Когда молодой французский аристократ Алексис де Токвиль посетил Соединенные Штаты Америки в 1831 году, чтобы исследовать роль «демократии в Америке», он был крайне удивлен тому, насколько интенсивной там была не только политическая, но и религиозная жизнь. Углубляясь в местный контекст, он сделал вывод, что религия в Америке «должна считаться главнейшим из их политических институтов, потому что даже если она прямо и не внушает вкус  к свободе, то по крайней мере она содействует ее использованию». Токвиль расспрашивал многих американцев о том, как они объясняют эту интенсивность и жизненность, и в ответ ему все указывали на «разделение церкви и государства». Но что было самым интересным для самого Токвиля – и что, несомненно, удивит многих из нас – так это его окончательный вывод о том, что американские начала в кальвинистской Новой Англии были настоящим средоточием и душой американского демократического гения.

Как бы мы ни смотрели на статус религиозной свободы в жизни современного американского общества, наблюдения Токвиля должны напомнить нам, что одним из самых замечательных вкладов Жана Кальвина в политику был его акцент на разграничении институтов и обязанностей церкви и государства. Конечно, если посмотреть на Женеву времен Кальвина или на пуританскую Новую Англии с точки зрения современных представлений о свободе, мы не сможем не заметить там религиозных преследований. Но это не должно помешать нам понять ключевой вклад Кальвина в современную демократию. Ведь Токвиль сознавал, что основополагающий гений американской демократии состоял в традиционном кальвинистском почитании церкви и семьи как институтов, которые не были подчинены государству, а сохраняли целостность и автономию. По мнению Кальвина, церковь, семья и правительство имеют ясные, богоданные и взаимодополняющие, но не взаимозаменяемые цели.  Такой акцент и на особой целостности, и на взаимной согласованности этих институтов поощрял масштабные и энергические политические эксперименты, но при этом не приводил к моральному разложению. В условиях демократии личность человека и его совесть уже не были связаны политической системой, но были связаны церковной и семейной жизнью.

Рассуждая об этом кальвинистском понимании жизнеустройства, Токвиль признает, что сначала был «глубоко поражен» сосуществованием «двух различных элементов: … духа религии и духа свободы». В «мире нравственности», – отмечал он, – «все уже заранее определено, систематизировано и предусмотрено, а в мире политики все оспаривается, пропагандируется и остается неопределенным. В первом случае мы видим пассивное, хоть и добровольное повиновение, а во втором – независимость, которая не признает чужой опыт и поддает сомнению любой авторитет».

Углубляясь в эту тему, Токвиль увидел, что «эти две тенденции, кажущиеся столь противоречивыми друг другу, на самом деле вовсе не конфликтуют, а сопутствуют и поддерживают друг друга». Не говоря уже о том, что суровый нравственный кодекс в Новой Англии был избран самими гражданами, Токвиля поразило то, как пуританские колонисты воспринимали свободу: «Свобода видит в религии своего спутника во всех битвах и триумфах; религия для свободы – это колыбель ее младенчества, божественный источник ее притязаний, страж нравственности, причем такой нравственности, которая наилучшим образом сохраняет законность и гарантирует продолжительность свободы». Эти два элемента не противоречат друг другу, а, наоборот, вместе сопутствуют развитию демократии.

Нечто похожее, хоть и не полностью тождественное, мы находим и в Женеве времен Кальвина. Кальвин неустанно трудился – как в плане теоретического обоснования, так и в плане практического воплощения – над тем, чтобы утвердить церковь и правительство на разных основаниях. Четвертая книга «Наставлений в христианской вере» показывает его решительность тщательно разграничить духовную и светскую сферу человеческой жизни. Церковь и государство имеют свои, четко определенные сферы ответственности и получили для этого божественные полномочия, что подразумевает создание отдельных институтов. Неудивительно, что при этом и церковь, и правительство отличались жизненностью, энергией и целеустремленностью. Кальвинизм не только быстро распространился в северной и центральной Европе, но и заложил такие основания для религиозной свободы, какие не могли предложить ни католичество, ни другие формы протестантизма.

Решимость Кальвина по разграничению двух сфер явлена и в его личной жизни: он всегда оставался пастором и никогда не принимал никакой политической должности. Политическая и социальная сферы Женевы времен Кальвина была наполнена многими инновациями, среди которых можно отметить учреждение общественного госпиталя и средних школ, реформу законодательства о браках и предпринимательстве, особое сотрудничество между церковью и городскими властями и многое другое.

Итак, Кальвин и более поздние кальвинисты стремились тщательно разработать библейски обоснованный социальный плюрализм с целью защитить и поддержать институты семьи, церкви, правительства и другие социальные институты. Это стало их реальным, хоть и часто недооцененным, вкладом в развитие демократического правления.