О Кеннете Кирке, некогда преподававшем нравственное богословие в Оксфордском университете, рассказывают следующее.  Однажды жену Кирка спросили, что она думает о занятии мужа.  «Кеннет, – сказала она, – тратит уйму времени, создавая сложные, запутанные построения для обоснования поступков, предосудительность которых ни у кого не вызывает сомнений».  Это высказывание дает нам ясное представление о том, в чем видят смысл нравственного богословия многие наши современники.  Отправным пунктом моих рассуждений в этой статье служит мысль о том, что возрождение христианской этики невозможно без христианской доктрины.  Иначе говоря, христианская доктрина – это то, благодаря чему христианская этика отличается от других существующих направлений этики.  Это то, что делает христианскую этику особенной, в собственном смысле христианской.  Не сознавать важности доктрины – значит лишить веру ее главной опоры и открыть путь к созданию этики поверхностной и неосновательной.  Надеюсь, что последующие рассуждения помогут читателям понять, почему я убежден в этом[1]. 

Со всеми проявлениями человеческого бытия – за исключением самых несущественных – связано волеизъявление.  В своей известной работе «Зависимость веры от воли» психолог Уильям Джеймс поясняет, что каждый человек в определенные моменты жизни сталкивается с необходимостью сделать выбор, причем в некоторых случаях уклониться от этого он не в силах.  Быть человеком – значит принимать решения.  Необходимость принятия решений, по словам Джеймса, «непосредственным образом связана с жизнью, исходит не от нас самих, а извне, и имеет для нас большое значение».  Мы принимаем решения нравственного, политического и духовного характера, и эти решения должны быть осознанными.  Как подчеркивает Джеймс, вся наша жизнь зависит от наших решений.

Всякое общественное движение, стремящееся завоевать себе приверженцев и борющееся на этой почве с другими движениями, руководствуется определенной совокупностью убеждений.  Не важно, ведется ли эта борьба в религии или политике, философии или искусстве; важно то, что борьба эта обосновывается сходным образом: определенные идеи, убеждения, провозглашаются в первую очередь истинными и во вторую – важными.  Невозможно прожить жизнь, не столкнувшись с притязаниями того или иного движения на нашу приверженность его идеалам.  Марксизм, социализм, атеизм – все эти системы заявляют о своих правах на наше внимание к проповедуемым ими идеям.  То же касается и либерализма, будь то в религии или политике.  Как убедительно доказывает Эласдер Макинтайр, либерализм зиждется на определенной системе убеждений, а следовательно, и ценностей.  Одна из многих заслуг Макинтайра состоит в том, что он подверг уничтожающей критике представление о том, что либерализм является выгодной нейтральной позицией, с которой можно критически оценивать другие направления мысли (например, евангельское христианство).  На самом же деле либерализм предполагает приверженность либеральным убеждениям и ценностям.  Либеральные убеждения (а следовательно, и либеральные ценности) влекут за собой соответствующие решения – в этике, религии и политике.  Приведенная ниже выдержка из работы Макинтайра  даст читателю представление об общем направлении его мысли:

Читатели «Нью-Йорк таймс» или, по крайней мере, те из них, кто разделяет убеждения авторов, пишущих для этой местнической газеты, – просвещенных либералов, превозносящих собственные добродетели, – считают евангельских христиан-фундаменталистов малокультурными ретроградами.  Но в глазах прихожан этих христианских церквей читатели упомянутой газеты выглядят таким же, объединенным сверхразумной верой,  сообществом,  как и сами они, – с той лишь разницей, что читатели «Нью-Йорк таймс», в отличие от них, ошибаются в самооценке и потому не вправе обвинять в иррационализме ни евангельских верующих, ни членов других сообществ[2].

Вновь и вновь мы сталкиваемся с необходимостью принимать жизненно важные решения.  За кого мне голосовать на следующих выборах?  Что я думаю о тайне человеческой судьбы?  Какая система образования представляется мне наилучшей?  Считаю ли я допустимым уничтожение противников демократии во имя ее защиты?  Какими правами обладают животные?  Все эти вопросы заставляют нас размышлять над предметами нашей веры и принимать соответствующие решения.  Как это убедительно показал Уильям Джеймс, нельзя всю жизнь занимать выжидательную позицию.  Последовательно уклоняться от принятия решения по жизненно важным вопросам  – значит  впасть в безжизненный агностицизм.  На все важные  вопросы, проистекающие из человеческого опыта, агностик всегда  дает один и тот же пустой ответ: «Я не знаю, мне все равно».

Думающие люди должны созидать миры, основанные на разуме, и жить в этих мирах.  Они должны привносить упорядоченность в свое бытие, стараться постигнуть его загадки и тайны.  Они должны быть в состоянии внести определенность в человеческую жизнь, наполнить ее значимостью и смыслом, обеспечить возможность принятия решений, от которых зависело бы будущее этой жизни.  Для того чтобы каждый человек – христианин ли это, атеист, марксист или мусульманин – мог  осознанно принимать решения нравственного порядка, он должен руководствоваться определенной системой жизненных ценностей.  Эти ценности определяются убеждениями, а убеждения излагаются в форме доктрин.  Таким образом, христианская доктрина представляет собой основу христианской жизни.

 Свойственное многим негативное отношение к доктрине обычно выражается примерно так: «Доктрина устарела и утратила всякую значимость.  Важно не то, какую доктрину мы исповедуем, а то, как мы относимся к окружающим нас людям и насколько нравственно поступаем.  Доктрина не имеет никакого значения».  Относительно этого взгляда Дороти Сэйерс написала следующее:

Единственное, что я считаю важным здесь подчеркнуть, это то, что разговоры о христианской морали совершенно беспочвенны, если те, кто ведет их, не готовы отстаивать основы христианского богословия.  Ложно утверждение: «догмат ничего не значит», – он имеет колоссальное значение.  Представление, согласно которому христианство – это всего лишь душевная настроенность, крайне опасно; со всей убедительностью следует заявить,  что христианство – это прежде всего разумное объяснение вселенной.  Бессмысленно выдавать христианство за некое смутное идеалистическое стремление к простоте и утешению;  напротив, это – вполне определенная, логически обоснованная, строгая и сложная доктрина, исполненная сурового и бескомпромиссного реализма[3].

Не так давно в либеральном богословии появилась тенденция рассматривать христианство как проявление некой универсальной морали.  Согласно представлениям сторонников этой тенденции, для того чтобы рассуждать на этические темы, совершенно не обязательно знать что-либо о христианском богословии.  Эта универсальная мораль якобы самодостаточна.  Христиане, буддисты, индуисты, мусульмане, приверженцы материалистического гуманизма, атеисты – все они якобы придерживаются одинаковых в существе своем (с незначительными частными отличиями) нравственных принципов.  В статье «Человек отменяется» К. С. Льюис назвал эти принципы «величайшей банальностью, порожденной Практическим Разумом».  Сейчас, однако, этот взгляд считается  крайне несостоятельным, и можно сказать, что он  в общем-то изжил себя.  Такие работы, как «Этика после Вавилона» Джеффри Стаута, убедили многих в ошибочности представления об «универсальной морали».  Христианская мораль, как и любая другая, является чем-то особенным, специфическим, а вовсе не разновидностью эфемерной универсальной морали.  Со смертью мифа об универсальной морали христианские авторы стали более смело писать о «христианской морали» – проявлении особого, христианского взгляда на вещи.  И этот взгляд, – как все более и более решительно утверждают христианские писатели, – основывается на христианской доктрине.

Для того чтобы доказать это положение, мы можем обратиться к двум недавно опубликованным и получившим широкое признание работам о христианской этике, – «Воскресение и нравственный порядок» Оливера О’ Донована и «Разработка нравственного богословия» Джона Махони.  Несмотря на то, что по ряду вопросов взгляды этих авторов не совпадают, через их произведения красной нитью проходит одна и та же мысль, а именно – этика покоится на доктрине.  Вот только один пример:  по убеждению О’Донована, в основе христианской этики лежит правильное понимание объективного порядка, которому, по замыслу Божьему, подчинено все мироздание.  Для того чтобы поступать по-христиански, необходимо по-христиански мыслить[4].

Давайте вкратце остановимся на этом, коснувшись вопроса о власти Иисуса Христа применительно к сфере нравственности.  Говоря, что Иисус – религиозный учитель, мы, тем самым, затрагиваем вопрос о Его авторитете.  Почему мы должны прислушиваться к Нему?  Ведь кроме Него нам известно несчетное множество имен, вошедших в историю как учители нравственности и пророки.  Что выделяет Иисуса из их числа?  Почему именно Он, как никто иной, заслуживает нашего внимания?  Полагать, будто авторитет Иисуса проистекает из возвышенного нравственного и религиозного учения, проповеданного Им, значит ошибаться.  Считать, будто это так, означает признавать авторитет Иисуса только в том, в чем наше мнение может совпадать с провозглашенными Им истинами.  Но ведь это было бы равнозначно тому, как если бы мы имели власть над Иисусом[5].

В действительности же, власть Иисусова учения проистекает из того, Кто Он, а понятие о лице Его и достоинстве можно сообщить только языком богословия, доктрины.  «Мы не можем выказывать такого отношения к Иисусу Христу, какое выделяло бы Его из числа всех людей, не располагая учением, разъясняющим, что Он – более чем человек»[6].  Именно доктриной объясняется то, почему слова и дела Иисуса имеют власть, превосходящую власть человека, и то, в чем это превосходство проявляется.  Именно благодаря доктрине мы знаем, что Иисус Христос, и никто другой, есть Бог во плоти.  Внимать Христу значит быть убежденным в том, что Бог говорит через этого Человека так, как Он не говорит ни через кого иного.  Это не пророк, пересказывающий слова Господа во имя Его; это – Сам Бог, говорящий с нами.  «Вступая в общение с этим Человеком, мы вступаем в общение с Самим Богом.  Когда этот Человек говорит с нами языком человеческим, к нам обращается Сам Бог» (Карл Барт).  Вопреки представлениям принадлежавших к широкой церкви либералов девятнадцатого века (Прим. переводчика: широкая церковь – направление в англиканстве), которые были убеждены в том, что можно придерживаться религиозных и этических положений христианства, отвергая при этом его доктрины, авторитет нравственного и религиозного учения Иисуса покоится на прочном догматическом основании.

Это положение вдумчиво изложено и убедительно доказано Бэзилом Митчеллом, специалистом в области философии религии.  Этот ученый подчеркивает, что этика зависит от мировоззрения, а мировоззрение, в свою очередь – от доктрины:

Любое мировоззрение, влекущее за собой важные для нас выводы относительно природы человека  и его роли во вселенной, должно дать специфическую, свойственную этому мировоззрению трактовку таких вопросов, как границы, сущность и содержание морали.  Для того чтобы ответить на вытекающий из этого вопрос: «Что есть специфическая, свойственная христианству мораль?», необходимо хотя бы до некоторой степени быть осведомленным в полемических вопросах христианской доктрины[7].

Таким образом, либеральное богословие, утверждающее, что христианство может существовать без доктрин, находится в затруднительном положении.  Если считать, что христианство сводится к определенным религиозным настроениям или нравственным установкам, то разумно заключить, что эти настроения и установки проистекают из определенных богословских представлений.  Настроения и установки определяются доктриной.  Совершенно бессмысленно убеждать человека в том, что все мы должны духовно и нравственно уподобляться Иисусу.  Делать это означало бы требовать слепого и бездумного подчинения.  Человеку необходимо понять, почему он должен следовать примеру нравственности, поданному нам Иисусом.  А это означает, что нам нужно объяснить ему, почему Иисус Христос  достоин нашего искреннего доверия и послушания, – иначе говоря, нам нужно объяснить этому человеку языком богословия, Кто Иисус и что Он сделал для людей.

Эту мысль со всей ясностью изложил и пророчески возвестил Уильям Темпл.  Критикуя в 1942 г. движение «за религию без догмы», он писал:

В наши дни  вы  едва ли найдете богослова, который утверждал бы, что христианская этика может просуществовать полвека в отрыве от христианской доктрины, и сейчас, когда богословские основы христианской этики почти окончательно расшатаны, Церковь просто обязана изложить свое видение христианской этики, потому что больше такой возможности ей не представится.  Большинство наших современников получили воспитание в обществе, которое можно именовать христианским, и они считают само собой разумеющимся  то, что все люди, которых  явно порочными не назовешь, придерживаются христианских  моральных принципов.  Но в действительности это не так[8].

Эту мысль он подкрепил ярким примером, указав на усиление власти Гитлера и Сталина в 30-х гг. XX в.  Хотя многие либерально и радикально настроенные авторы 60-х гг. XX в. считали, что христианскую этику можно отделить от доктрины и что первая может существовать сама по себе, слова Темпла не утратили актуальности и в новой исторической обстановке.  Этика (марксистская, христианская или буддистская) зависит от мировоззрения, которое, в свою очередь, формируется на основе доктрин, на основе понимания природы и предназначения человека.

Убеждения важны, поскольку они претендуют на точное отражение действительности.  Они притязают на представление реальности в истинном свете.  Но убеждения – это нечто большее, нежели идеи, которые воспринимаются умом и не оказывают на нас никакого другого воздействия.  Убеждения  влияют на наши действия и чувства.  Они влияют на наши чаяния и опасения.  Ими определяется наше поведение.  Японские летчики-истребители, принимавшие участие в боевых действиях во время второй мировой войны, могли быть убеждены в том, что уничтожение врагов их императора гарантирует им райское блаженство после смерти, и, – как по своему горькому опыту узнали многие военнослужащие американского флота, – эта убежденность японцев находила выражение во вполне определенных действиях.  Такие летчики без колебаний шли на смерть и погибали вместе с самолетами, атаковавшими американские военные корабли.  Доктрины – это не просто идеи.  Ими определяется наше понимание мира и места человека в нем. 

Представители так называемого «христианства, основанного на здравом смысле», вероятно, будут продолжать настаивать на том, что вера – это «относится к области жизненного опыта и реальных потребностей» и не имеет никакого отношения к «отвлеченным теориям» (я употребляю здесь те выражения, которые в свое время нравились мне самому).  Экономист Джон Мэйнард Кинс столкнулся с подобными мнениями в среде предпринимателей и политиков.  «Мы – люди практического склада, – заявляли они, – нам не нужны абстрактные экономические теории».  Но эти люди, язвительно замечал Кинс, были, в сущности, невольными рабами какого-то давно почившего экономиста.  Так называемый практический взгляд на жизнь, которым они гордились, в действительности являлся плодом безвестных экономических теорий.  Этим людям недоставало проницательности, чтобы понять, что казавшееся им очевидным на самом деле проистекало из теорий, созданных когда-то неким экономистом.  «Христианство, основанное на здравом смысле», само того не подозревая, опирается на определенные догматические принципы.  Человек, во имя здравого смысла утверждающий, что Иисус был просто хорошим человеком, может быть вполне уверен в том, что это утверждение никоим образом не связано с догматикой.  В действительности же, оно является отзвуком идей Просвещения.  Таким образом, изучение христианской доктрины  несет с собой духовную свободу, поскольку вскрывает догматические подосновы различных идей.  В основе каждого из когда-либо существовавших направлений христианства лежит определенный свод доктрин, но не каждое направление христианства осознало это обстоятельство.  Действительно  важный для нас вопрос звучит довольно просто:  Какой свод доктрин наиболее верный и надежный?

Этот вопрос влечет за собой другой, а именно – вопрос об истине в христианской доктрине и этике.  Некоторые современные авторы, пишущие о религии, могут счесть разговоры об «истине» неактуальными, даже анахроничными.  На протяжении последних нескольких десятков лет «актуальность» и «многозначительность» были в нашем обществе ходячими словечками.  Если то или иное явление не находили актуальным или многозначительным, о нем переставали думать.  Многие утверждали, что христианская доктрина устарела и стала неактуальной.  «Смелое новое поколение» полагало, что может прекрасно обойтись без таких «пережитков прошлого», как христианская доктрина.

Опасность подобных убеждений очевидна.  Все эти разглагольствования об актуальности наводят на мысль о весьма печальном исходе: люди могут уверовать в иллюзию и строить свою жизнь на вопиющей лжи.  Очень уж часто бывает  так, что притягательность убеждения «обратно пропорциональна» его истинности.  В шестнадцатом веке в Германии радикальный писатель и проповедник Томас Мюнцер поднял крестьян на восстание против их господ.  Утром того дня, когда должно было произойти решающее сражение между крестьянами и войсками немецких князей, Мюнцер пообещал, что тем, кто последовал за ним, оружие врага не причинит никакого вреда.  Воодушевленные этой притягательной и многозначительной мыслью, крестьяне укрепились в своем намерении. 

Исход был катастрофическим.  В последовавшей за обращением Мюнцера битве шесть тысяч крестьян было убито и шестьсот захвачено в плен.  Спаслись единицы.  Вера крестьян в собственную неуязвимость была для них актуальной.  Она была притягательной.  Она была многозначительной.  Уверения Мюнцера были неприкрытой и жестокой ложью, в его словах не было и доли истины.  Последние часы своей жизни те несчастные доверчивые люди прожили верой в полнейшую иллюзию.  Лишь после того как первые залпы орудий противника разорвали некоторых из участников восстания на куски, они поняли, что обмануты.

Приносить истину в жертву актуальности означает выказывать ограниченность ума и моральную безответственность.  Первый и наиболее важный для ищущего истину человека вопрос должен звучать так:  Истинно ли это?  Достойно ли это веры и доверия?  Конечно, истинность еще не гарантирует актуальности, но строить жизнь на лжи нельзя.  Согласно христианской доктрине,  христианская мораль покоится на прочном основании.  Готовность подчиниться истине служит признаком цельности и здравости ума.  Эта готовность  подразумевает желание выслушать сообщение, претендующее на истинность, оценить его и, – если истинность его будет установлена, – принять его.  Истина требует принятия, поскольку по сути своей она достойна принятия и воплощения в жизнь.  В христианстве признается существование тесной связи между верой и повиновением: примером тому служит исполненное глубокого смысла выражение, употребленное апостолом Павлом в Послании к римлянам, – «покорять вере» (1:5).  Тесная связь между верой и повиновением в христианстве указывает на то, что проповедуемые им идеи, которые порождают соответствующие действия и нравственные установки, должны быть оценены и признаны истинными.

Цель христианской доктрины состоит в том, чтобы описать бытие, как оно есть.  Эта доктрина призвана сообщить нам истину, с тем чтобы мы могли стать причастниками этой истины и поступать в согласии с ней.  Христианская доктрина есть проявление ответственной и попечительной веры, готовой дать отчет о себе и серьезно размышлять о том влиянии, которое она должна оказывать на жизнь человека.  Уделять внимание доктринам – это значит сознавать важность построения христианской жизни на прочном основании.  Это значит ревностно заботиться о том, чтобы наши действия и интересы, наши чаяния и опасения проистекали из веры в Бога и не были внушены нам чем-то, что притязает на божественность, но при ближайшем рассмотрении оказывается фантомом…

Церковь, проявляющая серьезное отношение к доктринам, – это церковь, повинующаяся Богу и отвечающая за Свои действия.  Доктрина – это то основное и наиболее важное, что христианская Церковь может дать миру. Церковь может дойти до пассивного принятия мнений, господствующих в мире или в той его сфере, где она ощущает себя естественнее всего.  Существование церкви, отвергающей доктрину или пренебрегающей ею, лишено смысла.  Такая церковь преследует мирские цели, руководствуется мирскими принципами, и весь ее облик свидетельствует о том, что она обмирщена.  Плачевно состояние той церкви, которая отчаянно стремится быть современной в глазах мира и идет, сама не зная, куда, решая то один «многозначительный» вопрос, то другой. 

Почему же эти соображения имеют такую важность?  Мне бы хотелось показать, почему они так  важны для современного американского общества, на примере двух книг: «Наклонности сердца» Роберта Белла и «После нравственности» Эласдера Макинтайра.  Белла и те, в соавторстве с кем он написал указанную книгу, исследовали феномены индивидуализма и волеизъявления в жизни американцев.  Одним из результатов этого исследования был вывод о полном беспорядке в сфере нравственности.  В вопросах морали нет былого единодушия, нет общего языка, на котором могли бы обсуждаться соответствующие темы.  Нет «нравственного» эсперанто, который был бы плодом слияния различных духовных традиций человечества.  В своей работе Белла приводит выдержку из рассуждений Лайви о Древнем Риме:  «Мы дошли до того, что не можем переносить ни пороков наших, ни средств их исправления».  А Макинтайр, проводя также аналогию с Древним Римом, утверждает, что «близится новое средневековье – новая мрачная эпоха».  Мне хотелось бы добавить к этому, что так называемое движение «Нью эйдж» (Прим. переводчика: англ. «новая эпоха», «новое время») – это просто новые мрачные времена, новая эпоха лжи и тьмы, в которой свет веры грозит окончательно угаснуть.

В светской этике царит беспорядок.  Представление о некой универсальной морали, действенной всегда и везде, в настоящий момент вызывает у многих серьезные сомнения.  Светская этика была «очарована» идеей нравственного долга, основанной на кантианском «сознании нравственного долга».  Но, как убедительно показал Макинтайр, апелляция западных моралистов к чувству нравственного долга очень напоминает полинезийское понятие табу, известное цивилизованному миру с восемнадцатого века, и это сходство внушает большие опасения.  Капитан Кук и члены его команды были озадачены, узнав об этом понятии, поскольку оно казалось им весьма странным.  Макинтайр указывает на то, что идея нравственного долга, любимая либеральными мыслителями, столь же нелогична и произвольна, сколь и понятие табу.  Либералы просто не замечают этого сходства.

Итак, этика должна покоиться на неком основании.  Мы должны оставить иллюзорное представление об универсальной морали.  Напротив, нам следует заняться  разработкой системы представлений и действий, применимой в сообществе христианской веры.  Макинтайр призывает к «созданию локальных форм общинной жизни, благодаря которым в новую мрачную эпоху могли бы сохраняться ценности социальные, интеллектуальные и моральные».  По моему мнению, этот призыв для нас весьма важен.

Мы призваны быть «городом, стоящим на верху горы» (если воспользоваться этим библейским образом) или (по словам Макинтайра) представлять собой «локальную форму общинной жизни в новую мрачную эпоху».  В такой общине, питаемой словами веры, поддерживаемой благодатью Божьей, устремленной к славе Божьей, мыслят и поступают особым образом.  Подобным образом были устроены общины праотцев американской нации – пуритан, поселившихся в семнадцатом столетии на берегах залива Массачусетс.  Мы можем подражать нашим предшественникам.  Как подчеркивает Макинтайр, не важно, поймут и примут ли такие устремления те, кто не входит в сообщество веры.  Важно то, чтобы они узнали об этих устремлениях и чтобы последние не утратили жизненности.  Присоединившись к этому сообществу веры, «внешние» смогут понять чаяния, убеждения и ценности, разделяемые его членами.

Позвольте завершить эти рассуждения, напомнив об одном образе из Послания апостола Павла к филиппийцам.  Этот образ приобрел еще бóльшую значимость в свете идей, популярных ныне в светской этике.  В Послании к филиппийцам 3:20-21 о христианах сказано: «Наше же жительство – на небесах».  В этом тексте Павел пользуется образом колонии – образом, знакомым жителям Филипп, поскольку этот город в то время был римской колонией.  Он был форпостом Рима на чужой земле.  Жители Филипп соблюдали законы своей родины, они говорили на ее языке и с нетерпением ждали того дня, когда смогут вернуться домой, на родину.

Давайте смотреть на наши семинарии, церкви и семьи как на небесные колонии, форпосты истинного вечного города; давайте видеть в себе самих  граждан Небесного Царства, которые стремятся исполнять его законы на чужой земле.  В произведениях К.С.Льюиса есть множество замечательных образов, помогающих нам в осмыслении нашей христианской жизни.  Одним их них является образ мира как вражеской территории, земли, занятой силами противника.  По всей этой территории рассеяны сообщества веры, оказывающие сопротивление вражеским силам.  Мы не должны бояться выказывать свою непохожесть на окружающий нас мир.  Христиане легко впадают в уныние оттого, что мир презирает их ценности и убеждения.  Но образ колонии должен помочь нам мужественно противостоять давлению со стороны греховного мира.  В Филиппах римские законы, несшие общественный порядок, являли собой противоположность анархии, которая господствовала во внутренних районах страны.  Подобным образом и наше нравственное сознание, – укорененное в Писании, питаемое верой, черпающее силу из христианской доктрины, – оказывает облагораживающее влияние на мир, который, судя по всему, утратил  всякие нравственные ориентиры.  Если нам действительно суждено пережить новую мрачную эпоху, если она, как утверждают люди проницательные,  уже не за горами, то христианское нравственное чувство должно быть обострено как никогда ранее.  Я искренне и глубоко верю в то, что с помощью христианской доктрины мы сможем в это мрачное время нести свет окружающим нас людям.  Мы сможем и должны будем  делать это.

Взято из работы Алистера Мак-Грата «Доктрина и этика», Журнал Евангельского богословского общества 34, 2 (июнь 1991): 145-156. Использовано с разрешения.