусом Христом всей Церкви в целом. Всё, что воздвигнуто на подобном основании, непременно не что иное, как мерзость.

 

13. Однако наши противники приводят ещё один довод в защиту монашеского совершенства, который кажется им неотразимым. Они имеют в виду ответ Господа юноше, спросившему Его, как достигнуть совершенной праведности: «Пойди, продай имение твоё и раздай нищим» (Мф 19:21).

Не буду сейчас спорить о том, поступают ли таким образом наши противники: допустим, что да. Итак, они претендуют на совершенство на том основании, что отказываются от имущества (Eck J. Enchiridion, XVIII, H 3a). Но если совершенство заключается в этом, почему тогда св. Павел говорит, что раздавшему всё своё имение нет в том никакой пользы, если он не имеет любви (1 Кор 13:3)? Что это за совершенство, которое обращается в ничто вместе с самим его обладателем, коль скоро не сопряжено с любовью? Хотят они того или нет, им придётся ответить, что отказ от имущества - главное, но не единственное условие совершенства. Но св. Павел противоречит и этому заявлению, свидетельствуя, что любовь есть связь совершенств (Кол 3:14), пусть даже ей не сопутствует отречение от имущества. Между Учителем и учеником нет расхождения, а св. Павел открыто утверждает, что совершенство человека не в отказе от имущества и может наличествовать и тогда, когда такого отказа нет, - значит, нам нужно рассмотреть, каков смысл сказанного Иисусом Христом: «Пойди, продай имение твоё».

Смысл этих слов вполне прояснится, если мы примем во внимание, кому они адресованы (как и надлежит поступать в отношении всех ответов Господа). Юноша спрашивает, что нужно сделать, чтобы войти в жизнь вечную. Поскольку вопрос задан о делах, Иисус Христос отсылает спросившего к Закону. И это вполне оправданно: ведь Закон сам по себе есть путь жизни; и если его не достаточно для нашего спасения, причина тому - наша порочность. Своим ответом Иисус Христос показал: Он пришёл не для того, чтобы учить какому-то иному образу благочестивой жизни, отличному от издавна заповеданного Богом в Законе. Тем самым Он засвидетельствовал, что Божий Закон есть учение о совершенной праведности, и в то же время уклонился от наветов, обвинявших его в желании проповедовать народу новое правило и неповиновение Закону.

Юноша - вообще-то неплохой в душе, но исполненный пустого самомнения - отвечает, что следует всем заповедям с детства. Однако нет сомнений в том, что он ещё очень далек от цели, которую считает достигнутой. А ведь если его слова правдивы, он ни в чём не уклонился от высшего совершенства. Ибо ранее было доказано, что Закон заключает в себе совершенную праведность (/2/7.13; /2/8.5,51); да и здесь (Мф 19:17-22) соблюдение Закона предстаёт как врата в жизнь вечную. Но чтобы указать юноше на то, как мало преуспел он в той праведности, которую поспешил считать достигнутой, нужно было вскрыть гнездящийся в его сердце порок. Ибо юноша был богат и питал тайную привязанность к своему богатству. Однако сам он не чувствовал этой скрытой болезни, и потому Иисус Христос затронул его в том месте, где и следовало затронуть, сказав, чтобы он продал всё имение своё. Если бы юноша был действительно таким ревностным последователем Закона, каким почитал себя, он не отошёл бы с печалью, услышав подобный ответ. Ибо кто от всего сердца любит Бога, тот не только не ценит всего, что мешает любви к Нему, но избегает этого как пагубы.

Таким образом, когда Иисус Христос велит скупому продать всё своё имущество, это равносильно тому, как если бы Он велел честолюбцу отречься от всех почестей, сластолюбцу - от всех наслаждений, развратнику - от всего, что способно побудить его ко греху. Именно так надлежит пробуждать совесть каждого человека к осознанию им своих особых пороков, когда не помогают общие увещевания. Так что наши уважаемые противники неправомочно ссылаются на это место в подтверждение ценности монашеского состояния, принимая частный случай за общее учение. Дескать, Иисус Христос полагает совершенство в отказе от имущества. На деле же Христос лишь хотел заставить этого слишком самодовольного юношу почувствовать собственный недуг, то есть понять, насколько он ещё далёк от совершенного повиновения Закону, которое ложно себе приписывал.

Должен признать, что это место было неверно понято и некоторыми из отцов Церкви. Отсюда пошло ошибочное мнение о том, что стремление к добровольной бедности есть великая добродетель; так что тех, кто отказался от всех земных благ и в наготе посвящал себя Богу, считали блаженными.

Надеюсь, что благожелательные, не склонные к распрям читатели будут удовлетворены моим объяснением и не усомнятся, что оно раскрывает истинный смысл слов Иисуса.

 

14. При этом нет ничего более чуждого намерению отцов, чем то «совершенство», которое было позднее изобретено монахами в их кельях и привело к утверждению двойного христианства. В то время ещё не родилось нечестивое учение, почти приравнивающее крещение к монашеству и утверждающее, что монашество есть своего рода второе крещение. Кто может сомневаться, что подобное святотатство привело бы отцов в ужас?

Что касается любви, которая была, по свидетельству Августина, мерилом всей жизни древних монахов, нужно ли рассказывать, что нет ничего более противоположного исповеданию нынешнего монашества? Совершенно очевидно, что всякий поступающий в монастырь, чтобы стать монахом, отделяется и удаляется от Церкви. Монахи устанавливают у себя особое управление и совершают таинства отдельно от других. Если это не разрушение церковного общения, то я не знаю, что можно назвать разрушением. Чтобы продолжить начатое сравнение и прийти к окончательному выводу, зададимся вопросом: что общего в этом у нынешних монахов с древними? В древности монахи, хотя и жили отдельно от других, не имели особой Церкви: они причащались таинств вместе со всеми, в праздничные дни приходили слушать проповедь и молиться, в обществе верующих и вообще вели себя как часть народа Божьего (Апостольские правила, II, 57; VIII, 13 (MPG, I, 733, 1110)).

А нынешние монахи воздвигают себе отдельный алтарь, разрывая узы единства. Они отлучают себя от тела Церкви и презирают обычное служение, посредством которого Бог пожелал поддерживать мир и любовь среди своих детей. И потому я утверждаю, что сегодня сколько существует в мире монастырей, столько существует и обителей схизматиков, которые возмущают церковный порядок и отделяются от законного сообщества верующих. А чтобы ещё сильнее подчеркнуть это разделение, они присваивают себе различные сектантские имена, не стыдясь хвалиться тем, что более всего было ненавистно св. Павлу: он говорил, что Иисус Христос разделяется у коринфян, когда каждый хвалится именем своего собственного учителя (1 Кор 1:12 сл.; 3:4). А ныне разве не умаляется честь Иисуса Христа, когда одни называют себя францисканцами, другие - доминиканцами, третьи - бенедиктинцами? Более того, они узурпируют эти имена в знак особого исповедания, отличающего их от всех прочих христиан.

 

15. Указанные различия между древними и нынешними монахами касаются не нравов, а исповедания. Читателям следует заметить, что я говорил до сих пор не столько о монахах, сколько о монашестве, и названные мною пороки присущи не частной жизни отдельных людей, а неотделимы от самого монашеского образа жизни в его сегодняшнем состоянии. О том же, насколько велико различие в нравах, нет нужды толковать подробно: всякий видит, что нет сегодня в мире большего беспорядка, испорченности, склок, ненависти и честолюбивых притязаний со всеми вытекающими отсюда практическими следствиями, чем в монашестве.

Конечно, в некоторых немногочисленных обителях сохраняется чистота нравов - если можно назвать чистотой внешнее подавление вожделений, дабы скверна не вышла наружу. И всё равно из десяти монастырей вряд ли найдётся один, который можно назвать приютом чистоты, а не борделем. Что касается образа жизни, о какой умеренности может идти речь? Даже свиньи у кормушек не наедаются так, как монахи. Не буду продолжать, дабы меня не обвинили в чрезмерной недоброжелательности. Однако любой знакомый с положением дел человек согласится, что до сих пор я ни словом не погрешил против истины.

Мы видели, что св. Августин свидетельствует о совершенной святости монахов своего времени. Тем не менее он сетует, что среди них встречаются бродяги и проходимцы, высасывающие у простого народа деньги своими уловками: разносчики всякой дряни, ведущие бесчестную торговлю мощами святых мучеников (или, по словам Августина, выдающие неизвестно чьи кости за кости мучеников) и прочие подобные субъекты, позорящие своим нечестием монашеское звание (Августин. О монашеском труде, XXVIII, 36 (MPL, LX, 575)). Августин признаётся, что не видел лучших людей, чем те, кто нашёл для себя пользу в монастырях, но не видел людей худших, чем испортившихся опять-таки в монастырях (Его же. Письма, 78 (Гиппонской церкви), 9 (MPL, XXXVII, 272)). Что сказал бы он о нынешних обителях, где процветают самые чудовищные пороки?

Я говорю лишь о том, что известно каждому. Однако я не утверждаю, что из всего этого святотатства нет исключений. Как прежде благоустроение и упорядоченность монастырской жизни не исключали появления среди благочестивых монахов некоторого количества негодяев, так и ныне вырождение древней святости не исключает появления некоторых благочестивых людей среди толпы нечестивцев. Однако число их невелико, и посеяны они так редко, что теряются в огромном множестве плевел. К тому же их презирают, более того - оскорбляют, уязвляют и даже подвергают жестокому обращению. Ибо против них направлен заговор всех остальных - не допустить присутствия в своём обществе благочестивого человека.

 

16. Думаю, что этим сравнением древнего и нынешнего монашества я достиг своей цели: показал, что наши друзья в рясах неправомочно ссылаются на пример ранней Церкви в защиту своего звания, ибо между ними и монахами древности разница не меньшая, чем между обезьянами и людьми.

Однако не стану отрицать, что и в описании св. Августина кое-что мне не нравится. Я готов согласиться с тем, что в то время монахи не были суеверны в отношении внешней суровости. Тем не менее они проявляли в этой области неразумную экзальтацию и столь же неразумную страсть ко взаимному подражанию. Отказаться от собственности, чтобы избавиться от всех земных хлопот, кажется хорошим делом; однако Бог предпочитает, чтобы человек, будучи свободен от жадности, честолюбия и прочих плотских вожделений, заботился о добром и святом управлении своим семейством с целью служить Богу в праведном и благочестивом призвании. Когда человек удаляется от повседневного общения с людьми, чтобы наедине с собой предаться философским размышлениям, это тоже считается хорошим делом. Но когда он бежит в пустыню, словно гонимый ненавистью к роду человеческому, и живёт там в одиночестве, уклоняясь от главной заповеди Божьей - заповеди помогать друг другу - это противоречит христианской любви. Даже если признать, что в исповедании подобного образа жизни нет иных зол, достаточно и того, что оно являет Церкви опасный и вредный пример.

 

17. Теперь посмотрим, каковы те обеты, через которые нынешние монахи вступают в это звание. Во-первых, намерение монахов состоит в том, чтобы изобретать по своей прихоти некое новое служение. Поэтому всё, что они обещают, есть мерзость перед Богом. Во-вторых, они выдумывают некий новый образ жизни, не оглядываясь на божественное призвание и не пытаясь найти ему подтверждение от Бога. Поэтому я утверждаю, что их выдумки дерзки, самовольны и незаконны, так как ни на чём не основаны перед Богом; а всё, что не по вере, есть грех (Рим 14:23). В-третьих, они придерживаются испорченного и нечестивого образа действий - например, идолослужения, которое совершается во всех монастырях. Поэтому я утверждаю, что они посвящают себя не Богу, а дьяволу. Ибо если пророк упрекал израильтян в том, что они приносили своих детей в жертву бесам, а не Богу по той причине, что истинное богослужение было искажено порочными обрядами (Втор 32:17; Пс 105/106:37), то почему мне не дозволено сказать, что и монахи, надевая свои рясы, облекаются во множество суеверий?

Но каково содержание их обетов? Они обещают Богу хранить вечную девственность - как если бы уже договорились с Ним о том, что Он избавит их от потребности в браке. И пусть не говорят в ответ, что приносят этот обет в уповании на благодать Божью (Eck J. Enchiridion, XIX, H6a; Clichtove. Antilutherus, I, XXI, fol. 10a). Ибо сам Бог заявляет, что не всем дан сей дар (Мф 19:11), и мы не должны полагаться на то, что он будет предоставлен нам. Пускай пользуются им те, у кого он есть. Если они почувствуют нетерпение плоти, пусть прибегнут к помощи Того, чья сила одна может дать им устоять. Если же они не получат поддержки, пусть не отвергают предлагаемого им целительного средства. Ибо все, кому отказано в способности воздержания, прямо призваны Богом к браку. Воздержанием я называю не только сохранение тела чистым и незапятнанным от блуда, но и сохранение нетронутым целомудрия души. Ибо св. Павел осуждает не только внешнее бесстыдство, но и разжигание сердца (1 Кор 7:9).

Наши противники возражают, что во все времена желающие всецело посвятить себя Богу давали обет воздержания (Propugnaculum Ecclesiae adversus Lutheranos. Coloniae (Koln), 1526, II, VIII, fol. LXXXVI, B p.).

Конечно, я должен признать, что этот обычай весьма древний. Однако я не согласен с тем, что сами древние были настолько непорочны, что надлежит принимать и считать за непреложный закон всё, что они делали. Кроме того, крайне суровое правило, запрещающее давшему обет отречься от него, вошло в обиход не сразу, а постепенно, с течением времени. Так, св. Киприан говорит: «Если девственницы от чистого сердца посвящают себя Христу, пусть неотступно хранят неложное целомудрие. Будучи тверды и постоянны, они могут ожидать награды своей девственности. Но если не хотят или не могут сохранить неотступность, пусть лучше выходят замуж, чем попадут в огонь из-за своих услаждений» (Cyprianus. Epist. IV (ad Pomponium), II, 3 (MPL, IV, 380)).

Если кто-нибудь вознамерился бы ограничить таким образом обет девственности, каких бы гнусностей ни наговорили ему! Его бы просто разорвали в клочья! Так что обычай нашего времени весьма далёк от древнего. Папа и его свита не только не допускают никакого снисхождения и послабления для давших обет, но отказавшимся, будучи не в силах его исполнить, они не стыдятся заявлять, что человек, который женится для усмирения плотской невоздержанности, грешит более тяжко, чем предающий тело и душу мерзости блуда.

 

18. Однако наши противники опять возражают, силясь доказать, что подобный обет был в ходу уже с апостольских времён. Так, они ссылаются на слова св. Павла, что вдовы, призванные к публичному служению Церкви, но вновь вышедшие замуж, отрекаются от первоначальной веры и обещания (1 Тим 5:11 сл.) (Clichtove. Antilutherus, I, XXI, fol. 39b; De Castro. Adversus omneshaereses, XIV (Votum), fol. 210e-f). Не отрицаю, что вдовы, принятые в церковное служение, принимали на себя обязательство не выходить более замуж: не потому, что в этом усматривали некую святость, а потому, что исполнять своё служение они могли, только будучи свободными и не связанными браком. Если, дав такое обещание Церкви, они потом собирались замуж, то тем самым отрекались от Божьего призвания. Неудивительно, что апостол говорит: желая вновь вступить в брак, они впадают в противность Христу. Более того, ниже он добавляет, что своим отказом исполнить обещанное Церкви они отвергают и первый обет, данный при крещении [1 Тим 5:12]. Но он имеет в виду, что каждый должен служить Богу в том состоянии, к какому призван [1 Кор 7:20]. Или - если кто-то предпочитает такое понимание - они уже не заботятся о благопристойности, почти утратив всякий стыд, и предаются распущенности, так что вовсе перестают походить на христианок. Такой смысл мне не по душе. Поэтому отвечу нашим противникам, что вдовы, которых принимали в то время в служение, были обязаны соблюдать обет безбрачия. Если же они выходили замуж, то, надо полагать, оказывались таковыми, каковыми называет их св. Павел: забывшими стыд и предавшимися невоздержанности, что не подобает христианкам. Что их грех заключался не только в нарушении данного Церкви обета, но и в забвении того, как должны вести себя христианские женщины [1 Кор 11:3 сл.].

Однако я отрицаю, во-первых, что вдовы давали обет воздержания по иной причине, кроме как несоответствие замужнего состояния принятому ими служению. Я отрицаю также, что запрет на брак простирался шире, нежели того требовало исполнение обязанностей, связанных с церковным служением. Во-вторых, я отрицаю, что принуждение доходило до того, что вдовам скорее позволялось сгорать от вожделения и впадать в какие-нибудь гнусности, чем выходит замуж. В-третьих, св. Павел запрещает принимать в церковное служение вдовиц моложе шестидесяти лет, указывая возраст, которому обычно не грозит невоздержанность Кроме того, апостол добавляет, что такие вдовицы должны быть замужем только один раз, чем уже подтвердили свою способность к воздержанию [1 Тим 5:9].

Итак, мы осуждаем обет воздержания от брака по следующим двум причинам: во-первых, брак можно считать угодным Богу служением; во вторых, обет безбрачия дерзают давать те, кто не имеет сил для исполнения обещанного.

 

19. Но какое отношение это место из Послания св. Павла имеет к монахиням? Ведь вдовы избирались на церковное служение не для того, чтобы развлекать Бога песнопениями или невразумительным бормотанием, проводя остальное время в праздности, а для того, чтобы служить бедным от имени всей Церкви, целиком отдаваясь делам милосердия. Эти вдовы давали обет безбрачия не потому, что усматривали в воздержании от брака некое угодное Богу служение, а лишь для того, чтобы иметь больше свободы для исполнения принятого на себя долга. Наконец, они давали такой обет не в первой молодости и не в пору расцвета, рискуя потом, когда будет уже слишком поздно, осознать, в какую пучину они себя ввергли, но в том возрасте, когда, по всей вероятности, их уже миновала опасность невоздержания. Но даже если не останавливаться на других сторонах вопроса, достаточно того, что было запрещено принимать обет воздержания от женщин моложе шестидесяти лет. Этот запрет был установлен апостолом, который предписал более молодым женщинам повторное замужество [1 Тим 5:9,14]. Потому последующее снижение предельного возраста для принесения такого обета до сорока восьми лет, затем до сорока, а позднее и до тридцати (Сарагосский собор (380), с. 8; Халкидонский собор (451), с. 15; Агдский собор (506), с. 19; Гиппонский собор (393), с. 5 (установил возраст в 25 лет); Третий Карфагенский собор, с. 4) ничем не оправдано. Ещё менее допустимо, что молодым девушкам, не успевшим познать себя и испытать свои возможности, набрасывают на шею эту злосчастную петлю, действуя то хитростью и обманом, а то и прямым насилием.

Что касается двух других монашеских обетов - бедности и послушания, - не стану о них долго рассуждать. Скажу лишь, что они не только окружены множеством суеверий (если судить по современному положению дел), но и представляются насмешкой над Богом и людьми. А чтобы не возникло впечатления, будто я чрезмерно суров в своём подробном рассмотрении всех монашеских обетов, ограничусь высказанным ранее их общим осуждением.

 

20. Думаю, я достаточно хорошо объяснил, какие обеты законны и угодны Богу. Но порой встречаются боязливые люди: даже если данный обет им не по душе и они знают, что он заслуживает осуждения, они все равно мучаются сомнением, следует ли его соблюдать. С одной стороны, они страшатся нарушить данное Богу обещание, а с другой - опасаются исполнением обета согрешить более, чем его нарушением. По этой причине нужно прийти им на помощь, дабы вызволить из подобного затруднения.

Прежде всего для успокоения их совести скажу, что все незаконные, противные разуму и праву обеты не имеют никакой ценности в глазах Бога и должны считаться недействительными. Коль скоро договоры, заключаемые между людьми, обязательны лишь в том случае, когда противная сторона признаёт их обязательными для неё, то тем более абсурдно полагать, будто мы вынуждены выполнять то, чего Бог вовсе от нас не требует. Тем более что наши дела хороши лишь постольку, поскольку угодны Богу и поскольку совесть человека свидетельствует, что они принимаются. Ибо остаётся непреложным условие, согласно которому всё, что не по вере, - грех (Рим 14:23). Св. Павел имеет в виду, что любое дело, предпринимаемое в сомнениях и при угрызениях совести, порочно; одна лишь вера есть корень всех добрых дел - вера, дающая нам несомненную уверенность в богоугодности наших поступков.

Итак, если христианину позволено совершать лишь то, в отношении чего у него есть такая уверенность, что мешает давшему обет по незнанию, но осознавшему его ошибочность, отказаться от его соблюдения Неразумные обеты не только не являются обязательными, но подлежат безоговорочной отмене. Они не только не представляют никакой ценности в глазах Бога, но и мерзки Ему, как было показано выше.

Было бы излишней тратой времени говорить об этом дальше. Один единственный довод уже кажется мне достаточным, чтобы удовлетворить совесть верующих и освободить их от всех сомнений: любые дела берущие начало не в чистом источнике веры и не сводимые к благой цели, отвергаются Богом. Причём отвергаются таким образом, что Бог так же категорически запрещает нам упорствовать в них, как и вообще приниматься за их осуществление. Отсюда следует заключить, что обеты, порождённые заблуждением и суеверием, не имеют никакой ценности перед Богом и нам следует отказаться от них.

 

21. Этот вывод может служить также ответом на клевету нечестивцев выдвигающих обвинения против тех, кто покинул монашество ради вступления на тот или иной благочестивый жизненный путь. Их обвиняют в измене вере и в клятвопреступлении, так как они якобы разорвали нерасторжимые узы, коими связали себя с Богом и его Церковью (Eck J. Enchiridion,XVIII, H 2a-b; Clichtove. Antilutherus, I, XXXI, fol. 39b). Я же заявляю, во-первых, что нет никаких уз там, где Бог расторгает и отменяет утверждаемое людьми. Во-вторых, даже если признать, что эти люди были связаны некими узами, поскольку жили в заблуждении и неведении Бога, то благодатью Иисуса Христа они освобождены от подобного обязательства, ибо просвещены Богом к познанию истины. Ведь если смерть Господа нашего Иисуса искупает нас от проклятий Закона Божьего, в коем мы пребывали прежде [Гал 3:13], то тем более она освобождает нас от уз человеческих, которые суть сети Сатаны, предназначенные для нашего уловления. Поэтому всякий получивший благодать просвещения светом Евангелия не сомневается в том, что свободен от всех уз, опутывавших его в силу суеверия.

А бывшие монахи, как и монахини, имеют ещё одно оправдание для вступления в брак, если не могут воздерживаться. Ибо если непосильный обет гибелен для души, которую Бог желает спасти, а отнюдь не погубить, то следует сделать вывод о недопустимости упорства в его соблюдении. А тот факт, что обет воздержания непосилен для тех, кто не имеет от Бога особого дара, был доказан выше. Даже если бы мы промолчали, сама жизнь громко свидетельствует об этом. Всем известно, какой грязи полны монастыри. Если же и найдутся немногие, кто окажется чуть порядочнее остальных, они всё равно далеки от целомудрия; просто их нечистота скрыта внутри. Таковы страшные кары, какими Бог наказывает дерзость людей, когда они отказываются признать собственную немощь и стремятся вопреки естеству добиться того, в чём им отказано. Пренебрегая целительными средствами, которые предоставляет им Бог, они надеются преодолеть порок невоздержания собственным упрямством и настойчивостью. Ибо как иначе, если не упрямством, назвать такое поведение, когда человек предупреждён Богом, что имеет нужду в браке и что брак дан ему как целительное средство, тем не менее не только пренебрегает им, но и даёт клятвенное обещание отказаться от него?