Макс Вебер

Протестантская этика и дух капитализма

2. «ДУХ» КАПИТАЛИЗМА

В заголовке стоит несколько претенциозно звучащее понятие — дух капитализма. Что следует под этим по­нимать? При первой же попытке дать нечто вроде «де­финиции» этого понятия возникают известные трудно­сти, вытекающие из самого характера исследователь­ской задачи.

Если вообще существует объект, применительно к которому данное определение может обрести какой-либо смысл, то это может быть только «исторический инди­видуум», то есть комплекс связей, существующих в ис­торической деятельности, которые мы в понятии объеди­няем в одно целое под углом зрения их культурного значения* .

Однако поскольку подобное историческое понятие соотносится с явлением, значимым в своей индивидуаль­ной особенности, оно не может быть определено по прин­ципу «genus proximum, differentia specifica»** , то есть вычленено; оно должно быть постепенно скомпоновано из отдельных составных частей, взятых из исторической действительности. Полное теоретическое определение

[70]

нашего объекта будет поэтому дано не в начале, а в конце нашего исследования. Другими словами, лишь в ходе исследования (и это будет его наиболее важным резуль­татом) мы придем к заключению, как наилучшим образом, то есть наиболее адекватно интересующей нас точке зре­ния, сформулировать то, что мы здесь понимаем под «духом» капитализма. Эта точка зрения в свою очередь (к ней мы еще вернемся) не является единственно воз­можной при изучении интересующих, нас исторических явлений. Другие точки зрения привели бы к выявлению других «существенных» черт как данного, так и любого другого исторического явления. Из этого следует, что под «духом» капитализма можно или должно понимать отнюдь не только то, что нам представляется наиболее суще­ственным для нашей постановки проблемы. Это объясняет­ся самой спецификой «образования исторических поня­тий», методической задачей которого является не под­ведение действительности под абстрактные родовые поня­тия, а расчленение ее на конкретные генетические связи, всегда сохраняющие свою специфически индивидуальную окраску.

Если мы все-таки попытаемся установить объект, анализ и историческое объяснение которого составляют цель настоящего исследования, то речь будет идти не об его понятийной дефиниции, а (на данной стадии во всяком случае) лишь о предварительном пояснении того, что мы имеем в виду, говоря о «духе» капитализма. Подобное пояснение в самом деле необходимо для понимания того, что является предметом данного исследования. Для этой цели мы воспользуемся документом упомянутого «духа», документом, в котором с почти классической ясностью отражено то, что нас прежде всего интересует; вместе с тем данный документ обладает тем преимуществом, что он полностью свободен от какой бы то ни было прямой связи с религиозными представлениями, следовательно, не со­держит никаких благоприятных для нашей темы пред­посылок.

Этот документ гласит: «Помни, что время — деньги; тот, кто мог бы ежедневно зарабатывать по десять шил­лингов и тем не менее полдня гуляет или лентяйничает дома, должен — если он расходует на себя всего только шесть пенсов — учесть не только этот расход, но считать, что он истратил или, вернее, выбросил сверх того еще пять шиллингов.

[71]

Помни, что кредит — деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги, после того как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время. А это может составить значительную сумму, если у человека хороший и обширный кредит и если он умело пользуется им.

Помни, что деньги по природе своей плодоносны и способны порождать новые деньги. Деньги могут родить деньги, их отпрыски могут породить еще больше и так далее. Пять шиллингов, пущенные в оборот, дают шесть, а если эти последние опять пустить в оборот, будет семь шиллингов три пенса и так далее, пока не получится сто фунтов. Чем больше у тебя денег, тем больше по­рождают они в обороте, так что прибыль растет все быстрее и быстрее. Тот, кто убивает супоросную свинью, уничтожает все ее потомство до тысячного ее члена. Тот, кто изводит одну монету в пять шиллингов, уби­вает (!) все. что она могла бы произвести: целые ко­лонны фунтов.

Помни пословицу: тому, кто точно платит, открыт кошелек других. Человек, рассчитывающийся точно к установленному сроку, всегда может занять у своих дру­зей деньги, которые им в данный момент не нужны.

А это бывает очень выгодно. Наряду с прилежанием и умеренностью ничто так не помогает молодому чело­веку завоевать себе положение в обществе, как пунк­туальность и справедливость во всех его делах. Поэтому никогда не задерживай взятых тобой взаймы денег ни на один час сверх установленного срока, чтобы гнев твоего друга не закрыл для тебя навсегда его кошелек.

Следует учитывать, что самые незначительные дей­ствия оказывают влияние на кредит. Стук твоего мо­лотка, который твой кредитор слышит в 5 часов утра и в 8 часов вечера, вселяет в него спокойствие на целых шесть месяцев; но если он увидит тебя за бильярдом или услышит твой голос в трактире в часы, когда ты должен быть за работой, то он на следующее же утро напомнит тебе о платеже и потребует свои деньги в тот момент, когда их у тебя не окажется.

Кроме того, аккуратность показывает, что ты пом­нишь о своих долгах, то есть что ты не только пункту­альный, но и честный человек, а это увеличивает твой кредит.

 [72]

Остерегайся считать своей собственностью все, что ты имеешь, и жить сообразно с этим. В этот самообман впадают многие люди, имеющие кредит. Чтобы избегнуть этого, веди точный счет своим расходам и доходам. Если ты дашь себе труд обращать внимание на все мелочи, то это будет иметь следующий хороший результат: ты установишь, сколь ничтожные издержки вырастают в огромные суммы, и обнаружишь, что можно было бы сберечь в прошлом и что можно будет сберечь в бу­дущем...

За 6 фунтов годового процента ты можешь получить в пользование 100 фунтов, если только ты известен как человек умный и честный. Кто зря тратит 4 пенса в день, тот в год тратит бесплодно 6 фунтов, а это — плата за право пользования 100 фунтами. Кто ежедневно тратит часть своего времени стоимостью в 4 пенса — пусть это будет всего несколько минут,— тот теряет в общей сумме дней возможность использовать 100 фунтов в течение года.

Тот, кто бесплодно растрачивает время стоимостью в 5 шиллингов, теряет 5 шиллингов и мог бы с тем же успехом бросить их в море. Тот, кто потерял 5 шиллин­гов, утратил не только эту сумму, но и всю прибыль, которая могла быть получена, если вложить эти деньги в дело,— что к тому времени, когда молодой человек состарится, могло бы обратиться в значительную сумму».

Так проповедует Бенджамин Франклин[29], и его проповедь очень близка «образу американской культуры[30]» Фердинанда Кюрнбергера, этой брызжущей остроумием ядовитой сатире на символ веры янки. Вряд ли кто-либо усомнится в том, что эти строки пропитаны именно «ду­хом капитализма», его характерными чертами, однако это отнюдь не означает, что в них содержится все то, из чего складывается этот «дух». Если мы вдумаемся в смысл вышеприведенных строк, жизненную мудрость которых кюрнбергеровский «утомленный Америкой» герой резюмирует следующим образом: «Из скота добы­вают сало, из людей — деньги», — то мы обнаружим свое­образный идеал этой «философии скупости». Идеал ее — кредитоспособный добропорядочный человек, долг ко­торого рассматривать приумножение своего капитала как самоцель. Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная «этика», отступление от ко-

[73]

торой рассматривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о «практической мудрости» (это было бы не ново), но о выражении некоего этоса, а именно в таком аспекте данная философия нас и интересует.

Якоб Фуггер, упрекая в «малодушии» своего това­рища по делам, который удалился на покой и советовал ему последовать его примеру — он, мол, достаточно нажил, пора дать заработать другим, — сказал, что «он (Фуггер) мыслит иначе и будет наживаться, пока это в его силах[31]». В этих словах отсутствует тот «дух», которым проникнуты поучения Франклина: то, что в од­ном случае является преизбытком[32] неиссякаемой пред­принимательской энергии и морально индифферентной склонности, принимает в другом случае характер эти­чески окрашенной нормы, регулирующей весь уклад жизни. В этом специфическом смысле мы и пользуемся понятием «дух капитализма»[33], конечно, капитализма современного. Ибо из самой постановки проблемы оче­видно, что речь идет только о западноевропейском и американском капитализме. Капитализм существовал в Китае, Индии, Вавилоне в древности и в средние века. Однако ему недоставало, как мы увидим из дальнейшего, именно того своеобразного этоса, который мы обнару­живаем у Франклина.

Все нравственные правила Франклина имеют, правда, утилитарное обоснование: честность полезна, ибо она приносит кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью — все эти качества именно поэтому и являются добродетелями. Из этого можно заключить, что там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность — ведь легко можно предположить, что в гла­зах Франклина преизбыток добродетели — лишь не­нужная расточительность и как таковая достойна осуж­дения. В самом деле, каждый, кто прочтет в автобио­графии Франклина повествование о его «обращении» и вступлении на стезю добродетели[34] или его рассуждения о пользе, которую приносит строгое соблюдение види­мости скромности и сознательное умаление своих заслуг, о том всеобщем признании[35], которое этому сопутствует, неизбежно придет к следующему выводу: для Франклина упомянутые добродетели, как, впрочем, и все остальные, являются добродетелями лишь постольку, поскольку они

[74]

in concreto* полезны данному человеку, и видимостью добродетели можно ограничиться во всех тех случаях, когда с ее помощью достигается тот же эффект. Таков неизбежный вывод с позиций последовательного ути­литаризма. Здесь как будто схвачено in flagranti** именно то, что немцы ощущают как «лицемерие» аме­риканской морали. Однако в действительности дело об­стоит не так просто, как кажется на первый взгляд. О том, что, помимо приукрашивания чисто эгоцентрических мотивов, здесь заключено нечто иное, свидетельствуют не только личные достоинства Бенджамина Франклина, проступающие в исключительной правдивости его жиз­неописания. и не только тот факт, что, по его собствен­ному признанию, он оценил «полезность» добродетели благодаря божественному откровению, которое предна­значило его к добродетельной жизни. Summum bonum*** этой этики прежде всего в наживе, во все большей на­живе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистиче­ских моментов: эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным[36] по отношению к «сча­стью» или «пользе» отдельного человека. Теперь уже нс приобретательство служит человеку средством удов­летворения его материальных потребностей, а все су­ществование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зре­ния непосредственного восприятия бессмысленный пе­реворот в том, что мы назвали бы «естественным» по­рядком вещей, в такой же степени является необходи­мым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его веянием. Вместе с тем во франклиновском подходе содержится гамма ощущений, которая тесно соприкасается с определенными религиозными представлениями. Ибо на вопрос, почему же из людей следует «делать деньги», Бенджамин Франклин — деист без какой-либо конфессиональной направленности — в своей автобиографии отвечает библейским изречением, которое он в молодости постоянно слышал от своего отца, строгого кальвиниста: «Видел ли ты человека, про-

[75]

верного в своем деле? Он будет стоять пред царями»[37]. Приобретение денег — при условии, что оно достигается законным путем,— является при современном хозяйст­венном строе результатом и выражением деловитости человека, следующего своему призванию, а эта делови­тость, как легко заметить, составляет альфу и омегу морали Франклина. Так, она выражена и в цитирован­ном выше отрывке, и во всех его сочинениях без исклю­чения[38].

В самом деле, столь привычное для нас теперь, а по существу отнюдь не само собой разумеющееся представ­ление о профессиональном долге, об обязательствах, которые каждый человек должен ощущать и ощущает по отношению к своей «профессиональной» деятельности, в чем бы она ни заключалась и независимо от того, воспринимается ли она индивидом как использование его рабочей силы или его имущества (в качестве «капи­тала»), - это представление характерно для «социаль­ной этики» капиталистической культуры, а в известном смысле имеет для нее и конститутивное значение. Мы не утверждаем, что эта идея выросла только на почве капитализма, в дальнейшем мы попытаемся найти ее истоки. Еще менее мы склонны, конечно, утверждать, что субъективное усвоение этих этических положений отдельными носителями капиталистического хозяйства, будь то предприниматель или рабочий современного предприятия, является сегодня необходимым условием дальнейшего существования капитализма. Современный капиталистический хозяйственный строй — это чудо­вищный космос, в который каждый отдельный человек ввергнут с момента своего рождения и границы которого остаются, во всяком случае для него как отдельного индивида, раз навсегда данными и неизменными. Инди­вид в той мере, в какой он входит в сложное перепле­тение рыночных отношений, вынужден подчиняться нор­мам капиталистического хозяйственного поведения: фаб­рикант, в течение долгого времени нарушающий эти нормы, экономически устраняется столь же неизбежно, как и рабочий, которого просто выбрасывают на улицу, если он не сумел или не захотел приспособиться к ним.

Таким образом, капитализм, достигший господства в современной хозяйственной жизни, воспитывает и соз­дает необходимых ему хозяйственных субъектов — пред­принимателей и рабочих — посредством экономического

[76]

отбора. Однако именно здесь со всей отчетливостью проступают границы применения понятия «отбор» для объяснения исторических явлений. Для того чтобы мог произойти соответствующий специфике капитализма «отбор» в сфере жизненного уклада и отношения к про­фессии, то есть для того чтобы определенный вид пове­дения и представлений одержал победу над другими, он должен был, разумеется, сначала возникнуть, притом не у отдельных, изолированных друг от друга личностей, а как некое мироощущение, носителями которого явля­лись группы людей. Именно это возникновение и требует объяснения. Что касается наивных представлений исто­рического материализма о возникновении подобных «идей» в качестве «отражения» или «надстройки» эко­номических отношений, то на них мы подробнее остано­вимся в дальнейшем. Здесь достаточно указать на тот несомненный факт, что на родине Бенджамина Франк­лина (в Массачусетсе) «капиталистический дух» (в при­нятом нами понимании), безусловно, существовал до какого бы то ни было «капиталистического развития» (в Новой Англии в отличие от других областей Америки уже в 1632 г. раздаются жалобы на специфические про­явления расчетливости, связанной с жаждой наживы); несомненно также и то, что в соседних колониях, из которых впоследствии образовались южные штаты, ка­питалистический дух был несравненно менее развит, несмотря на то что именно эти колонии были основаны крупными капиталистами из деловых соображений, тогда как поселения в Новой Англии были созданы пропо­ведниками и graduates* вместе с представителями мел­кой буржуазии, ремесленниками и иоменами, движимыми религиозными мотивами. В данном случае, следователь­но, причинная связь обратна той, которую следовало бы постулировать с «материалистической» точки зрения. Юность подобных идей вообще значительно более тер­ниста, чем полагают теоретики «надстройки», и развитие их не уподобляется простому цветению. «Капиталисти­ческий дух» в том смысле, как мы его определили в ходе нашего изложения, утвердился лишь путем тяжелой борьбы против целого сонма враждебных ему сил. Тот образ мыслей, который нашел свое выражение в цити­рованных выше строках Бенджамина Франклина и встре-

[77]

тил сочувствие целого народа, в древности и в средние века[39]  был бы заклеймен как недостойное проявление грязной скаредности: подобное отношение и в наше время свойственно всем тем социальным группам, ко­торые наименее связаны со специфически современным капиталистическим хозяйством или наименее приспо­собились к нему. Данное обстоятельство объясняется отнюдь не тем, что «стремление к наживе» было не­ведомо докапиталистической эпохе или не было тогда достаточно развито, как часто утверждают, и не тем, что «auri sacra fames»* , алчность, в те времена (или в наши дни) была вне буржуазного капитализма мень­шей, чем внутри собственно капиталистической сферы, как полагают склонные к иллюзиям современные ро­мантики. Не в этом заключается различие между ка­питалистическим и докапиталистическим «духом». Алч-ность китайских мандаринов, аристократов Древнего Рима или современных аграриев выдерживает любое сравнение. «Auri sacra fames» неаполитанского извоз­чика или barcajuolo** , а также азиатского представи­теля сходных профессий, равно как и любовь к деньгам южноевропейского или азиатского ремесленника, не­сравненно более ярко выражена и прежде всего значи­тельно более беззастенчива, в чем легко убедиться на собственном опыте, нежели, например, жадность англи­чанина в аналогичном положении[40]. Повсеместное гос­подство абсолютной беззастенчивости и своекорыстия в деле добывания денег было специфической характер­ной чертой именно тех стран, которые по своему бур­жуазно-капиталистическому развитию являются «отста­лыми» по западноевропейским масштабам. Каждому фабриканту хорошо известно, что одним из основных препятствий в ходе капиталистического развития таких стран, как, например, Италия, является недостаточная coscienziosita*** рабочих[41], что отличает ее от Германии. Для капитализма недисциплинированные представители liberum arbitrium****, выступающие в сфере практичес­кой деятельности, столь же неприемлемы в качестве рабочих, как и откровенно беззастенчивые в своем по-

[78]

ведении — это мы знаем уже из сочинений Франклина — дельцы. Следовательно, различие, о котором идет речь, заключается не в степени интенсивности какой-либо «склонности» к наживе. «Auri sacra fames» стара как мир и известна всей истории человечества. Мы увидим, однако, что отнюдь не те люди, которые полностью отдавались этой склонности,  наподобие некоего гол­ландского капитана, «готового ради прибыли заглянуть и в ад, пусть даже при этом будут спалены паруса», что не они были представителями того образа мыслей, из которого возник специфически современный «дух» капитализма как массовое явление, — а нас интересует именно это. Безудержное, свободное от каких бы то ни было норм приобретательство существовало на протя­жении всего исторического развития; оно возникало повсюду, где для него складывались благоприятные условия. Подобно войне и морскому разбою, свободная торговля, не связанная какими-либо нормами по отно­шению к людям вне данного племени и рода, не встре­чала никаких препятствий. «Внешняя мораль» дозволяла за пределами коллектива то, что строго порицалось в отношениях между «братьями»; подобно тому как ка­питалистическое предпринимательство в своих внешних чертах и в своем «авантюристическом» аспекте было известно всем тем хозяйственным системам, где сущест­вовали имущество денежного характера и возможность использовать его для получения прибыли (посредством комменды, откупа налогов, ссуды государству, финан­сирования войн, княжеских дворов и должностных лиц), авантюристический склад мышления, пренебрегающий этическими рамками, также был явлением повсеместным. Абсолютная и вполне сознательная бесцеремонность в погоне за наживой часто сочеталась с самой строгой верностью традициям. Ослабление традиций и более или менее глубокое проникновение свободного приобре­тательства и во внутреннюю сферу социальных взаимо­отношений обычно влекли за собой отнюдь не этическое признание и оформление новых воззрений: их лишь терпели, рассматривая либо как этически индифферент­ное явление, либо как печальный, но, к сожалению, неизбежный факт. Таковы были не только оценка, ко­торую мы обнаруживаем во всех этических учениях до­капиталистической эпохи, но и — что для нас значитель­ное важнее — точка зрения обывателя этого времени,

[79]

проявлявшаяся в его повседневной практике. Мы го­ворим о «докапиталистической» эпохе потому, что хо­зяйственная деятельность не была еще ориентирована в первую очередь ни на рациональное использование капитала посредством внедрения его в производство, ни на рациональную капиталистическую организацию труда.  Упомянутое отношение к приобретательству и было одним из сильнейших внутренних препятствий, на которое повсеместно наталкивалось приспособление людей к предпосылкам упорядоченного буржуазно-ка­питалистического хозяйства.

Первым противником, с которым пришлось столк­нуться «духу» капитализма и который являл собой опре­деленный стиль жизни, нормативно обусловленный и выступающий в «этическом» обличье, был тип восприя­тия и поведения, который может быть назван традицио­нализмом. Однако и здесь мы вынуждены отказаться от попытки дать законченную «дефиницию» этого по­нятия. Мы попытаемся пояснить нашу мысль (конечно, также лишь предварительно) несколькими примерами, начиная при этом снизу, с рабочих.

Одним из технических приемов, при помощи которых современный предприниматель стремится повысить интен­сивность труда «своих» рабочих и получить максимум производительности, является сдельная оплата труда. Так, например, в сельском хозяйстве наивысшей интен­сивности в работе требует уборка урожая, ибо от ее своевременного завершения часто — особенно при не­устойчивой погоде — зависит величина прибыли или убытка. Поэтому здесь в определенный период почти повсеместно вводится система сдельной оплаты труда. Поскольку же рост доходов и интенсивности хозяйства, как правило, влечет за собой возрастающую заинтере­сованность предпринимателя, то он, повышая расценки и предоставляя тем самым рабочим возможность получить необычно высокий заработок за короткий срок, пытается заинтересовать их в увеличении производительности их труда. Однако тут возникают неожиданные затруднения. В ряде случаев повышение расценок влечет за собой не рост, а снижение производительности труда, так как ра­бочие реагируют на повышение заработной платы умень­шением. а не увеличением дневной выработки. Так, например, жнец, который при плате в 1 марку за морген ежедневно жнет 2.5 моргена, зарабатывая таким образом

[80]

2,5 марки в день, после повышения платы на 25 пфен­нигов за морген стал жать вместо предполагавшихся 3 моргенов, что дало бы ему теперь 3,75 марки в день, лишь 2 моргена, получая те же 2,5 марки в день, кото­рыми он, по библейскому выражению, «довольство­вался». Увеличение заработка привлекало его меньше, чем облегчение работы: он не спрашивал: сколько я смогу заработать за день, увеличив до максимума про­изводительность моего труда; вопрос ставился по-иному: сколько мне надо работать для того, чтобы заработать те же 2,5 марки, которые я получал до сих пор и которые удовлетворяли мои традиционные потребности? Приве­денный пример может служить иллюстрацией того строя мышления, который мы именуем «традиционализмом»: человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколь­ко необходимо для такой жизни. Повсюду, где современ­ный капитализм пытался повысить «производительность» труда путем увеличения его интенсивности, он наталки­вался на этот лейтмотив докапиталистического отноше­ния к труду, за которым скрывалось необычайно упор­ное сопротивление; на это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело. Возвратимся к нашему примеру. Поскольку расчет на «жажду наживы» не оправдался и повышение рас­ценок не дало ожидаемых результатов, естественно, ка­залось бы, прибегнуть к противоположному средству, а именно принудить рабочих производить больше, чем раньше, путем снижения заработной платы. Этот ход мыслей находил свое подтверждение (а подчас находит его и теперь) в укоренившемся наивном представлении о наличии прямой связи между низкой оплатой труда и высокой прибылью; любое повышение заработной платы ведет якобы к соответствующему уменьшению прибыли. В самом деле, капитализм с момента своего возникновения постоянно возвращался на этот путь, и в течение ряда веков считалось непреложной истиной, что низкая заработная плата «производительна», то есть повышает «производительность» труда, что, как сказал уже Питер де ля Кур (в этом пункте он мыслит совер­шенно в духе раннего кальвинизма), народ трудится

[81]

лишь потому, что он беден, и до той поры, пока он беден.

Однако это, казалось бы, столь испытанное средство сохраняет свою эффективность лишь до известного предела[42]. Конечно, не подлежит сомнению, что для разви­тия капитализма необходим некоторый избыток насе­ления, обеспечивающий наличие на рынке дешевой рабо­чей силы. Однако если многочисленная «резервная армия» при известных обстоятельствах и благоприятствует чисто количественной экспансии капитализма, то она тормозит его качественное развитие, в частности переход к таким формам производства, которые требуют интен­сивного труда. Низкая заработная плата отнюдь не тождественна дешевому труду. Даже в чисто количест­венном отношении производительность труда падает во всех тех случаях, когда заработная плата не обеспечи­вает потребности физического существования, что в ко­нечном итоге приводит к «отсортировке наименее при­годных». Современный силезец убирает в среднем при полном напряжении своих сил лишь немногим больше двух третей того хлеба, который в равный промежуток времени убирает лучше оплачиваемый и лучше питаю­щийся померанец или мекленбуржец; выработка поля­ка — чем дальше на восток, тем сильнее — отличается от выработки немцев. И в чисто деловом отношении низ­кая заработная плата не может служить благоприятным фактором капиталистического развития во всех тех слу­чаях, когда существует необходимость в квалифициро­ванном труде, когда речь идет о дорогостоящих, тре­бующих бережного и умелого обращения машинах, во­обще о достаточной степени внимания и инициативы. Низкая заработная плата не оправдывает себя и дает обратные результаты во всех этих случаях потому, что здесь совершенно необходимы не только развитое чув­ство ответственности, но и такой строй мышления, кото­рый, хотя бы во время работы, исключал неизменный вопрос, как бы при максимуме удобства и минимуме на­пряжения сохранить свой обычный заработок,— такой строй мышления, при котором труд становится абсолют­ной самоцелью, «призванием». Такое отношение к труду не является, однако, свойством человеческой природы. Не может оно возникнуть и как непосредственный резуль­тат высокой или низкой оплаты труда; подобная направ­ленность может сложиться лишь в результате длитель­ного процесса воспитания. В настоящее время прочно

[89]

укоренившемуся капитализму сравнительно легко рекру­тировать необходимую ему рабочую силу во всех инду­стриальных странах мира, а внутри этих стран — во всех отраслях промышленности. В прошлом, однако, это в каждом отдельном случае было чрезвычайно серьезной проблемой[43]. Да и поныне цель не всегда может быть достигнута без поддержки того могущественного союз­ника, который, как мы увидим дальше, содействовал капитализму и во времена его становления. Попытаемся и в данном случае пояснить нашу мысль конкретным примером. Черты отсталого традиционализма проявляют­ся в наши. дни особенно часто в деятельности работниц, прежде всего незамужних. Почти повсеместно предпри­ниматели, нанимающие работниц, в частности работниц-немок, жалуются на полное отсутствие у них способности и желания отказаться от воспринятых некогда привыч­ных методов, заменить их более целесообразными и прак­тичными, приспособиться к новым формам организации труда, научиться чему-либо, сконцентрировать на чем-нибудь свои мысли или вообще мыслить. Попытки разъ­яснить им, как сделать работу более легкой и прежде всего более выгодной, встречают полное непонимание, а повышение расценок оказывается бесполезным, посколь­ку оно наталкивается на силу привычки. Совсем иначе обстоит дело (что немаловажно для нашей постановки проблемы) там, где работницы получили специфически религиозное воспитание, в частности, где они вышли из пиетистских кругов. Часто приходится слышать (это подтверждают и статистические данные[44]), что именно работницы этой категории наиболее восприимчивы к обу­чению новым техническим методам. Способность к кон­центрированному мышлению, а также приверженность идее «долга по отношению к труду» чаще всего соче­таются у них со строгой хозяйственностью, ввиду чего они принимают в расчет размер своего заработка с трез­вым самообладанием и умеренностью, — все это необычай­но повышает производительность их труда. Здесь мы находим наиболее благоприятную почву для того отно­шения к труду как к самоцели, как к «призванию», кото­рое необходимо капитализму, наиболее благоприятные для преодоления рутины традиционализма условия, сло­жившиеся вследствие религиозного воспитания. Уже одно это наблюдение из повседневной практики совре­менного капитализма[45] свидетельствует о том, что вопрос

[83]

о формах, которые принимала на заре капиталистичес­кого развития эта связь между умением людей приспо­собиться к капиталистическому производству и их рели­гиозной направленностью, безусловно, оправдан. Ибо существование этой связи подтверждается целым рядом фактов. Так, враждебность по отношению к рабочим-ме­тодистам в XVIII в. и гонения, которым они подвергались со стороны других рабочих (о чем свидетельствуют по­стоянные упоминания в источниках об уничтожении инструментов, принадлежавших рабочим-методистам), объясняются отнюдь не только (и не главным образом) их религиозной эксцентричностью (такого рода эксцент­ричность и еще значительно большая не была в Англии редкостью); эти гонения объясняются их специфическим «трудолюбием», как мы сказали бы теперь.

Вернемся, однако, к современности и попытаемся уяснить значение «традиционализма», на этот раз на примере предпринимателей. В своем исследовании проб­лемы генезиса капитализма Зомбарт[46] указывает на два «лейтмотива» экономической истории — «удовлетворение потребностей» и «прибыль», — которые характеризуют тип хозяйственной системы в зависимости от того, что определяет ее форму и направление ее деятельности, личные ли потребности или не зависящие от них стрем­ление к наживе и возможность извлечения прибыли пу­тем реализации продуктов. То, что Зомбарт определяет как «систему потребительского хозяйства» («Bedarfsdeckungssystem»), на первый взгляд совпадает с тем, что мы называем экономическим традиционализмом. Это верно в том случае, если под понятием «потребность» понимать традиционные потребности. В противном случае многие хозяйства, которые по типу своей организации являются «капиталистическими», причем в соответствии с тем определением «капитала», которое Зомбарт сам дает в другом месте своей работы[47], выпадают из круга «приобретательских» хозяйств и попадают в разряд «хозяйств потребительских». «Традиционалистскими» по своему характеру могут быть и такие хозяйства, из кото­рых частные предприниматели извлекают прибыль по­средством оборота капитала (в виде денег или оцененной в деньгах собственности), то есть посредством приобре­тения средств производства и продажи продуктов, сле­довательно, хозяйства, бесспорно представляющие собой «капиталистические предприятия». Подобные хозяйства

[84]

не только не являются исключением для экономической истории нового времени, они постоянно вновь возникают после неизменно возобновляющихся перерывов, обуслов­ленных все более мощным вторжением в хозяйственную сферу «капиталистического духа». Капиталистическая форма хозяйства и «дух», в котором оно ведется, нахо­дятся в отношении «адекватности»*, но эта адекватность не тождественна обусловленной «законом» зависимо­сти. И если мы, несмотря на это, условно применяем здесь понятие «дух (современного) капитализма»[48] для определения того строя мышления, для которого харак­терно систематическое и рациональное стремление к за­конной прибыли в рамках своей профессии (в качестве примера были приведены высказывания Бенджамина Франклина), то мы обосновываем это тем историческим наблюдением, что подобный строй мышления нашел в капиталистическом предприятии свою наиболее адекват­ную форму, а капиталистическое предприятие в свою очередь нашло в нем наиболее адекватную духовную движущую силу.

Однако эта форма и этот дух могут существовать раздельно. Бенджамин Франклин был преисполнен «ка­питалистического духа» в то время, когда его типография по своему типу ничем не отличалась от любого ремес­ленного предприятия. Как мы увидим из дальнейшего, носителями этого строя мышления, которое мы опреде­лили как «дух кaпитaлизмa»[49], были на заре нового времени не только и не столько капиталистические пред­приниматели из кругов торгового патрициата, сколько поднимающиеся средние слои ремесленников. И в XIX в. классическими представителями подобного строя мыш­ления .были не благородные джентльмены Ливерпуля и Гамбурга с их унаследованным торговым капиталом, а выскочки Манчестера и Рейнской Вестфалии, родом из весьма скромных семей. Аналогично обстояло дело уже в XVI в.: основателями возникающих тогда промышлен­ных отраслей были преимущественно выходцы из сред­них слоев[50]. Совершенно очевидно, что такие предприятия, как

[85]

банки, оптовая экспортная торговля, даже сколько-ни­будь значительная розничная торговля и, наконец, скуп­ка в больших масштабах товаров домашней промышлен­ности возможны лишь в форме предприятий капитали­стических. И тем не менее эти предприятия могут быть преисполнены строго традиционалистского духа: дела крупных эмиссионных банков вообще нельзя вести иначе; заморская торговля на протяжении целых столетий опи­ралась на монополии и регламенты строго традиционалистского характера; в розничной торговле (мы имеем в виду не тех неимущих мелких лодырей, которые в наши дни взывают к государственной помощи) процесс революционализации еще и теперь идет полным ходом; этот переворот, который грозит уничтожением старого тради­ционализма, уже разрушил систему мануфактурного производства, с которым современное надомничество обнаруживает лишь формальное сходство. Для иллюст­рации того, как происходит этот процесс и каково его значение, мы вновь (хотя все это хорошо известно) оста­новимся на конкретном примере.

До середины прошлого века жизнь скупщика изделий домашней промышленности (во всяком случае, в неко­торых отраслях текстильной промышленности континен­тальной Европы)[51] протекала, по нашим понятиям, до­вольно спокойно. Ее можно представить себе следующим образом: крестьяне приезжали в город, где жил скупщик, со своими изделиями, которые подчас (если это были ткани) преимущественно или целиком выделывались ими из своего сырья; здесь после тщательной (в ряде случаев официальной) проверки качества изделий они получали установленную оплату. Клиентами скупщика для сбыта товара на дальнее расстояние были посредники, также приезжие, которые обычно приобретали изделия не по образцам, а руководствовались знанием привычных сор­тов; они брали товар либо со склада, либо же заблаго­временно заказывали его; в этом случае скупщик в свою очередь заказывал требуемое у крестьян. Поездки с целью посещения клиентов либо вообще не предприни­мались, либо предпринимались редко, с большими проме­жутками; обычно достаточно было корреспонденции или постепенно внедрявшейся рассылки товаров. Не слишком утомительный рабочий день — около 5—6 рабочих ча­сов, — часто значительно меньше, больше лишь во вре­мена каких-либо торговых кампаний, там, где они вообще

[86]

имели место; сносный заработок, позволявший вести приличный образ жизни, а в хорошие времена и откла­дывать небольшие суммы; в целом сравнительно лояль­ные, основанные на совпадении деловых принципов отно­шения между конкурентами; частое посещение «клуба»; в зависимости от обстоятельств кружка пива по вечерам, семейные праздники и в целом размеренная спокойная жизнь.

Если исходить из коммерческих деловых свойств пред­принимателей, из наличия капиталовложений и оборота капитала, из объективной стороны экономического про­цесса или характера бухгалтерской отчетности, то сле­дует признать, что перед нами во всех отношениях «капи­талистическая» форма организации. И тем не менее это «традиционалистское» хозяйство, если принять во вни­мание дух, которым оно проникнуто. В основе подобного хозяйства лежало стремление сохранить традиционный образ жизни, традиционную прибыль, традиционный ра­бочий день, традиционное ведение дел, традиционные отношения с рабочими и традиционный, по существу, круг клиентов, а также традиционные методы в привле­чении покупателей и в сбыте — все это, как мы пола­гаем, определяло «этос» предпринимателей данного круга.

В какой-то момент, однако, эта безмятежность вне­запно нарушалась, причем часто это отнюдь не сопро­вождалось принципиальным изменением формы органи­зации — переходом к замкнутому производству или к введению механических станков и т. д. Происходило обычно скорее следующее: какой-нибудь молодой человек из среды скупщиков переселялся из города в деревню, где он тщательно подбирал ткачей, значительно усиливал степень их зависимости и контроль над их деятельностью и тем самым превращал их из крестьян в рабочих: одно­временно он старался сосредоточить в своих руках весь сбыт посредством установления тесной связи с низовыми контрагентами, то есть с магазинами розничной торговли, сам вербовал покупателей, ежегодно регулярно посещал их и направлял свои усилия на то, чтобы качество про­дукции отвечало их потребностям и желаниям, «было бы им по вкусу»; одновременно он проводил в жизнь прин­цип «низкие цены, высокий оборот». Затем происходило то, что всегда и повсеместно следует за подобным про­цессом «рационализации»: кто не поднимался, тот опу-

[87]

скался. Идиллия рушилась под напором ожесточенной конкуренции, крупные состояния, возникшие в новых ус­ловиях, не отдавались в рост, а вкладывались в произ­водство. Прежней уютной, спокойной жизни приходил конец, наступала пора суровой трезвости: те, кто подчи­нялся законам времени и преуспевал, хотели не по­треблять, а приобретать; другие стремились сохранить прежний строй жизни, но вынуждены были ограничить[52] свои потребности. При этом — что самое главное — не приток новых денег совершал, как правило, этот пере­ворот (в ряде известных нам случаев весь процесс рево­люционизирования совершался при помощи нескольких тысяч, взятых взаймы у родственников), но вторжение нового духа, а именно «духа современного капитализма». Вопрос о движущих силах экспансии современного капитализма не сводится к вопросу об источнике используе­мых капиталистом денежных ресурсов. Это в первую оче­редь вопрос о развитии капиталистического духа. Там, где он возникает и оказывает свое воздействие, он добывает необходимые ему денежные ресурсы, но не наоборот[53]. Однако утверждение его шло отнюдь не мирным путем. Бездна недоверия, подчас ненависти, прежде всего морального возмущения всегда встречала сторонника новых веяний; часто — нам известен ряд таких случаев — создавались даже настоящие легенды о темных пятнах его прошлого. Вряд ли кто-либо станет отрицать, что лишь необычайная сила характера могла уберечь подобного предпринимателя «нового стиля» от потери самообладания, от морального и экономического краха, что наряду со способностью трезво оценивать ситуацию и с активностью он должен был обладать пре­жде всего совершенно определенными, ярко выражен­ными «этическими» качествами, которые только и могли обеспечить необходимое при введении новых методов доверие клиентов и рабочих; только эти качества могли придать ему должную энергию для преодоления бесчис­ленных препятствий и прежде всего подготовить почву для того безграничного роста интенсивности и произво­дительности труда, который необходим в капиталистиче­ском предпринимательстве и несовместим с безмятежным существованием и наслаждением жизнью; эти (этические) качества по самой своей специфике относятся к иному типу, чуждому традиционализму прежних времен и адекватным ему свойствам.

[88]

Столь же несомненно и то, что этот внешне почти неприметный, но по существу решающий для проник­новения нового духа в экономическую жизнь сдвиг совер­шался, как правило, не отважными и беспринципными спекулянтами или авантюристами, которых мы встречаем на протяжении всей экономической истории, не обладате­лями «больших денег», а людьми, прошедшими суровую жизненную школу, осмотрительными и решительными одновременно, людьми сдержанными, умеренными и упор­ными по своей природе, полностью преданными своему делу, со строго буржуазными воззрениями и «принципами». На первый взгляд можно предположить, что эти личные моральные качества не имеют ничего общего с какими-либо этическими максимами и тем более с рели­гиозными воззрениями, что адекватной подобному дело­вому образу жизни должна быть скорее некая негативная направленность, способность освободиться от власти тра­диций, то есть нечто близкое либерально-«просветительским» устремлениям. И это в целом верно для нашего времени, когда связь между жизненным укладом и рели­гиозными убеждениями обычно либо полностью отсут­ствует, либо носит негативный характер; так, во всяком случае, обстоит дело в Германии. Люди, преисполненные «капиталистического духа», теперь если не враждебны, то совершенно безразличны по отношению к церкви. Благочестивая скука рая не прельщает столь деятельные натуры, а религия представляется им лишь средством отвлечь людей от трудовой деятельности в этом мире. Если спросить этих людей о «смысле» их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользуются и которая именно при посюсторонней жиз­ненной ориентации должна казаться совершенно бес­смысленной, они в некоторых случаях, вероятно, ответили бы (если бы они вообще пожелали ответить на этот вопрос), что ими движет «забота о детях и внуках»; вер­нее же, они просто сказали бы (ибо первая мотивировка не является чем-то специфическим для предпринимателей данного типа, а в равной степени свойственна и «традиционалистски» настроенным деятелям), что само дело с его неустанными требованиями стало для них «необходи­мым условием существования». Надо сказать, что это действительно единственная правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного образа жизни с точки зрения личного счастья, образа

[89]

жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека. Конечно, известную роль играет и стремление к власти, к почету, которые даются богат­ством, а там, где устремления всего народа направлены на достижение чисто количественного идеала, как, напри­мер, в США, там, разумеется, эта романтика цифр имеет неотразимое очарование для «поэтов» коммерческих кру­гов. Однако ведущие предприниматели капиталистиче­ского мира, достигающие прочного успеха, обычно не руководствуются в свой деятельности подобными сообра­жениями. Что же касается стремления пристать к тихой гавани в виде имения и жалованного дворянства, видеть своих детей студентами университета или офицерами, чье блестящее положение заставляет забыть об их пле­бейском происхождении, стремления, характерного для выскочек из среды немецких капиталистов, то это лишь продукт эпигонства и упадка. «Идеальный тип» капита­листического предпринимателя[54], к которому прибли­жаются и отдельные выдающиеся предприниматели Гер­мании, не имеет ничего общего с такого рода чванством ни в его более грубом, ни в его более тонком выражении. Ему чужды показная роскошь и расточительство, а так­же упоение властью и внешнее выражение того почета, которым он пользуется в обществе. Его образу жизни свойственна — на историческом значении этого важного для нас явления мы еще остановимся — известная аске­тическая направленность, отчетливо проступающая в цитированной выше «проповеди» Франклина. В харак­тере капиталистического предпринимателя часто обнару­живаются известная сдержанность и скромность, значи­тельно более искренние, чем та умеренность, которую столь благоразумно рекомендует Бенджамин Франклин. Самому предпринимателю такого типа богатство «ничего не дает», разве что иррациональное ощущение хорошо «исполненного долга в рамках своего призвания».

Именно это и представляется, однако, человеку дока­питалистической эпохи столь непонятным и таинствен­ным, столь грязным и достойным презрения. Что кто-либо может сделать единственной целью своей жизненной деятельности накопление материальных благ, может стремиться к тому, чтобы сойти в могилу обремененным деньгами и имуществом, люди иной эпохи способны были воспри­нимать лишь как результат извращенных наклонностей, «auri sacra fames».

[90]

В наше время, при современных политических, част­ноправовых и коммуникационных институтах, при нынеш­ней хозяйственной структуре и формах производства, «дух капитализма» можно было бы рассматривать как результат приспособления. Хозяйственному строю капи­тализма необходима эта преданность делу, это служение своему «призванию», сущность которого заключается в добывании денег: это своего рода установка по отноше­нию к внешним благам, столь адекватная данной струк­туре, столь неотделимая от условий борьбы за экономи­ческое существование, что в настоящее время действи­тельно не может быть и речи о какой-либо обязательной связи между вышеназванным «хрематистическим»* об­разом жизни и каким-либо цельным мировоззрением. Капиталистическое хозяйство не нуждается более в санк­ции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь (в той мере, в какой оно вообще ощутимо) такую же помеху, как регламентирование экономики со стороны государства. «Мировоззрение» теперь, как правило, определяется интересами торговой или социальной политики. Тот, кто не приспособился к условиям, от которых зависит успех в капиталистическом обществе, терпит крушение или не продвигается по социальной лестнице. Однако все это — явления той эпохи, когда капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору. Подобно тому как он в свое время сумел разрушить старые средневеко­вые формы регламентации хозяйства только в союзе со складывающейся государственной властью, он, быть может (пока мы еще только предполагаем это), исполь­зовал и религиозные убеждения. Так ли это было в дейст­вительности и если было, то в какой форме, нам надле­жит установить. Ибо едва ли требует доказательства то утверждение, что концепция наживы как самоцели, как «призвания» противоречит нравственным воззрениям целых эпох. Перенесенное в каноническое право положие «Deo placere vix potest»**, относящееся к деятель­ности торговца (в те времена оно, подобно евангельскому тексту о лихоимстве[55], считалось подлинным), и опреде-

[91]

ление жажды наживы у Фомы Аквинского как turpitudo* (сюда включалось и связанное с предприниматель­ством, то есть этически дозволенное получение прибыли) были уже известной уступкой (по сравнению с радикаль­на антихрематистическими взглядами довольно широких, слоев населения) со стороны католической доктрины интересам политически столь связанного с церковью финансового капитала итальянских городов[56].

Однако даже там, где католическая доктрина еще больше видоизменялась, как, например, у Антонина Флорентинского, никогда полностью не исчезало ощущение того, что деятельность, для которой нажива является самоцелью, есть, в сущности, нечто pudendum** , нечто такие, с чем можно лишь мириться как с некоей данно­стью жизненного устройства. Некоторые моралисты того времени, в первую очередь сторонники номинализма, принимали начатки капиталистического ведения дел как данность и пытались — не без известного противодей­ствия — доказать, что они приемлемы и необходимы (особенно в торговле), что проявляющаяся в капиталис­тической деятельности «industria»*** есть законный, этически безупречный источник прибыли; однако самый «дух» капиталистического приобретательства господст­вующее учение отвергало как turpitude и, уж во всяком случае, не оправдывало его с этических позиций. «Этиче­ские» нормы, подобные тем, которыми руководствовался Бенджамин Франклин, были для этого времени просто немыслимы. Исключение не составляли и взгляды пред­ставителей самих капиталистических кругов: пока они сохраняли связь с церковной традицией, они видели в своей деятельности в лучшем случае нечто этически ин­дифферентное, терпимое, но вместе с тем — хотя бы из-за постоянной опасности преступить церковный запрет лихо­имства—нечто, ставящее под сомнение спасение души. Источники свидетельствуют о том, что после смерти богатых людей весьма значительные суммы поступали в церковную казну в виде «покаянных денег», а в иных случаях и возвращались прежним должникам в качестве несправедливо взятых с них «usura»**** . Дело обстоит иначе — если оставить в стороне еретические или рас-

[92]

сматриваемые как сомнительные по своим учениям на­правления — лишь в патрицианских кругах, которые внутренне были уже свободны от власти традиции. Од­нако даже скептически настроенные или далекие от цер­ковности люди предпочитали на всякий случай прими­риться с церковью, пожертвовав в ее казну определенную сумму денег[57], ввиду полной неизвестности того, что ждет человека после смерти, тем более что (согласно весьма распространенному более мягкому воззрению) для спасения души достаточно было выполнить предпи­сываемые церковью внешние обряды. Именно в этом отчетливо проявляется отношение самих носителей новых веяний к своей деятельности, в которой они усматривают некие черты, выводящие ее за рамки нравственных ус­тоев или даже противоречащие им. Каким же образом эта деятельность, которую в лучшем случае признавали этически допустимой, могла превратиться в «призвание» в понимании Бенджамина Франклина? И как историче­ски объяснить тот факт, что деятельность, которая во Флоренции XIV и XV вв., в центре тогдашнего капита­листического развития, на этом рынке денег и капиталов всех великих держав того времени, казалась сомнитель­ной с моральной точки зрения — в лучшем случае ее только терпели, — в провинциальной мелкобуржуазной Пенсильвании XVIII в., стране, где из-за простого не­достатка денег постоянно возникала угроза экономиче­ского краха и возвращения к натуральному обмену, где не было и следа крупных промышленных предприятий, а банки находились на самой ранней стадии своего раз­вития, считалась смыслом и содержанием высоконравственного жизненного поведения, к которому надлежит всячески стремиться? Усматривать здесь «отражение» в идеологической надстройке «материальных» условий было бы просто нелепо. Какой же круг идей способст­вовал тому, что деятельность, направленная внешне то­лько на получение прибыли, стала подводиться под кате­горию «призвания», по отношению к которому индивид ощущает известное обязательство. Ибо именно эта идея служила этической основой и опорой жизненного пове­дения предпринимателей «нового стиля».

В ряде случаев указывалось на то, что основным принципом современного хозяйства следует считать «эко­номический рационализм» — так, в частности, полагает Зомбарт, который развивает эту мысль в своих подчас

[93]

очень плодотворных и убедительных исследованиях. Это, несомненно, справедливо, если под экономическим рационализмом понимать такое повышение производительности труда, которое достигается посредством научно обосно­ванного расчленения производственного процесса, спо­собствующего устранению «органического» предела, установленного природой. Подобным процессом рацио­нализации в области техники и экономики, несомненно, обусловлена и значительная часть «жизненных идеалов» современного буржуазного общества: труд, направлен­ный на создание рационального способа распределения материальных благ, без сомнения, являл собой для пред­ставителей «капиталистического духа» одну из главных целей. Достаточно ознакомиться хотя бы с тем, что Фран­клин сообщает о своих усилиях по улучшению ком­мунального хозяйства Филадельфии, чтобы полностью ощутить эту очевидную истину. Радость и гордость ка­питалистического предпринимателя от сознания того, что при его участии многим людям «дана работа», что он содействовал экономическому «процветанию» родного города в том ориентированном на количественный рост населения и торговли смысле, который капитализм вкла­дывает в понятие процветания, — все это, безусловно, является составной частью той специфической и, несом­ненно, «идеалистической» радости жизни, которая ха­рактеризует представителей современного предпринима­тельства. Столь же несомненной фундаментальной осо­бенностью капиталистического частного хозяйства явля­ется то, что оно рационализировано на основе строгого расчета, планомерно и трезво направлено на реализацию поставленной перед ним цели; этим оно отличается от хозяйства живущих сегодняшним днем крестьян, от при­вилегий и рутины старых цеховых мастеров и от «авантю­ристического капитализма», ориентированного на поли­тическую удачу и иррациональную спекуляцию.

Создается впечатление, что развитие «капиталисти­ческого духа» может быть легче всего понято в рамках общего развития рационализма и должно быть выведено из его принципиального подхода к последним вопросам бытия. В этом случае историческое значение протестан­тизма сводилось бы к тому, что он сыграл известную роль в качестве «предтечи» чисто рационалистического миро­воззрения. Однако при первой же серьезной попытке такого рода становится очевидным, что подобная упро-

[94]

щенная постановка проблемы невозможна хотя бы по одному тому, что общая история рационализма отнюдь не является совокупностью параллельно прогрессирую­щих рационализаций отдельных сторон жизни. Рациона­лизация частного права, например, если понимать под этим упрощение юридических понятий и расчленение юридического материала, достигла своей высшей формы в римском праве поздней античности и была наименее развитой в ряде достигших наибольшей экономической рационализации стран, в частности в Англии, где рецеп­ция римского права в свое время потерпела неудачу ввиду решительного противодействия со стороны мощной юридической корпорации, тогда как в католических стра­нах Южной Европы римское право пустило глубокие корни. Чисто посюсторонняя рациональная философия XVIII в. нашла свое пристанище отнюдь не только (и даже не преимущественно) в наиболее развитых капита­листических странах. Вольтерьянство и поныне еще яв­ляется общим достоянием высших и — что практически более важно — средних слоев населения именно роман­ских католических стран. Если же под «практическим рационализмом» понимать тот тип жизненного поведе­ния, который базируется на сознательной оценке миро­здания и отношении к нему с точки зрения посюсторон­них интересов отдельной личности, то этот стиль жизни как в прошлом, так и в настоящем типичен для народов liberum arbitrium* , входит в плоть и кровь итальянцев и французов. Между тем мы уже могли убедиться в том, что отнюдь не на этой почве, сформировалось то отноше­ние человека к своему «призванию» как цели жизни, которое является необходимой предпосылкой для развития капитализма. Ибо жизнь можно «рационализировать» с весьма различных точек зрения и в самых различных направлениях (этот простой часто забываемый тезис нужно было бы ставить во главу угла каждого исследо­вания проблемы «рационализма»). «Рационализм— историческое понятие, заключающее в себе целый мир противоположностей. Нам надлежит здесь выяснить, какой дух породил ту конкретную форму «рационального» мышления и «рациональной» жизни, из которой выросли идея «призвания» и та — столь иррациональная с точки зрения чисто эвдемонистических интересов отдельной

[95]

личности — способность полностью отдаваться деятель­ности в рамках своей профессии, которая всегда была одной из характернейших черт нашей капиталистической культуры и является таковой и поныне. Нас интересует здесь в первую очередь происхождение тех иррациональ­ных элементов, которые лежат в основе как данного, так и любого другого понятия «призвания».

 

* * Модифицированное риккертовское определение «исторического индивидуума». — Прим. перев.

** Близкое по роду при специфических отличиях (лат.).

[29] Заключительный раздел из «Necessary hints to those that would be rich» (написан в 1736 г.), остальное из «Advice to a young tradesman» (1748). cm.: Franklin B. Works, Ed. Sparks, Vol. 2, p. 87.

[30] cm.: Kurnberger F. Der Amerikamude. Frankfurt, 1855. Книга Кюрнбергера представляет собой, как известно, поэтическую пара­фразу американских впечатлений Ленау. В качестве художественного произведения эта книга не имеет ценности; однако она остается важ­нейшим документом, свидетельствующим о (стертой уже в наши дни) противоположности между мироощущением немцев и американцев, документом той внутренней жизни, которая со времен средневековой немецкой мистики была, несмотря ни на что, общим достоянием немецких католиков и протестантов и резко отличалась от капита­листической направленности пуритан. Несколько вольный перевод франклиновских трактатов, сделанный Кюрнбергером, исправлен нами по оригиналу.

[31] Зомбарт поставил эту цитату эпиграфом к разделу «Генезис капи­тализма» (см.: Sombart W. Ор. cit., Bd. 1, S. 193; ср. также S. 396).

[32] Это, конечно, не означает ни того, что Якоб Фуггер был нравственно индифферентен или нерелигиозен, ни того, что эти положения пол­ностью исчерпывают этические воззрения Бенджамина Франклина. Вряд ли столь известный филантроп нуждается в защите Брентано (см.: Brentano L. Die Anfange des moderneii Kapitalismus; S. 151 f.) от того непонимания, которое он мне приписывает. Ведь проблема как раз и заключается в том, как человек, подобный Франклину, мог выступить в качестве моралиста именно с такими поучениями (характерную формулировку которых Брентано не счел нужным сохранить).

[33] На этом основано отличие нашей постановки проблемы от постановки проблемы у Зомбарта. В дальнейшем станет очевидным большое практическое значение этого отличия. Укажем здесь только на то, что Зомбарт отнюдь не оставил без внимания этические черты, свойственные характеру капиталистического предпринимателя. Од­нако в общем контексте его работы они выступают как производные от капитализма, тогда как мы в соответствии с поставленной нами задачей принимаем обратную гипотезу. Наше окончательное мнение по этому вопросу сформулировано в конце исследования. Свою концепцию Зомбарт (см.: Sombart W. Ор. cit., Bd. 1, S. 357, 380 ff.) строит, отправляясь в данном случае от ярких образов Зиммеля, данных в последней главе его «Философии денег». О поле­мике со мной Зомбарта в его книге «Буржуа» я скажу ниже. Здесь нецелесообразно входить в подробное рассмотрение отдельных крити­ческих замечаний.

 

[34] «Я убедился наконец в том, что в человеческом общении правдивость, честность и искренность имеют громадное значение для счастья нашей жизни, с этого момента я решил воспитывать их в себе на протяжении всей своей жизни и решение это записал в свой дневник. Откровение как таковое не имело для меня решающего значения: я полагал: хотя определенные поступки не являются дурными только потому, что они запрещены учением, или хорошими потому, что они им предписаны, однако, принимая во внимание все обстоя­тельства, вполне вероятно, что одни поступки запрещаются именно потому, что они по своей природе вредны, другие предписаны именно потому, что они благотворны».

[35] «Я держался по мере возможности в тени и выдавал это (речь идет об организации библиотеки по инициативе Франклина) за дело «некоторых моих друзей», попросивших меня обратиться к людям, которых они считают любителями чтения. Метод мой оказался ус­пешным; впоследствии я всегда применял его в аналогичных случаях и могу, основываясь на своем опыте, искренне рекомендовать его другим. Та небольшая жертва, которую мы приносим, поступаясь своим самолюбием, в дальнейшем вознаграждается с лихвой. Если в течение некоторого времени остается неизвестным, кому принад­лежит подлинная заслуга, и какой-либо тщеславный человек решится приписать ее себе, то даже самые отъявленные завистники воздадут должное тому, кто действительно достоин похвалы, лишив самозван­ца присвоенных им лавров и возложив их на голову того, кто их заслужил».

* Конкретно (лат.).

** In flagranti crimine coinprehensi — Захваченный во время совершения преступления (лат.).

*** Высшее благо (лат.).

[36] Это соображение послужило Брентано (см.: Brentano L. Ор. cit., S. 125, 127, Anm. 1) поводом для критических замечаний, направ­ленных против высказанных нами ниже идей о «рационализации и дисциплинировании» поведения посредством мирской аскезы; эта «рационализация» ведет, следовательно, к «иррациональному» по­ведению, утверждает Брентано. По существу, против этого нечего возразить. Ведь любая «иррациональность» является таковой не по своей сути, а лишь с определенной «рациональной» точки зрения. Так, для нерелигиозного человека «иррационален» религиозный об­раз жизни, для гедониста — аскетический, даже если по своей пре­дельной ценности тот или иной образ жизни является «рациона­лизацией». Если настоящая статья будет способствовать выявлению всей многосторонности якобы однозначного понятия «рациональнос­ти», то она в значительной степени выполнит свое назначение.

[37] Притчи Солом., 22, 29. Лютер переводит: «in seinern Geschaft». Ста­рые английские переводчики пишут: «business». См. ниже прим. 53.

[38] В связи с более пространной, хотя и несколько неточной апологиен, принадлежащей перу Брентано (см.: Brentano L. Ор. cit., S. 150 {.), по мнению которого я не воздал должного этическим достоинствам Франклина, я отсылаю читателя к данному замечанию: оно, как я полагаю, исключает необходимость подобной апологии.

 

* Окончившими учебные заведения (англ.).

[39] Пользуюсь случаем для того, чтобы предвосхитить ряд «антикри­тических» замечаний. Совершенно необоснованным является утверж­дение Зомбарта (см.: Sombart W. Der Bourgeois. Munchen— Leipzig, 1913), будто «этика» Франклина представляет собой «до­словное» повторение идей великого универсального гения Возрож­дения Леона Баттисты Альберти, который наряду с теоретическими трудами в области математики, пластики, живописи, архитектуры (прежде всего) и трактатами о любви (сам он был женоненавист­ником) написал также четырехтомную работу о ведении домашнего хозяйства (della famiglia), доступную мне в настоящий момент, к сожалению, не в издании Дж. Манчини, а в старом издании А. Бонуччи. Ведь цитата из Франклина приведена нами дословно—где же в сочинениях Альберти можно найти соответствующие словам Франклина места, в частности что-либо, напоминающее первую максиму «Время — деньги» и примыкающие к ней указания? Единст­венное, лишь отдаленно напоминающее идеи Франклина место нахо­дится, насколько мне известно, в конце первой книги «Delia farniglia» (в изд. Бонуччи, v. 2, р. 353), где речь идет в самой общей форме о деньгах как о nervlis rerum хозяйства, которые требуют поэтому самого осмотрительного и бережного отношения. Эта мысль встречается уже у Катона в книге «De re rustica». Совершенно неправомерна характеристика, данная Зомбартом Альберти, прида­вавшему громадное значение тому, что он принадлежал к одному из самых знатный родов Флоренции (nobilissimi cavalieri — «Delia famiglia» p. 213, 228, 247): по мнению Зомбарта, он, будучи чело­веком «нечистой крови», преисполнен неприязни к знати, ибо в ка­честве незаконнорожденного (это на самом деле ни в какой степени не влияло на его положение), он якобы не получил доступ в высшие слои общества. Для Альберти безусловно характерен совет занимать­ся крупными делами, которые он считает единственно достойными nobile е oneste famiglia (знатной и почтенной семьи) и libero е nobile anirno (свободного и высокого духа) (ibid., р. 209), к тому же такие дела требуют меньшей затраты труда (см.: «Del governo della famiglia», IV, p. 55, соответственно в редакции для Пандольфини, р. 116: поэтому лучше всего заниматься скупкой шерсти и шелка!); характерна и его рекомендация планомерно и обдуманно вести домашнее хозяйство, то есть соразмерять расходы с доходами. Следовательно, если Джаноццо говорит о «santa masserizia», то речь идет о принципе ведения «домашнего хозяйства», а не о предприни­мательстве (что Зомбарту надлежало бы понимать), подобно тому как в дискуссии о сущности денег (ibid.) речь идет в первую очередь о способе помещения имущества (денег или possession} — владений), а не об использовании капитала. В качестве защиты от непостоянст­ва фортуны рекомендуется с юности привыкать к регулярной деятель­ности (in cose magnifiche е ample—-р. 192). К тому же это («Della famiglia», р. 73—74) — единственное средство сохранить здоровье и избегнуть праздности, которая легко может поколебать положение человека в обществе; необходимо также на всякий случай иметь приличествующую своему сословию профессию (однако opera mer-cenaria рассматриваются как не соответствующие таковому — «Della famiglia» 1, р. 209). Его идеал «tranquillita dell'ammo» (душевного спокойствия) и его выраженная склонность к эпикурейскому l¢aue biwsaz (призыву жить для себя, vivere а se stesso—ibid., р. 262), особенно же его антипатия ко всяким должностям (ibid., р. 258), ко­торые он считает источником беспокойства, вражды и грязных интриг, его мечта о жизни в загородной вилле, мысли о предках, питавшие его самолюбие, отношение к чести семьи (имущество которой должно быть но флорентийскому обычаю нераздельным) как к высшему идеалу и главной цели—все это было бы в глазах пуританина греховным, «обожествлением рукотворного», а в глазах Бенджамина Франк­лина — исполненным чуждого ему аристократического пафоса. Сле­дует также обратить внимание на высокую оценку литературной дея­тельности (ибо «industria» как трудолюбие мыслится прежде всего на поприще литературы и науки в качестве единственно достойного благородного человека занятия); характерно, что только неграмот­ный Джаноццо видит в masserizia — в смысле «рационального ве­дения хозяйства» — столь же действенное средство для независимос­ти существования и гарантию от нищеты. При этом само это понятие, заимствованное из монашеской этики (см. ниже), приписывается ста-

[114]

рому священнику (р. 249). Для должного понимания всей глубины различия достаточно сопоставить вышесказанное с этикой и жиз­ненным поведением как самого Бенджамина Франклина, так и в еще большей степени его пуританских предков, сопоставить труды пи­сателей Возрождения, рассчитанные на гуманистически образован­ных патрициев, с сочинениями Франклина, написанными для широ­ких слоев средней буржуазии, прежде всего для commi, а также с пуританскими трактатами и проповедями. Экономический рацио­нализм Альберти с его постоянными ссылками на античных авторов, ближе всего к экономическим идеям Ксенофонта (которого Альберти не знал), Катона, Варрона и Колумеллы (которых он цитирует), с той разницей, что у названных авторов, особенно у Катона и Варрона, приобретательство как таковое стоит на первом плане. Довольно случайные высказывания Альберти об использовании fattori, о разделении труда и дисциплине, о ненадежности крестьян и т. II. звучат как воспринятые у Катона принципы жизненной мудрости, перенесенные из рабовладельческого поместья в сферу сво­бодного труда, домашней промышленности и мелкого землевладения. Если Зомбарт (чья ссылка на стоическую этику решительно неудач­на) находит «доведенный до предела» экономический рационализм уже у Катона, то это нельзя считать совершенно не соответствующим истине (при правильном понимании этого утверждения). В самом деле, римский «diligens pater familias» (рачительный отец семейства) вполне может быть отнесен к одной категории с идеалом «massajo» (хозяина) Альберти. Для Катона наиболее характерно, что он оцени­вает поместье с точки зрения инвестиций капитала. Понятие «industria» же носит иной оттенок благодаря христианскому влия­нию. В этом, собственно, и заключено различие. В концепции «indust­ria» (трудолюбия), возникшей в сфере монашеской аскезы и разработанной писателями-монахами, заключены ростки того этоса, который полностью сформировался лишь в протестантской остаю­щейся внутри мира аскезе (см. ниже), — отсюда (как мы еще неодно­кратно будем указывать в дальнейшем) и родство обоих понятий, которое, впрочем, менее отчетливо отражено в официальном церков­ном учении Фомы Аквинского, чем во флорентийской и сиенской этике нищенствующих орденов. Подобный этос отсутствует как и Ка­тона, так и у Альберти. У того и другого речь идет о принципах жизненной мудрости, а не об этике. Утилитаризм лежит и в основе рассуждений Франклина. Однако в его поучении, обращенном к молодым коммерсантам, безусловно, присутствует этический пафос, и, что самое главное, именно он является характерной чертой этого поучения. Небрежность в обращении с деньгами равносильна для него как бы «умерщвлению» эмбрионов капитала и поэтому также является нарушением этической нормы.

Внутреннее родство обоих (Альберти и Франклина) в действи­тельности существует лишь постольку, поскольку связь между «ре­лигиозной концепцией» и призывом к «хозяйственности» еще от­сутствует у Альберти и уже отсутствует у Франклина. Зомбарт называет Альберти «благочестивым»; в действительности же он. как и многие гуманисты, имея сан священника и приход в Риме, вообще не дает религиозной мотивировки рекомендуемого им образа жизни (исключение составляют два совершенно незначительных упомина­ния). Как у одного, так и у другого автора ведущими являются, формально во всяким случае, соображения утилитаризма, а в рекомендации Альберти заниматься скупкой шерсти и щелка у мелких

[115]

производителей отчасти находит отражение и меркантилистский со­циал-утилитаризм (поскольку речь идет о «предоставлении работы многим людям» — ibid., р. 292). Идеи Альберти могут служить ярким примером того, как бы имманентного экономического «рационализ­ма», который, будучи в самом деле «отражением» экономических условий, встречается в трудах писателей, интересующихся чисто «фактическим положением дел», повсеместно и во все времена, как в эпоху китайского классицизма и в античном мире, так и в эпоху Возрождения и Просвещения. Не вызывает сомнения, что у античных авторов — у Катона, Варрона, Колумеллы — так же, как у Альберти и ему подобных, особенно в их учении об «indlistria», безусловно, присутствуют достаточно разработанные элементы хозяйственного ratio. Но разве можно допустить мысль, что подобная литературная теория способна была совершить столь коренной переворот всего жизненного уклада, переворот такого размаха, который оказался под силу религиозному верованию, предлагавшему в качестве награды за определенное поведение (в данном случае поведение методически-рациональное) спасение души? Как в отличие от вышеприведенного рационализма выглядит религиозно ориентированная «рационали­зация» жизненного уклада (и хозяйственного поведения), легко мож­но обнаружить не только на примере пуритан всех направлений, но и на примере столь различных явлений, как джайнизм, иудаизм, ряд средневековых аскетических сект, Уиклиф, богемские братья (этот пережиток гуситского движения), скопцы и штундисты в Рос­сии и многочисленные монашеские ордена. Забегая несколько вперед, мы укажем на решающую черту этого различия: этика, уходящая своими корнями в религию, предоставляет за предписываемое ею поведение совершенно определенные и — до того момента, пока вера в данное религиозное учение жива, — чрезвычайно действенные пси­хологические награды {не носящие экономического характера), ка­кими чисто практические учения, подобные учению Альберти, просто не располагают. Лишь постольку, поскольку эти награды оказывают должные воздействия, и прежде всего в том, часто далеко отклоняющемся (что является решающим) от учения теологов (оно ведь тоже не более чем «учение») направлении, в котором они воздействуют, религиозная этика обретает определяющее влияние на жизненное поведение и тем самым на хозяйство. Укажем сразу со всей опре­деленностью, что именно в этом и заключается весь смысл настоящей статьи, который сверх ожидания оказался совершенно непонятым. В дальнейшем мы остановимся на этических идеях теологов позднего средневековья (в первую очередь Антонина Флорентинского и Бернардина Сиенского), с известным «сочувствием относившихся к ка­питализму», которых Зомбарт также характеризует совершенно не­правильно. Очевидно, что Альберти не имеет к ним никакого отно­шения. Лишь понятие «industria» он заимствовал из сферы мона­шеских представлений через ряд промежуточных инстанций. Аль­берти, Пандольфини и другие им подобные мыслители, внешне под­чинявшиеся требованиям церковной дисциплины, но внутренне уже вполне освободившиеся от нее, при всей своей связанности с христи­анской этикой, lie существу, являются представителями антично-языческого строя идей, значение которого для развития современной экономической теории (и современной экономической политики) я, по мнению Брентано, «игнорировал». Я действительно не занимался здесь этой причинной связью, не занимался потому, что ей не место в исследовании о «протестантской этике и духе капитализма». Я да-

[116]

лек от того, чтобы отрицать значение этих идей (что станет очевид­ным при других обстоятельствах); однако я имел и имею все осно­вания утверждать следующее: сфера и характер их воздействия были совершенно иными, чем те, которые присущи протестантской этике (серьезное значение в практическом отношении имели в качестве ее предшественников секты, а также и этика Уиклифа и гуситов). Ан­тичные экономические теории воздействовали не на жизненное пове­дение (поднимающейся) буржуазии, а на политику государственных деятелей и правителей; эти два частично, но отнюдь не полностью совпадающих каузальных ряда следует наконец научиться четко разграничивать. Что касается Бенджамина Франклина, то его хо­зяйственные трактаты (служившие в свое время материалом для школьного чтения в Америке) могут быть с этой точки зрения при­числены к категории тех произведений, которые действительно имели большое влияние на жизненную практику (в отличие от пространных трудов Альберти, мало кому известных за пределами узкого круга ученых). Я цитировал здесь Франклина как мыслителя, стоявшего уже по ту сторону потерявшей свое значение пуританской регламен­тации жизни, что характеризует все английское «просветительство» в целом, отношение которого к пуританству неоднократно служило объектом исследования.

 

* «К злату проклятая страсть» (Вергилий. Энеида, III. 57). Прим. перев.

** Лодочника (иг.).

[40] К сожалению, и Брентано (ор. cit.) смешивает все виды стремления к наживе (как военного, так и мирного характера); специфической чертой «капиталистического» (в отличие от феодального, например) приобретательства он считает заинтересованность в деньгах (а не в земле); при этом он не только полностью отвергает всякое даль­нейшее разграничение (между тем только оно и может привести к разработке достаточно четко сформулированных понятий), но и (S. 131) высказывает нечто мне совершенно непонятное по поводу созданного здесь в соответствии с целями настоящего исследования понятия «дух» (современного!) капитализма: по мнению Брентано, предпосылкой данного понятия служит то, что еще требует дока­зательства.

*** Сознательность (ит.).

[41] Ср. чрезвычайно меткие во всех отношениях замечания Зомбарта: Sornbart W. Die deutsche Volkswirtschaft im neunzehnten Jahrhundert, 1903, S. 123. Незачем, вероятно, подробно останавливаться на том, насколько я в разработке всех своих формулировок обязан самому факту существования классических трудов Зомбарта с их четко поставленными проблемами (несмотря на то, что все основные положения данного исследования высказаны в значительно более ранних моих работах), даже в тех случаях и особенно тогда, когда наши пути расходятся. Даже тот, кто, читая Зомбарта, остро ощу­щает свое несогласие с ним и полностью отвергает некоторые его положения, обязан всегда помнить о его роли в науке.

**** Свободной воли (лат.).

[42] Мы столь же не склонны заниматься здесь проблемой этих границ, сколь и определять наше отношение к известной теории, устанавли­вающей связь между высокой заработной платой и производитель­ностью труда. Эта теория, выдвинутая Томасом Брасси (Вrassey Th. Works and wages. London, 1872), получила теоретическое обоснование у Л. Брентано (Вrentano L. Ober das Verhaitnis von Arbeitslohn und Arbeitszeit zur Arbeitsleistung, 2. Aufl. Leipzig, 1893), а историческое и конструктивное оформление — у Герхарта фон Шульце-Геверница (SchuIze-Gavernitz G. von. Der Grossbet-neb. Leipzig. 1892). Дискуссия возобновилась в связи с появлением интересных работ Хасбаха (Hasbach W. Zur Charakteristik der englischen Industrie. — In: Schmollers Jahrbuch. Bd. 27, 1903, S. 349, 385, 417 ft.) и не закончена вплоть до настоящего времени. Для нас здесь достаточно указать на тот неоспоримый и никем не оспа­риваемый факт, что низкая заработная плата и высокая прибыль, низкие ставки и благоприятные возможности промышленного раз­вития не находятся в прямой связи и что вообще простые механи­ческие денежные операции не ведут непосредственно к «воспитанию» в духе капиталистической культуры и не создают тем самым условий, способствующих ведению капиталистического хозяйства. Все приве­денные выше примеры носят чисто иллюстративный характер.

 

[43] Поэтому внедрение в. экономику страны капиталистического пред­принимательства было часто невозможно без сильного притока им­мигрантов из районов старой культуры. Противоположность между личными «навыками» и секретами ремесла, с одной стороны, и научно объективированной современной техникой — с другой, на ко­торую совершенно справедливо указывает Зомбарт, почти неощутима в период возникновения капитализма. Более того, этические (как бы) качества капиталистического рабочего (и в известной степени пред­принимателя) в силу своей «необычности» были часто значительно менее распространены, чем застывшие в рамках многовековой тради­ции навыки ремесленников. Даже современная промышленность от­нюдь не свободна при выборе места для своих предприятий от того обстоятельства, привиты ли данному населению соответствующие навыки посредством длительной традиции и воспитания привычки к интенсивному труду. В соответствии с научными воззрениями наших дней это явление часто пытаются объяснить наследственными расо­выми признаками, а не традицией и воспитанием, что, по нашему мнению, весьма сомнительно.

 

[44] См. мою названную выше работу (прим. 23).

 

[45] Эти замечания могут быть неправильно поняты. Явления, о которых здесь идет речь. ничего общего не имеют ни со склонностью деловых людей определенного типа использовать в своих интересах слова «религия должна быть сохранена народу», ни с довольно часто встре­чающейся готовностью прежнего духовенства, особенно лютеранского, из общих симпатий к авторитарной власти служить в качестве некоей «черной полиции» во всех тех случаях, когда забастовки надо было объявить грехом, а профсоюзы клеймить за дух «стяжатель­ства» и т. п. В данном исследовании повсюду имеются в виду не еди­ничные, а очень часто встречающиеся и, как мы увидим дальше, типичные факты

[46] cm.: Sombart W. Der moderne Kapitalismus, Bd. I, S. 62.

[47] Ibid., S. 195.

* Категория адекватности — одна из основных методологических категорий Вебера. Вебер полагает, что установление адекватных при­чинных связей, а не общих законов является тем методом, который позволяет понять исторические явления в их своеобразии. — Прим. перев.

[48] Мы имеем здесь, конечно, в виду капитализм как специфически западное современное рациональное предпринимательство, а не су­ществующий во всем мире в течение трех тысячелетий — в Китае, Индии, Вавилоне, Древней Греции, Риме, Флоренции и в наше время — капитализм ростовщиков, военных .поставщиков, откупщи­ков должностей и налогов, крупных торговых предпринимателей и финансовых магнатов. См. предварительные замечания.

[49] Мы ни в коей мере не располагаем a priori предпосылкой — и именно это мы стремимся здесь подчеркнуть,— которая позволила бы нам предположить, что техника капиталистического предприятия, с одной стороны, и дух «профессионального призвания», являющийся основным фактором капиталистического стремления к экспансии,— с другой, возникли в одних и тех же социальных слоях. Так же обстоит дело и с социальными корнями религиозного сознания. Исто­рически кальвинизм явился одним из факторов воспитания «капи­талистического духа». Однако именно крупные финансисты, например Нидерландов, были, как правило, не сторонниками строгого кальви­низма, а арминианами. Причины этого будут выявлены ниже. «Ти­пичными» носителями капиталистической этики и кальвинистской церковности были здесь, как и повсюду, представители средней и мелкой буржуазии, поднявшиеся до уровня предпринимателя. Это вполне согласуется с тем, что было изложено ранее: владельцы круп­ного капитала и торговцы существовали во все времена: однако рациональная капиталистическая организация буржуазного про­мышленного предприятия возникла лишь на рубеже средних веков и нового времени.

[50] См. хорошую диссертацию Ю. Малиниака: Maliniak J. Die Ent-stehung der Exportindustrie find des UnternchiTierstandcs in Zurich im 16. lind 17. Jahrhuiidert. Zurich, 1913. — «Zurcher volkswirtschaftliche Stildien», Hf. 2.

[51] Нижеследующая картина является идеально-типической конструк­цией, созданной из элементов отдельных отраслей промышленности в разных местах. Для чисто иллюстративной цели. которая здесь преследуется, никакого значения, конечно, не имеет то обстоятельст­во, что ни в одном из использованных случаев события не протекали в точности так, как это здесь изображено.

[52] Поэтому не случаен и тот факт, что для первого периода возникаю щего рационализма (в качестве примера можно привести время первых успехов германской промышленности) характерно резкое снижение качества повседневного потребления.

 

[53] Это не означает, что мы считаем колебания в наличии благородных металлов фактором экономически безразличным.

[54] Это означает, что здесь речь идет лишь о том типе предпринима­теля, который мы здесь сделали объектом нашего исследования, а нс о каком-либо эмпирически найденном среднем типе (о понятии «идеальный тип» см. мою статью в «Archiv fur Sozialwissenschaft», 1904, Bd. 19, S. 64 ff.).

* Chrema — понятие Аристотеля, противопоставляемое им "oikonomia", то есть ведению хозяйства, рассчитанного на удовлетворение по­требностей; здесь и далее: «хрематистическое» хозяйство — хозяйство капиталистического типа, ориентированное на рынок. — Прим. перев.

** Едва ли будет угодно Богу (лат.).

[55] Здесь, пожалуй, уместно вкратце коснуться замечаний, высказанных в уже упомянутой (прим. 18) работе Ф. Келлера и связанных с ними высказываний Зомбарта (в книге «Буржуа») в той мере, в какой они имеют отношение к рассматриваемым проблемам. По мень­шей мере странно, что автор критических замечаний, направленных против исследования, где канонический .запрет процентов вообще не упоминается (еcли оставить в стороне одно высказанное вскользь указание, не имеющее никакого отношения к аргументации в целом), что этот автор основывается в своей критике на предпосылке, соглас­но которой именно этот запрет взимания процентов (параллель к нему может быть обнаружена едва ли не в любой религиозной этике) якобы использован в критикуемой им работе как основной признак католической этики, отличающий ее от этики протестантской. Mы полагаем, что критиковать можно лишь те работы, которые действительно прочитаны и основные положения которых (если эти работы были прочитаны) сохранились в памяти. Борьба против usuraria pravitas (ростовщичества) проходит через всю историю гу­генотской и нидерландской церкви XVI в. «Ломбар.'1цы», то есть банкиры, часто не допускались к причастию (см. выше, прим. 12). Менее суровая точка зрения Кальвина (которая, впрочем, не поме­шала тому, что в первый проект ордонансов входили еще постанов-

[119]

ления против ростовщиков) одержала верх лишь благодаря Салмазию. Следовательно, различие заключается не в этом, скорее наоборот, в этом пункте обнаруживается известное сближение. Но еще хуже обстоит дело с собственной аргументацией автора, которая, будучи чрезвычайно поверхностной, весьма невыгодно отличает его работу как от не оцененной им по достоинству книги Функа (см.: Funk. Uber die okonomischen Anschauungen der rnittelalterlichen Theologen. — «Zeitschrift fur die gesarnte Staatswissenschaft», 1869. Bd. 25) и исследований других католических ученых, так и от не­сколько устаревшего по своим отдельным положениям, но в целом сохранившего свое значение в качестве основного труда в данной области исследования В. Эндеманна (см.: Endemann W. Studien in der romanisch-kanonistischen Wirtschafts- und Rechtslehre 1874— 1885). Правда, Келлер избежал тех крайностей, которые мы обнару­живаем у Зомбарта (ор. cit, S. 321), утверждающего, что во взгля­дах этих «благочестивых мужей» (имеются в виду главным образом Бернардин Сиенский и Антонин Флорентийский) проступает явное стремление «любыми средствами способствовать росту предприни­мательского духа»; это стремление обнаруживается якобы в том, что они интерпретируют запрет ростовщичества (подобно тому, как это делалось повсеместно применительно к запрету процентов) таким об­разом, чтобы он не нанес ущерба «производительному» (по нашей терминологии) капиталовложению. (Скажем лишь мимоходом для доказательства того, что мы имеем в данном случае дело с «Thesenbuch» в худшем смысле этого слова, следующее: Зомбарт, с одной стороны, относит римлян к «героическим народам», а с другой (S. 267) — обнаруживает уже у Катона «доведенный до крайности» экономический рационализм.) Между тем в концепции Зомбарта эти черты исключают друг друга. Само значение запрещения процентов (на котором мы здесь подробно останавливаться не будем) он также исказил. Запрет этот раньше часто переоценивался, затем стал недо­оцениваться; теперь же, в эпоху существования и католических мультимиллионеров, его в апологетических целях подчас ставят на голову. Как известно, запрет процентов был отменен — несмотря на авторитет Библии! — в прошлом веке постановлением конгрегации Святого престола, однако лишь temporum ratione habita (сообра­зуясь с требованиями времени) и косвенно, то есть посредством за­прещения беспокоить духовных чад расспросами об usuraria pravitas при условии, что их послушание в случае восстановления прежнего запрета не вызовет сомнения. Ведь каждому, кто более или менее серьезно изучал крайне запутанную историю церковной докт­рины о лихоимстве, ясно следующее: ввиду бесчисленных контроверз (например, о допустимости покупок ренты, учета векселей и мно­жества других сделок) и прежде всего ввиду того, что вышена­званное решение конгрегации Святого престола было принято в связи с муниципальным займом, нет никаких оснований утверждать, будто запрещение ссудного процента распространялось только на денеж­ную ссуду, предоставляемую в случае нужды, будто целью этого запрета было «сохранить капитал» и даже способствовать развитию «капиталистических предприятий» (S. 25). Истина заключается в том, что церковь лишь довольно поздно вновь вспомнила о запрете процентов и что тогда, когда это произошло, обычными формами помещения капитала были не ссуды под твердый процент, a foenus nauticum, commenda, societas maris, dare ad proficuum de mari (то есть ссуды на проценты, градуированные по определенному тарифу

[120]

в зависимости от степени риска в доле прибыли или убытка). Иными эти ссуды быть не могли, поскольку они по своей сущности были ссудами под процент на определенное предприятие. Запрет этот распространялся не на все названные ссуды (исключение составляли толкования отдельных наиболее ревностных сторонников канониче­ского права); однако с того момента, как утвердилась и получила широкое распространение практика помещения капитала под твер­дый процент и учета векселей (а также в дальнейшем), канонический запрет процентов превратился в серьезное препятствие, которое поро­дило ряд решительных мероприятий со стороны купеческих гильдий (черные списки!). Запрет этот обычно проводился чисто формально, юридически, без малейших признаков какой-либо приписываемой ему Келлером тенденции «защиты капитала». И наконец, насколько во­обще можно установить, каким было отношение к капитализму для данной эпохи, речь может идти, с одной стороны, об основанной на традиционализме, большей частью довольно смутно осознаваемой неприязни к захватывающей все более широкие сферы безличной и, следовательно, мало доступной этическому воздействию мощи капи­тала (об этом свидетельствует уже высказывание Лютера о Фуггерах и о денежных средствах), с другой—о необходимости приспосо­биться к новым условиям. Однако эта проблема выходит за рамки настоящего исследования, ибо, как уже было сказано, запрет денеж­ной ссуды под проценты и его дальнейшие судьбы имеет для нас не более чем симптоматическое значение, и то лишь в ограниченном смысле.

Хозяйственная этика следующих Дунсу Скоту богословов и особенно некоторых богословов нищенствующих орденов Кватро­ченто, прежде всего Бернардина Сиенского и Антонина Флорентий­ского (то есть писателей-монахов специфической рационально-аске­тической направлености), заслуживает специального изучения и не может быть мимоходом охарактеризована в настоящем исследова­нии. В противном случае мне пришлось бы в рамках данной анти­критики предвосхитить то, что я намереваюсь сказать о хозяйствен­ной этике католицизма под углом зрения ее положительного отноше­ния к капитализму. Названные писатели — в этом смысле они являются предшественниками ряда иезуитов — стремятся оправдать прибыль купца в торговом предприятии как вознаграждение за его «industria» (трудолюбие) и представить ее этически дозволенной (большего, безусловно, не может утверждать и Келлер).

Само понятие «industria» и его оценка уходят своими корнями в монашескую аскезу, подобно тому как понятие «masserizia» заимст­вовано из обихода духовенства, на что указывает сам Альберти устами Джаноццо. О монашеской этике как предшественнице мир­ских аскетических направлений протестантизма будет сказано под­робнее в дальнейшем (в древности элементы подобных концепций обнаруживаются у киников, в надгробных надписях позднеэллинистической эпохи и в Египте, где они возникают в совершенно иных условиях). Однако во всех этих случаях (как и в учении Альберти) полностью отсутствует именно то, что для нас является решающим, — характерная, как мы увидим ниже, для аскетического протестантизма концепция своей избранности, обретения уверенности в спасении посредством деятельности в рамках своей профессии (certitude salutis). другими словами, отсутствуют те психологические награды, которые эта форма религиозности воздавала за «industria» и которые неизбежно должны были отсутствовать в католицизме с его совсем

[121]

иными средствами спасения. Цель этих писателей была утвердить определенное этическое учение, а не создать практические стимулы, обусловленные верой в личное спасение; к тому же здесь речь идет об адаптации (это можно легко обнаружить), а не о выводах из основных религиозных положений, что характерно для мирского аскетизма. (Надо сказать, что об Антонине и Бернардине уже давно существуют работы, значительно превосходящие по своим достоинст­вам книгу Келлера.) Однако даже тезис об адаптации встречает много противников вплоть до настоящего времени. Значение мона­шеских этических концепций в качестве симптома не следует пол­ностью отрицать. Однако подлинные «начатки» религиозной этики, в рамках которой сложилось современное понятие призвания, сле­дует искать в сектах и ересях, прежде всего у Уиклифа, хотя зна­чение его в некоторых случаях и переоценивалось. Так, Бродниц (см.: Brodnitz.EnglischeWirtschaftsgeschichte.Bd.l,1918) пола­гает, будто влияние Уиклифа было столь велико, что пуританизму после него уже нечего было делать. Все это мы не можем (и не должны) рассматривать здесь более подробно. Ибо в рамках данной работы невозможно попутно выяснить, действительно ли (и если да, то в какой степени) средневековая христианская этика способство­вала созданию предпосылок капитализма.

 

* Позор (лат.).

[56] Слова «mhdeu apelpixouteV» (Евангелие от Луки, 6, 35) и перевод их в Вульгате «nihil inde sperantes" («не ожидая ничего») пред­ставляют собой, по предположению А. Меркса, «искажение слов mhdeua apelpiVouteV’ = neminern desperantes» («никого не ввер­гая в отчаяние»), то есть содержат предписание предоставлять ссуду всем, в том числе и неимущим братьям, не упоминая при этом о про­центе. Фразе «Deo placere vix potest» теперь приписывается арианское происхождение (что для нас существенного значения не имеет).

 

** Постыдное (лат.).

*** Трудолюбие (лат.).

**** Процентов (лат.).

[57] Как при этом обходили запрет лихоимства, мы узнаем, например, из книги 1, гл. 65, устава arte di Calimala (цеха Калималы) (в на­стоящий момент в моем распоряжении находится итальянское из­дание в публикации: Еmiliani-Giudiсi. Stor. dei com. ital., vol. 3, p. 246); «Консулы должны сговориться с теми монахами, с кото­рыми найдут нужным, как лучше всего в интересах всех получить отпу­щение за дары, вознаграждение и благодарность или проценты за текущий год, как это делалось в прежних случаях». Речь идет, следовательно, о своего рода отпущении грехов всем членам цеха, забота о котором вменяется в обязанность должностным лицам цеха. Весьма показательны для аморальности капиталистической при­были как дальнейшие наставления этого источника, так и непосред­ственно предшествующее указание (гл. 63): записывать в бухгал­терских книгах все проценты и барыши в графу «подарков». Нынешним биржевым черным спискам, направленным против тех, кто выдвигает требование устранить разницу в курсе ценных бумаг, соответствовала часто дискредитация лиц, обращавшихся в церков­ный суд с exceptio usurariae pravitatis (с протестом по поводу ростовщичества).

* Свободной воли (лат.).