Введение. 1

1.      Перед собором.. 1

2.      Две соборных партии. 2

3.      Особенности Собора. 3

3.1.      Открытость. 3

3.2.      Современность. 5

3.3.      Обновление. 6

3.4.      Позитивность. 7

3.5.      Пастырский характер. 8

3.6.      Вселенскость. 9

3.7.      Экуменичность. 10

3.8.      Осторожность. 11

4.      Авторитет соборных решений. 12

Введение

Самым важным событием в католической церкви XX века был, несомненно, Второй Ватиканский Собор (1962-1965). Его значение столь велико, что иногда говорят о «дособорном» и «послесоборном» католичестве. Мы посвятим изучению решений этого Собора три лекции. На первой из них мы выделим главные особенности Собора в целом, на второй – более внимательно рассмотрим некоторые соборные документы и их главные положения, а на третьей остановимся на том, как в соборных документах представлено отношение Римско-католической церкви к протестантам.

1.      Перед собором

Собор был созван по личному решению римского папы Иоанна XXIII. На момент избрания папой в 1958 году ему уже было 76 лет. Учитывая такой возраст, никто не ожидал никаких изменений во время его понтификата. Тем не менее, к всеобщему изумлению, всего через несколько месяцев после начала понтификата папа объявил о своем решении созвать собор.

Это решение было неожиданным еще и потому, что для созыва не было никаких явных причин. И вообще проведение вселенских соборов было большой редкостью. После Тридентского собора (1545-1563) был еще только один – Первый Ватиканский (1870). На нем было принято решение о непогрешимости папы, после чего сам смысл проведения любых соборов ставился под сомнение: если есть непогрешимый папа, зачем ему еще собор епископов для выработки догматических решений? Так, самым важным догматическим решением в католической церкви XX века было определение догмата о телесном вознесении Марии (1950). И этот догмат был провозглашен лично папой, без коллегиального обсуждения[1]. Тогда зачем соборы?

Как мы увидим, папа задумывал собор в новой перспективе. В отличие от Тридентского собора, он не должен был осуждать какие-то новые ереси или движения. В отличие от Первого Ватиканского собора, он не должен был противостоять модернизму и фиксировать новые догматы. Характер этого собора был иным. Но прежде чем мы рассмотрим его основные черты, мы кратко ознакомимся с его участниками.

2.      Две соборных партии

Итак, свое решение о проведении собора папа огласил в начале 1959 года. Сначала его инициатива натолкнулась на определенный саботаж Курии, которая не была готова к изменениям. Было время, когда казалось, что собора уже и не будет. Потом Курия примирилась с его неизбежностью, но надеялась, что он пройдет по приемлемому для нее сценарию. Представители Курии контролировали работу комиссий, занимающихся подготовкой документов к Собору. На эту подготовку ушло три года. Собор открылся лишь в 1962 году и, по замыслу Курии, должен был торжественно и быстро утвердить подготовленные схемы без особого обсуждения.

На Соборе представители Курии были оплотом консервативной (традиционалистской, интегристской) партии. Ее лидером был кардинал Оттавиани, председатель подготовительной богословской комиссии. Кроме работников Курии, основу традиционалистской партии составляли епископы из южноевропейских стран, почти не затронутых Реформацией XVI-го века: Испании, Португалии и, конечно, Италии. Главные цели этой партии состояли в том, чтобы через соборные решения упрочить власть папы, осудить модернизм и марксизм[2], утвердить новые мариологические титулы (подчеркивающие посредничество и соучастие в искуплении Марии)[3] и предотвратить реформу Курии[4].

Тем не менее, на самом Соборе влияние Курии и всей консервативной партии было преодолено. Уже на первой сессии стало очевидно, что большинство епископов не поддерживают линию «интегристов». В итоге одни подготовительные формулировки были полностью отвергнуты и заменены новыми, другие – радикально пересмотрены[5]. На Соборе постепенно сформировалось прогрессивное большинство, в котором главную роль сыграли епископы из Германии, Франции, Нидерландов и Бельгии[6]. Они привлекли в качестве своих советников (экспертов) многих выдающихся богословов: Ранера (1904-84), Конгара (1904-1995), Даниелу (1905-1874), Схиллебекса (1914-2009)[7], молодых на то время Ратцингера (1927) и Кюнга (1928). У некоторых из этих богословов еще до Собора были большие конфликты со Святейшей Канцелярией в связи с их публикациями[8]. Но на Соборе влияние этих богословов было огромным. Они не могли выступать и голосовать на заседаниях, но их влияние выразилось через участие в написании документов и через выступления перед епископами в более узком кругу.

Вообще разграничение на «консервативное меньшинство» и «прогрессивное большинство» было только условным. В обеих партиях не было полного единомыслия. Они были неоднородными и непостоянными[9]. Отметим также, что папа Иоанн XXIII не сильно вмешивался в подготовку и первую сессию Собора, хотя его приверженность «прогрессивной» идее не вызывала ни у кого сомнений. После его смерти в 1963 году новым папой был избран кардинал Монтини, взявший имя Павел VI. Он был более консервативным, чем Иоанн XXIII, и сделал несколько изменений в соборных документах[10], о чем мы еще будем говорить. Но в целом он старался держаться вне партий.

Итак, почему же Второй Ватиканский собор стал таким важным? Мы отметим восемь важных особенностей Собора.

3.      Особенности Собора

3.1.Открытость

Чтобы говорить о самом Соборе, нам нужно понять, каким было дособорное католичество. Начиная с XVI-го века, католичество постигала одна неудача за другой. Во время Реформации католики потеряли Север и частично центр Европы. Позднее в католических странах, особенно во Франции, распространились идеи Просвещения, а в 1789 году произошла антирелигиозная по своей сути Французская революция. Католичество было вынуждено уступать не только идейно, но даже территориально: в 1870 году прекратила существование Папская область, и вся она, включая Рим, стала частью Италии. Папе остался только маленький Ватикан. Естественно, за это время было и немало успехов – начиная с Контр-реформации и заканчивая католическими миссиями. Но в целом картина была такова, что прежний католический мир все больше охватывали чуждые ему идеи. Пользуясь военной терминологией, можно сказать, что католическая церковь почти постоянно отступала.

Все это воспитало в католичестве менталитет «осажденной крепости». Казалось, весь мир восстал против Римско-католической церкви. Окружающий мир внушал подозрение и страх. В мире можно было увидеть только врага, с которым нужно бороться. Отношения между церковью и миром рассматривались как отношения между католиками и «всеми остальными», между «католической истиной» и «некатолической ложью». Церковь была сосредоточена исключительно на себе: на защите от протестантизма, модернизма, марксизма и т.д. У нее хватало своих проблем, чтобы интересоваться чем-то другим.

Это имело и свою обратную сторону: отношение мира к церкви было не лучшим. В лекциях о Бонхеффере и Робинсоне мы уже отмечали, что современные люди научились жить без церкви и без Бога. Никого особо не волновало, что говорит церковь. Церковное учение и мораль казались неинтересными и устаревшими. Это было характерно не только для протестантских церквей, но и для католической, особенно в Центральной Европе.

Следовательно, перед Собором стояло задание вернуть католическую церковь в общественную жизнь. Но епископы на Соборе сознавали, что этого можно достичь лишь тогда, когда сама церковь откроется миру и его проблемам. Для этого надо было покончить с враждебным, настороженным отношением к нему. Необходимо было преодолеть собственную зажатость, зацикленность на себе и посмотреть намного шире. Предстояло также отказаться от триумфализма, ведь он только отталкивал людей от церкви, что в конечном итоге приводило к ее самоизоляции.

Это настроение хорошо передает замечание Конгара о том, что «наш период в истории можно определить как подлинное открытие христианами мира»[11]. Католическая церковь приходила к осознанию своей ответственности в мире. Она понимала, что должна не властвовать над миром, а служить ему; что защищать следует не только права католической церкви, но и права всех людей.

3.2.Современность

Открытость к миру подразумевала, естественно, открытость к современному миру – миру, где господствует модернизм и все его разнообразные проявления: технократия, коммунизм, феминизм, либерализм, эволюционизм, агностицизм, консюмеризм, плюрализм, секуляризация и т.д. Для католичества повернуться лицом к такому миру было очень сложно. Ведь до Собора целым поколениям католиков, особенно клирикам, прививалось отвращение к модернистскому миру. В начале XX-го века римский папа Пий X определял модернизм как «средоточие всех ересей»[12]. По распоряжению того же папы с 1910 года все клирики и семинарские профессоры должны были ежегодно приносить так называемую «антимодернистскую» клятву[13]. Нынешние времена казались неблагоприятными для католицизма. Католическое духовенство жило прошлым. Ситуацию хорошо иллюстрирует то, что «во многих католических колледжах и университетах студентам-католикам предписывалось читать популярную книгу: ‘Тринадцатый: величайший из веков’»[14]. Согласно общим представлениям, после «золотого» Средневековья, когда церковь обладала господством и единством, все приходит только в упадок. Стремление возвратиться в прошлое было гораздо большим, чем стремление понять настоящее и приспособиться к нему.

На Соборе возобладало другое отношение к современности. Папа Иоанн XXIII призывал различать «приметы времени», то есть пристальнее приглядеться к современному миру. Реально ли возвращаться в прошлое? И надо ли вообще? Не лучше ли принять новые условия как новые возможности и постараться ответить на вызовы современности? Не лучше ли смириться с тем, что церковь уже не определяет «повестку дня» мировых проблем, и прислушаться к тому, чем сейчас живет человечество? Разве не лучше заговорить с миром, причем хотя бы приближенно на его языке, чем постоянно защищаться от него? Как позже скажет Ратцингер об одном из соборных документов (Gaudium et Spes), «это была попытка официального примирения с новой эрой, вступившей в силу в 1789 году»[15].

Неслучайно Второй Ватиканский собор был назван собором «аджорнаменто» (aggiornamento). Этому итальянскому слову сложно найти соответственный термин в нашем языке, но одним из приемлемых переводов было бы слово «осовременивание». Это понятие выражало стремление церкви больше соответствовать нуждам своего времени. Это подразумевало, что церковь ставит перед собой вопросы, которые раньше не получали в ней должного внимания. Кроме того, это подразумевало готовность церкви «ясно определить и разграничить то, что является священным принципом и вечной доктриной, а то, что, скорее, относится к меняющимся временам»[16]. Ведь далеко не все изложенное в церковных документах прошлого или просто вошедшее в церковную практику должно оставаться незыблемым. Многое в церковной практике и учении подлежит пересмотру с учетом сложившейся в мире ситуации. Здесь мы подходим к следующей особенности.

3.3.Обновление

Одной из главных тем на Соборе было учение о церкви. Часто в нем выделяли два аспекта: церковь ad intra и ad extra[17]. До этого в нашей лекции мы подчеркивали больше второй аспект – отношения церкви с внешним миром (ad extra). Но этот аспект неотделим от внутренней жизни церкви (ad intra). Для успешного свидетельства современному миру церковь должна обновиться изнутри.

Ситуацию до Собора хорошо характеризует епископский девиз кардинала Оттавиани, которого мы уже упоминали как лидера консерваторов на Соборе. Его девиз был таким: Semper Idem (что можно перевести как «Постоянно Тот же Самый», когда он касается Христа, и «Постоянно та же самая», когда девиз касается церкви и ее учения). Об ошибках церкви, об изменениях в учении на протяжении веков[18] предпочитали не упоминать. Говоря о церкви, говорили скорее о том, какой она должна быть, чем о том, какой она в действительности есть.

На Соборе этот внеисторический триумфализм был отвергнут. Здесь опять можно упомянуть слово «аджорнаменто». Мы уже заметили, что иногда его переводят как «осовременивание», но лучше всего перевести его как «обновление». Это слово справедливо называют «эвфемистической заменой» слова «реформа»[19]. Ведь для католиков слово «реформа» было отягощено настолько неприятными историческими коннотациями из XVI-го века, что любая глобальная инициатива, именуемая «реформой», была бы обречена изначально[20]. Но по смыслу «реформа» и «обновление» почти не отличаются. В соборных документах прямо говорится, что цель Собора состоит в том, чтобы достичь «внутреннего обновления Церкви» (О пресвитерах, 12). В других местах сказано о том, что церковь «под действием Святого Духа постоянно обновляется» (LG, 9), «непрестанно следует путем покаяния и обновления» (О Церкви в современном мире, 8) и призвана к «постоянному самообновлению и самоочищению» (Gaudium et spes, 21), к «непрестанному преобразованию [perennem reformationem]» (Об экуменизме, 6).

После собора католики все чаще стали применять к своей церкви протестантский принцип о постоянно реформирующейся церкви: Ecclesia Semper Reformanda. Естественно, все признавали, что многое в католическом учении остается и останется незыблемым: в частности, догматические положения древних соборов и учения, провозглашенные римскими папами ex cathedra. На Соборе не были изменены никакие основополагающие пункты католического учения. В соборных документах отмечалась преемственность и непрерывность: так, неоднократно подчеркивалось, что Собор «следует по стопам Тридентского и Первого Ватиканского Соборов» (Об Откровении, 1). Вместе с тем было признано, что многое в церковной жизни определялось положениями, которые выходят за рамки «неизменного залога веры», а значит допускают реформирование. Поэтому Собор призывал «успешнее приводить в соответствие с потребностями нашей эпохи те установления, которые подвержены изменениям» (О литургии, 1).

3.4.Позитивность

Итак, собору предстояло открыться миру и обновить церковь, учитывая изменения в мире. Но как выразить это осовременивание и обновление в соборных документах? Сам способ выражения церковного учения на Соборе тоже отличался от того, что было раньше.

Как мы помним, постановления Тридентского собора были просто переполнены церковными проклятиями. Слово «анафема» встречалось там более 100 раз, причем часто касалось самой сути Реформации (например, учения об оправдании только верой)[21]. Охота за ересями продолжилась и в последующие века. В папских энцикликах большое место отводилось осуждению заблуждений, распространенных в мире. Даже внутри церкви изложение богословия часто сводилось к выявлению и разоблачению ошибок[22]. Книги католических авторов поддавались цензуре властей[23], особенно если в них находили следы «модернизма». Пополнялся Индекс запрещенных книг[24].

В итоге католики знали, против чего выступает церковь. Но за что она выступает, было менее ясно. Поэтому на Соборе решили оставить прежний «негативный», «отрицающий» способ изложения позиции церкви. Вместо осуждения некатолической «лжи» соборные отцы сосредоточились на изложении католической «истины». Причем это изложение было уже не столько «защитой», сколько объяснением, проповедью, служением, призывом, свидетельством миру – католикам и некатоликам. В речи, открывающей Собор, папа Иоанн XXIII отметил, что «в наше время невеста Христова предпочитает в качестве лекарства не суровость, а милосердие»[25].

3.5.Пастырский характер

Папа Иоанн XXIII еще на этапе подготовки к Собору отмечал, что он должен иметь пастырский характер. Во время и после Собора было много разногласий о том, что именно это означает. Мы выделим две стороны этого понятия. Во-первых, пастырским было содержание документов Собора. В них не поднимались какие-то спекулятивные темы, не обсуждались сложные богословские вопросы, не решались институциональные задачи. Собор был посвящен более насущным, «приземленным», «практическим» темам – служению, мирянам, миссиям, литургии, браку, отношениям с другими христианскими исповеданиями и другими религиями.

Во-вторых, пастырский характер имела сама форма изложения. Дособорное богословие можно охарактеризовать словами де Любака: это «академическая система, ультраинтеллектуалистская, но крайне низкого интеллектуального качества. Евангелие погрязло в этой системе, в постоянном a priori»[26]. Соборное большинство пыталось избегать того, что было характерным для прежней системы – отвлеченной терминологии, сухих определений, абстрактности, сухой концептуальности, сложной структуры. Взамен этого в документах появилось множество образов, а само изложение носило нарративный характер. Все это было продиктовано заботой о людях, о том, чтобы говорить с ними на одном языке. Отметим также насыщенность библейскими цитатами: их в документах Собора даже больше, чем цитат из папских энциклик или документов из прошлых соборов.

Заметим также, что сами участники Собора пытались предстать пред католическим и некатолическим миром не как властные иерархи, а как заботливые пастыри – по примеру Христа, «доброго Пастыря». Особенно Иоанн XXIII пытался вернуть папству и всему католичеству евангельское лицо[27] и выступать как пастырь, а не как монарх. Тем не менее, это удавалось не всегда. Так, помпезная церемония открытия второй сессии Собора – уже под председательством нового папы Павла VI – стала шоком даже для некоторых католиков, присутствовавших на ней. Ив Конгар по этому поводу написал: «Мне сейчас кажется, что если Евангелие и находится в этой Церкви, то только в плену»[28].

3.6.Вселенскость

В соборных документах сам Второй Ватиканский собор называется «вселенским». Возможно, выбор этого слова был не самым удачным, ведь слово «вселенский» обычно употребляется по отношению к соборам еще единой церкви. Потому Иоанн XXIII предпочитал называть Собор «всекатолическим»[29]. Но оба этих слова – и «вселенский», и «всекатолический» указывают на еще один важный аспект Собора.

Дело в том, что на Собор прибыли епископы из всего мира. Для них это был необыкновенный опыт. Если кардиналы могли видеться по крайней мере на конклаве при избрании нового папы, то епископы раньше вообще не имели возможности так собраться все вместе. Причем если кардиналы были в основном из Европы[30], то епископы более равномерно представляли мировое католичество[31]. Если раньше епископы, особенно из стран «третьего мира», привыкли к тому, что все вопросы решаются в Риме, то теперь у них была уникальная возможность почувствовать солидарность, а также собственную вовлеченность и ответственность за судьбу церкви. По словам Конгара, на Соборе «епископат открыл себя»[32]. Можно сказать, что Собор Римско-католической церкви сместил акцент с первого слова на второе[33]: церковь на соборе предстала не столько «римской», сколько «католической» (вселенской). Православный богослов Афанасьев даже заметил, что «в истории единственным вселенским собором и по замыслу, и по размерам мог бы быть Ватикан II, если бы не было разделения»[34].

Хотя влияние неевропейских епископов не было ощутимым[35], а подавляющее большинство епископов вообще ни разу не выступили за все четыре сессии Собора[36], голос неевропейцев на Соборе все же прозвучал. Если в Европе и США католики были сосредоточены главным образом на проблемах, вызванных влиянием модернизма, то епископы их других континентов акцентировали внимание Собора на других проблемах: бедности (особенно Латинская Америка), отношениях с другими религиями (особенно Азия), миссиях (Азия и Африка).

3.7.Экуменичность

Открытость к миру, которую хотел продемонстрировать Собор, подразумевала и большую открытость к другим христианам, в частности к протестантам. Это тоже было необычным для католической церкви. Ведь еще в начале XX-го века среди католиков преобладало мнение, что виновными почти во всех бедах Европы были протестанты. Н-р, в энциклике Пия X (1910) указывалось, что именно реформаторы – «гордые и мятежные … враги креста Христова» – «проложили путь модернистским восстаниям и отступничеству» (Editae Saepe, 9). Утверждалось, что все идейные выражения модернизма – рационализм, пантеизм, материализм, натурализм, либерализм и так далее – уходят корнями к «бунту» реформаторов[37].

На соборе епископы пытались избавиться от этого антипротестантизма[38]. О соборном взгляде на экуменизм мы поговорим на следующих лекциях. Здесь же обратим внимание на то, что свидетельством большей открытости католической церкви к протестантам было приглашение на Собор протестантских наблюдателей[39]. Приглашение вовсе не означало, что папа Иоанн XXIII видел предстоящий Собор как какой-то общий собор христианских церквей. Нет, это был собор Римско-католической церкви. Но именно большая открытость склоняла к тому, чтобы пригласить других христиан, услышать их мнения и объяснить им католическое учение. Карл Барт писал об этом так: «Что касается нас [т.е. протестантов], то собор был созван не для того, чтобы вести с нами переговоры, а для того, чтобы познакомиться с нами лучше и объяснить нам истинную сущность Римской Церкви, и таким образом впечатлить нас (в лучшем смысле этого слова)»[40]. Кроме Барта (который был приглашен как наблюдатель, но не смог приехать по состоянию здоровья[41]), среди протестантских наблюдателей отметим других реформатов – Геррита Беркауера и Лукаса Фишера, а также лютеран Джорджа Линдбека, Эдмунда Шлинка и Оскара Кульмана. Особое место среди протестантов занимал брат Роже, основатель экуменической общины Тезе, с которым Иоанн XXIII был знаком лично еще до Собора. На Соборе были также православные наблюдатели, в частности, из Московского и (начиная с третьей сессии) Константинопольского патриархата[42]. По сравнению с протестантами вклад православных наблюдателей в разработку соборных решений был незначительным, хотя католики рассматривали единство с православием как значительно более вероятное, чем с протестантами. Число наблюдателей увеличивалось: на первой сессии их было 46, на последней (четвертой) – 90, что говорит об интересе к собору со стороны протестантов и православных.

3.8.Осторожность

Как мы уже отметили, на Собор съехались епископы с разными взглядами. Условно их можно было разделить на прогрессивное большинство и консервативное меньшинство. При этом документы, как правило, принимались подавляющим большинством. Это означает, что епископы стремились к компромиссным формулировкам, которые были бы приемлемыми для людей с разными убеждениями. Такие компромиссы достигались за счет ясности и точности. Неопределенность многих фраз из соборных документов наводит на мысль о том, что авторы сознательно формулировали положения так, чтобы оставить для себя возможность истолковывать их позднее в приемлемом для себя духе[43]. Рассматривая соборные решения в последующих двух лекциях, мы увидим конкретные примеры такой двусмысленности. Самые радикальные прогрессисты были недовольны этой осторожностью и после Собора ссылались больше на его «дух», чем на его документы[44].

Кроме того, соборные документы не были образцом систематического изложения. Оно и понятно, ведь они были результатом множества уточнений и согласований, а не работой одного теолога или даже редактора. Католические исследователи прямо говорят даже о «безусловных нестыковках» между разными документами, принятыми на Соборе[45].

4.      Авторитет соборных решений

Уже во время Собора, а особенно после него возникал вопрос об авторитете или статусе соборных решений. Понятное дело, крайностей избегали: с одной стороны, никто не считал содержание всех соборных документов непогрешимым (непреложным), то есть никто не рассматривал их наряду с догматами, провозглашенными папой ex cathedra. Сам папа Павел VI отмечал, что «Собор избегал провозглашения чрезвычайным образом любых догм, которые бы носили характер непогрешимости»[46]. С другой стороны, никто не отрицал, что решения Собора являются авторитетным вероучением[47]. Но что именно подразумевается под «авторитетным»? Ответы на этот вопрос были разными.

С одной стороны, представители меньшинства часто указывали на то, что на Соборе не был утвержден ни один догмат, а сам Собор имел «пастырский» характер и этим отличался от «доктринальных» соборов прошлого[48]. Следовательно, по их мнению, его решения вряд ли можно считать обязательными[49]. Они просто «задают тон», «указывают общее направление». Для обоснования этого вывода нередко ссылались на специальные пояснения, сделанные на общем заседании Собора 16 ноября 1964 года. Там указывалось, что «Собор определяет как обязательные [binding] для Церкви лишь те положения о вере и нравах, которые он открыто объявит таковыми»[50]. А поскольку открыто на Соборе ни одно положение не было определено как обязательное, то и все соборные решения являются не только подлежащими изменениям, но и вообще не обязательными.

С другой стороны, большинство католических богословов выступали за обязательность соборных решений. Даже совсем недавно, в контексте возобновления диалога с лефевристами, кардинал Кох, отвечающий в церкви за отношения с другими христианами и религиями, еще раз подчеркнул, что «все доктринальные решения церкви обязательны для любого католика, включая Второй Ватиканский собор и все его тексты»[51]. Отдельные представители большинства отмечали, что пастырский характер Собора указывает скорее не на «недогматичность», а на приближенность к пастве – в подборе тем и языка. Поэтому, по их мнению, пастырский характер Собора вовсе не подразумевает необязательности его решений. В конце концов, на Соборе было принято две догматических (!) Конституции – о Церкви и Откровении. Некоторые даже считали, что «большинство деклараций Собора практически (хотя и не формально) возводятся в статус догматов»[52]. Более умеренные теологи пытались отыскать в соборных документах лишь некоторые догматические определения. Так, Конгар считал, что «единственной частью Догматической конституции о Церкви, которую можно счесть подлинно догматической декларацией, является абзац, касающийся сакраментальности епископата (LG III, 21)»[53].

Таким образом, богословы сознавали необходимость в дифференцированном подходе к авторитетности соборных документов и их частей. К этому склоняло и разнообразие названий документов («догматическая конституция», «пастырская конституция», «декрет», «декларация»), суть которого так и не была разъяснена на Соборе. Но такой подход был неизбежно субъективным. Мы уже увидели, что теологи пытались обнаружить «подлинные» догматы в догматических документах, что было, естественно, довольно-таки субъективным предприятием. Некоторые богословы предлагали оценивать степень авторитетности того или иного положения, исходя из «интенсивности дискуссии»[54], которая предшествовала его принятию. Естественно, такой критерий тоже является субъективным. Еще более субъективным было стремление многих богословов ссылаться на «дух» Собора. В любом случае подчинение решениям собора упрощалось двусмысленностью его формулировок: любой католик мог подчиняться такому толкованию соборных решений, которое приемлемо для него. Следующая лекция и будет посвящена анализу соборных решений.