Абрахам Кайпер

Христианское мировоззрение

Лекция 2. Кальвинизм и религия

Заключение, к которому я пришел в своей предыдущей лекции, состояло, во-первых, в том, что, говоря с точки зрения науки, кальвинизм завершает эволюцию протестантизма, знаменуя более высокий и насыщенный этап человеческого развития. Кроме того, мировоззрение модернизма, имеющее своей отправной точкой Французскую революцию, — лишь атеистическое подобие того высокого идеала, который провозглашен кальвинизмом; а потому у него нет прав вести нас дальше и выше. И, наконец, мы заключили, что всякий, отвергающий атеизм как основную идею, вынужден вернуться к кальвинизму не для того, чтобы оживить его отжившие разновидности, но для того, чтобы еще раз усвоить его принципы и воплотить их в такую форму, которая, отвечая требованиям нашего столетия, могла бы вернуть протестантской мысли необходимое ей единство, а протестантской практической жизни — недостающую ей энергию.

Поэтому теперь, говоря «о кальвинизме и религии», я прежде всего попытаюсь проиллюстрировать доминирующую позицию кальвинизма в основной сфере нашей жизни, связанной с поклонением Всевышнему. Никто не станет отрицать, что в религиозной сфере кальвинизм занимал с самого начала особое, весьма заметное положение. Словно по мановению волшебной палочки он создал свое вероисповедание, свою теологию, свое церковное устройство, свою церковную дисциплину, свое богослужение и свою нравственную практику. Историческое исследование доказывает все определенней, что все эти новые формы, созданные кальвинизмом для нашей религиозной жизни, логически завершили его основную идею и воплотили один и тот же принцип. Сравните энергию, выказанную кальвинизмом, с крайней беспомощностью модернизма, который в тех же самых сферах не сделал абсолютно ничего. С того времени, как начался его «мистический» период, модернизм и в Европе, и в Америке признает, что надо создать новые, современные формы религиозной жизни. Прошло меньше столетия с той поры, когда рационализм блистал мишурным блеском, и вот сейчас материализм отступает в область науки, а какое-то пустое благочестие снова расставляет сети и с каждым днем все моднее становится нырять в теплый поток мистицизма. Этот нынешний мистицизм с почти чувственным наслаждением упивается ядовитым нектаром неосязаемой бесконечности. Наблюдалось даже стремление на развалинах некогда прочного пуританского строения воздвигнуть новую религию, с новым ритуалом, являющую более высокую ступень религиозного бытия. Больше четверти столетия нам обещают освятить и торжественно открыть это новое святилище; однако ничего не выходит, осязаемых результатов нет. Путаное скопление гипотез не породило действенного принципа. Нет даже признаков какого-нибудь движения, вожделенное растение не поднялось над бесплодной почвой.

Теперь посмотрим на великий дух Кальвина, который в XVI столетии могучим движением представил изумленному миру целостное здание в истинно библейском стиле. Его воздвигли так быстро, что большинство зрителей не заметило, как удивителен его фундамент. Тем, что современная религиозная мысль создала, даже не создала, а скорее нагромоздила, как неудачник-недоучка, ни один народ, ни одна семья и, наверное, ни одна душа не упокоила (если использовать выражение Августина) своего неспокойного сердца. А женевский реформатор со всей своей могучей духовной энергией и спустя три столетия снабжает руководством в жизни пять народов сразу, вознося их сердца к Всевышнему и даря им святой покой. Естественно спросить — в чем секрет этой удивительной энергии? Позвольте мне ответить на этот вопрос, рассмотрев сначала религию как таковую, затем религию, как она проявляется в жизни Церкви, и, наконец, ее плоды в практической жизни.

 

Итак, сначала мы рассмотрим религию как таковую. Здесь возникает четыре фундаментальных взаимосвязанных вопроса: 1) Ради кого существует религия — ради Бога или ради человека? 2) Должна ли она действовать непосредственно или через посредников? 3) Может ли она воздействовать лишь на часть жизни или должна охватывать всю сферу нашего личностного бытия? 4) Может ли она быть естественной или должна быть «неестественной», т. е. иметь сотериологический характер? На эти четыре вопроса кальвинизм отвечает: 1) Религия должна быть не эгоистической, существующей для человека, но идеальной, существующей ради Бога. 2) Она должна действовать не опосредованно, через человека, а непосредственно исходить из сердца. 3) Она должна не сопутствовать жизни, но охватывать всю нашу жизнь. 4) Она должна быть сотериологической, т. е. проистекать не из нашей падшей природы, а из обновленного человека, восстановленного через новое рождение.

Позвольте мне теперь последовательно разъяснить каждое из этих четырех положений.

 

Современная религиозная философия приписывает возникновение религии той силе, от которой она возникнуть не могла; которая только помогала ей и поддерживала ее. Неживую подпорку живого ростка приняли за сам росток. Нам напоминают, и весьма уместно, о пропасти между человеком и подавляющей мощью мироздания, и тут же вводят религию как таинственную силу, пытаясь укрепить человека против неизмеримой силы, которая внушает ему смертельный страх. Понимая, что невидимая душа господствует над осязаемым телом, он заключает, вполне естественно, что природой движет скрытая духовная сила. Сперва он объясняет движения, происходящие в природе, с точки зрения анимизма, полагая, что в ней действуют полчища духов, и пытается уловить их, заклясть, использовать себе во благо. Потом, поднявшись от этой идеи к более широкой концепции, он начинает верить в личностных богов, стоящих над природой, и ожидает от них действенной защиты против демонических сил природы. Наконец, уловив разницу между духовным и материальным, он оказывает поклонение Высшему Духу, стоящему над всем видимым, пока, отказавшись от веры в такого духа как в личность и прельстившись величием своего собственного духа, он не простирается перед неким безличным идеалом, поклоняясь самому себе и почитая себя воплощением высшего начала. Но каковы бы ни были стадии этой эгоистической религии, она не преодолевает своей субъективности, оставаясь религией для человека. Люди религиозны, чтобы, заклиная духов, скрывающихся за завесой природы, освободить себя от страшной хватки мироздания. Неважно, загоняет ли лама злых духов в какие-то кувшины, призывают ли восточных богов природы защитить нас от природных же сил, поклоняются ли более возвышенным богам Греции, вставших выше природы, или, наконец, поклоняется ли идеалистическая философия человеческому духу. Во всех своих формах эта религия существует ради человека; цель ее — его безопасность, свобода, возвышение и, в какой-то мере, победа над смертью. Даже когда такая религия развилась в монотеизм, бог, почитаемый ею, по-прежнему существовал, чтобы помогать человеку, обеспечивать добрый порядок и спокойствие в государстве, помогать в нуждах или укреплять более благородные и возвышенные побуждения сердца в их непрестанной борьбе с гибельными последствиями греха. Отсюда следует, что все такие религии имеют успех во времена голода и мора, среди бедных и угнетенных, униженных и немощных, но увядают в дни процветания. Ей не удается привлечь благополучных, и ее оставляют образованные. Как только культурные слои общества обретут спокойствие и благодаря научному прогрессу почувствуют себя все более свободными от бремени мироздания, они отбрасывают подпорку религии и, насмехаясь над всем святым, упорно идут вперед на своих слабых ногах. Это — неизбежный конец эгоистической религии. Она становится лишней и исчезает, когда удовлетворяются эгоистические интересы. Таков был путь всякой религии у нехристианских народов, и то же самое повторяется в нашем столетии среди номинальных христиан, принадлежащих к обеспеченным и культурным слоям общества.

 

Позиция кальвинизма прямо противоположна этому. Он не отрицает, что у религии есть и человеческая, субъективная сторона; и не сомневается в том, что ее развивает и укрепляет наше стремление искать помощи в нужде, а также духовного укрепления перед лицом чувственных страстей. Однако он утверждает, что, когда в привходящих мотивах видят суть и самую цель религии, надлежащий порядок извращается. Кальвинизм ценит эти моменты, как плоды религии или ее подпорки, но отказывается считать их причиной ее существования. Конечно, религия как таковая помогает человеку, но она не существует ради человека. Не Бог существует ради Своего творения, а творение существует ради Бога. Как говорит Писание, Он создал все для Себя.

Вот почему Бог налагает религиозный отпечаток даже на всю бессознательную природу — на растения, на животных, на детей. «Вся земля полна славы Его». «Как велико имя Твое, Боже, по всей земле». «Небеса проповедуют славу Божию, творение рук Его возвещает твердь». «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу». Мороз и град, снег и туман, бездна и ветер — все возносит хвалу Богу. Но подобно тому, как все творение находит завершение в человеке, так и религия находит ясное выражение только в человеке, который сотворен по образу Божиему, и не потому, что человек ищет религию, а потому что Сам Бог влагает ее в природу человека посредством «семени религии», как говорит Кальвин, посеянного в человеческом сердце 1* .

Сам Бог делает человека религиозным через sensus divinitatis, чувство Божественного, от которого и звенят струны нашей души. Набат нужды прерывает чистую гармонию божественной мелодии, но это — вследствие греха. В первоначальной форме, в естественном состоянии религия — только восхищение и поклонение, которое возвышает и объединяет, а не чувство зависимости, которое разделяет и угнетает. Подобно тому, как серафимы у престола несмолкаемо возглашают «Свят, Свят, Свят!», религия человека на этой земле должна лишь славить Бога, нашего Творца и Вдохновителя. Отправная точка всякого религиозного побуждения — Бог, а не человек. Человек — орудие и средство, только Бог — цель, начальная и конечная точка, источник, из которого текут воды, и в то же время океан, куда они возвращаются. Безрелигиозный — тот, кто оставил, отбросил высшую цель нашего бытия.

А вот не желать иной жизни, кроме жизни ради Бога, стремиться только к воле Божией, полностью погрузиться в славу имени Божиего — сердцевина и ядро всякой истинной религии. «Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя», — это тройственное прошение выражает всякую истинную религию. Наш девиз — «Ищите прежде царства Божия», а потом уж думайте о собственных нуждах. Прежде всего мы исповедуем абсолютное верховенство Триединого Бога, ибо Им, через Него, и для Него все сотворено. Поэтому молитва — самое глубокое выражение религиозной жизни. Так понимает религию кальвинизм, и до сего дня никто не изобрел более возвышенного понимания. Его просто нельзя придумать. Основная идея кальвинизма, и основная идея Библии, и самого христианства ведет к осуществлению высочайшего идеала. Религиозная философия нашего столетия даже в своих самых смелых действиях не достигала более возвышенного идеала и более идеального понимания.

 

Второй главный вопрос для всякой религии — должна ли она быть непосредственной или опосредованной. Должна ли церковь, священник, или, как в старину, колдун, отправитель священных мистерий, стоять между Богом и душой или все промежуточные звенья следует отбросить, чтобы религия связывала душу непосредственно с Богом? Мы видим, что во всех нехристианских религиях человеческих посредников считают необходимыми. Даже в сфере христианства посредники опять появляются в лице Пресвятой Девы, или ангельского воинства, или святых и мучеников, и в виде иерархии клира. Хотя Лютер восставал против всякого посредничества священников, все же церковь, названная его именем, по своему праву «ecclesia docens» (Учащей Церкви (лат.)) восстановила должность посредника и устроителя таинств. Только один Кальвин добился полного осуществления идеала чисто духовной религии. Религия, по его мысли, должна «nullis mediis interpositis», т. е. без всякого посредничества (со стороны творения), устанавливать прямое общение между Богом и человеческим сердцем. Дело не в какой-то ненависти к священникам, или недостаточного почтения к мученикам, или принижения значения ангелов, а лишь в том, что Кальвин чувствовал себя обязанным отстоять суть религии и славу Божию. Ни в чем не уступая, ни в чем не колеблясь, он со святым негодованием объявил войну всему, что помещало себя между душой и Богом. Конечно, он ясно понимал, что в истинной религии человек нуждается в Посреднике, но таким посредником не может быть никакой человек. Только Богочеловек, только Сам Бог может им быть. Мало того, посредничество можем утвердить не мы, но лишь Сам Бог, вселив в сердца возрожденных Святого Духа.

Во всякой религии должен действовать Бог, Он Сам должен сделать нас религиозными, Он должен вложить в нас предрасположенность к религии, нам же остается способность придать форму и выражение тем глубоким религиозным чувствам, которые Он возбудил в глубине наших сердец. Некоторые, заблуждаясь, считают Кальвина Augustinus redivivus (Воскресшим Августином (лат.)). Однако несмотря на свое возвышенное толкование Божией благодати, Августин был епископом, сохранил положение посредника между Триединым Богом и мирянами. Он был выдающейся личностью, одним из самых благочестивых людей своего времени, но тем не менее так узко смотрел на реальную потребность мирян в истинной религии, что в своих догматических трудах восхвалял Церковь как таинственную поставщицу благодати, словно Бог излил в нее всю свою благодать, и из ее сокровищниц люди должны ее черпать. Смешивать августинианство и кальвинизм может только тот, кто поверхностно сосредоточивает свое внимание на предопределении. Религия ради человека предполагает, что человек может действовать как посредник между Богом и своим ближним. Религия ради Бога жестко исключает всякое человеческое посредничество. Пока главная цель религии — помощь человеку; пока считается, что человек способен заслужить благодать своей религиозной ревностью, совершенно естественно, что человек, у которого благочестия меньше, должен призывать в посредники более святых людей. Другой должен обеспечить для него то, что он не может обеспечить сам. Плод висит слишком высоко, а потому более высокий человек должен достать его и протянуть беспомощному товарищу. Если же религия требует, чтобы каждое человеческое сердце воздавало славу Богу, то никакой человек не может предстать за другого человека перед лицом Божиим. Каждый должен предстать лично, религия достигает своей цели только при общем священстве верующих. Даже новорожденное дитя должно принять семя религии от Самого Бога; и если дитя умрет некрещеным, его не отсылают в limbus innocentium (Лимб невинных (лат.)), но оно, если избрано, навеки входит, как и люди, прожившие долго, в личное общение с Богом.

Поистине неоценима важность этого второго касающегося религии момента, достигающего кульминации в том, что человек исповедует свое личное избрание. С одной стороны, всякая религия должна делать человека свободным, чтобы он мог ясно выразить тот общий отпечаток, который Бог наложил на неразумное творение. С другой стороны, всякое подобие священника или шамана в религиозной сфере сковывает человеческий дух, и оковы угнетают тем сильнее, чем больше возрастает благочестие. В Римской Церкви даже сегодня добрые католики очень ограничены клиром. Только католик, чье благочестие угасло, способен обеспечить себе частичную свободу, ослабив хотя бы наполовину узы, соединяющие его с Церковью. В лютеранских церквах клерикальные узы менее стеснительны, но не исчезли полностью. Только у кальвинистов находим мы ту духовную независимость, которая позволяет верующему противостоять, если надо, во имя Бога даже самым властным служителям Церкви. Лишь тот, кто лично предстоит перед Богом и непрерывно общается с Ним, может поистине раскрыть славные крылья свободы. В Голландии и во Франции, в Англии и в Америке, исторический процесс с очевидностью показал, что деспотизм не нашел себе более несокрушимых противников, свобода совести не нашла себе более смелых и решительных сторонников, чем последователи Кальвина. Ведь всякое клерикальное посредничество неизменно и непременно делало религию внешней, закутывало ее в священническое облачение. Только там, где всякое посредничество со стороны священников исчезает, где Божие суверенное избрание от вечности связывает глубины души с Самим Богом, где лучи божественного света проникают прямо в эту глубину — только там, повторю, религия в своем самом абсолютном смысле получает идеальное осуществление (Эти слова Кайпера не стоит относить к институту церковных служителей как таковому, но лишь к его извращенной форме, проявившейся в учреждении клира — посредников между Богом и народом Божьим. Реформатская Церковь, и Кайпер, как один из ее видных представителей, всегда настаивала на необходимости для созидания Церкви и совершенствования святых профессионально обученных служителей Слова и Таинств, которым бы, согласно 1 Фес. 5:12,13 и 1 Тим. 5:17, народ Божий оказывал соответствующую честь (об институте служителей Слова и Таинств см. Еф. 4:11,12; 2 Кор. 5:18–20; 2 Тим. 4:1,2; Мф. 28:19; 1 Кор. 11:24; 1 Тим. 2:1,2; 1 Петр. 5:2–4 и др.). — Прим. науч. консультанта ) .

 

Это естественным образом приводит меня к третьему вопросу, связанному с религией: частична религия или всеохватна, всеобъемлюща, универсальна в прямом смысле слова? Если цель ее — в самом человеке, и если ее осуществление зависит от посредничества клира, то она непременно будет частичной. Человек увязывает свою религию с теми событиями своей жизни, при которых его нужда в ней обостряется, и в тех случаях, когда в его распоряжении — человеческое посредничество. Частичный характер такой религии проявляется в трех вещах: в органе, при помощи которого она должна осуществляться, в сфере, внутри которой она осуществляется, и в группе лиц, среди которых религия должна расти и процветать.

Что до органа, то хороший пример нам дадут недавние споры. Мудрецы наших дней утверждают, что религия должна оставить область человеческого разума и выражать себя или посредством мистических переживаний, или посредством практической воли. Мистический и этический элементы пылко восхваляются, а разум в той же сфере заставляют молчать, поскольку он приводит к метафизическим иллюзиям. Метафизика и догматика подпадают под все более жесткий запрет, агностицизм все громче называют решением великой загадки. В реках сантиментов и чувств можно плавать, и этическая деятельность становится единственным пробным камнем для золота веры, тогда как метафизику избегают, словно трясину. Все, претендующее открыто на роль непреложной догмы, отвергают, словно безрелигиозную контрабанду. Хотя Христос, Которого сами же современные ученые почитают как религиозного гения, говорил очень ясно: «Возлюби Бога всем сердцем твоим, и всею силой твоей, и всем разумением твоим», они пытаются отбросить наш разум как непригодный для употребления в священной сфере и не соответствующий требованиям, предъявляемым к религиозному органу.

Если орган религии находят не во всем нашем бытии, а лишь в его части, и сводят его к нашим чувствам или к нашей воле, то и сфера религии должна принять частичный характер. Религия отделена от науки, а ее авторитет удален из общественной жизни; значит, ее единственным прибежищем остается сердце. Своим Du sollst (Ты должен (нем.)) Кант ограничил сферу религии этической жизнью. Современные мистики изгнали ее в область чувства. И вот религия, некогда основная сила человеческой жизни, теперь в стороне от нее. Далеко не благоденствуя в мире, она должна, по мнению многих, прятаться в отдаленном, почти приватном убежище.

Это приводит нас естественным образом к третьей отличительной особенности частичного взгляда на религию — к мысли о том, что она является достоянием не всех, а только группы благочестивых людей. Ограничив орган религии, мы ограничили и сферу ее действия, а ограничение это естественно сужает круг людей, которые ее исповедуют. Считается, что у искусства есть свой собственный орган или своя сфера деятельности, а потому — свой круг поклонников; точно так же, по данному мнению, должно обстоять дело и с религией. Получается, что огромное множество людей почти лишено мистических переживаний и деятельной силы воли, а значит, они не могут воспринять мистического света или неспособны к истинно благочестивым делам. Но есть и те, чья внутренняя жизнь преисполнена чувством Бесконечного, они исполнены святой энергии, именно среди них благочестие, а также религия процветают ярчайшим образом в их силе воображения и деятельных способностях.

Исходя из совершенно иной точки зрения, Рим постепенно, шаг за шагом, пришел к таким же частичным взглядам. Он знал религию лишь такой, какой она была в его Церкви, и считал, что ее влияние привязано к некоторой части жизни, которую он сам и освятил. Я всецело признаю, что Рим пытался втянуть всю человеческую жизнь, насколько это было возможно, в священную сферу, но все, что вне этой сферы, все, к чему не прикоснулось крещение, все, не окропленное святой водой, было лишено какой бы то ни было сакральности. Подобно тому как Рим провел границу между освященной и мирской сторонами жизни, он разделил и свою собственную вотчину в соответствии с разным уровнем религиозной интенсивности — на клир и затвор, составляющие Святое святых, на благочестивый народ, образующий Святое место, оставляя Внешний Двор тем, кто, хотя и крещен, предпочитает греховные радости мира сего. Система ограничений и разделений для тех, кто во Внешнем Дворе, закончилась тем, что девять десятых практической жизни оказались вообще не связанными ни с какой религией. Религия стала частичной, ее перенесли с обычных дней на праздничные, с дней благоденствия — на дни бед и болезней, с полноты всей жизни — на время приближающейся смерти. Эта дуалистическая система нашла самое яркое выражение в празднестве, предоставляя религии полную власть над душой в недели Великого Поста, но великодушно дозволяя плоти перед тем, как она спустится в долину мрака, выпить до дна чашу наслаждений.

Всему этому прямо противостоит кальвинизм, который отстаивает универсальность религии, ее всеобщую применимость. Если все, что есть, существует ради Бога, из этого следует, что все творение должно воздавать Ему славу — солнце, луна и звезды на тверди, птицы в воздухе, вся природа и прежде всего сам человек, который, подобно священнику, должен посвятить Богу все творение и бурлящую в нем жизнь. Грех отнял большую часть творения у славы Божией, но требование, идеал, остается тем же: весь тварный мир должен погрузиться в поток религии и лежать, словно приношение, на алтаре Всемогущего. Поэтому религия, ограниченная чувствами или волей, для кальвиниста немыслима. Все существо священнослужителя, осуществляющего святое помазание, все его способности и силы должен пронизывать sensus divinitatis. Как же может он исключить свое разумное сознание, logos, находящийся в нем, свет мысли, который пришел от Самого Бога, чтобы его просветить? Если Бог — основа всех чувств и всякого выражения воли, но Его нет во внутреннем «я», в самом центре сознания и мысли; если есть исходный пункт для изучения природы и аксиоматических основ практической жизни, но нет прочной опоры в мыслях о Самом Творце, то кальвинист сочтет это просто отрицанием предвечного Логоса.

Такую же универсальность кальвинисты провозглашают для всей сферы религии и ее влияния среди людей. Все сотворенное Бог сразу снабдил неизменными законами существования. Поскольку Он в полной мере обеспечил такими законами и установлениями всю жизнь, кальвинист и требует, чтобы вся жизнь была посвящена служению Ему в строгом послушании. Религию, ограниченную кельей или церковью, Кальвин не признавал. Вместе с псалмопевцем он призывает небо, и землю, и все народы воздать Богу славу. Бог присутствует во всей жизни через влияние Своей вездесущей и всемогущей силы. Нельзя помыслить никакую сферу человеческой жизни, в которой религия не требовала бы, чтобы мы славили Бога и чтобы всякое labora соединялось с ora в горячей и непрестанной молитве (labora — трудись, ora — молись. Автор имеет в виду правило «ora et labora»). Где бы ни находился человек, что бы он ни делал, к чему бы ни прикладывал руку, — к сельскому ли хозяйству, к торговле, к производству — или разум, в мире искусства или науки, он во всяком деле предстоит перед лицом своего Бога, служит Ему, должен строго Ему повиноваться и, главное, должен Его прославить. Тем самым для кальвиниста невозможно привязывать религию к определенной группе людей, или к определенным кругам. Религия касается всего человеческого рода. Этот род — произведение Божие, удивительное создание Его рук, Его абсолютная собственность. Поэтому весь род человеческий, целиком, должен быть исполнен страха Божиего, весь — молодые и старые, богатые и бедные, посвященные в Его тайны и те, кто еще стоит вдали от них. Бог сотворил всех людей, Он все для всех, мало того — Он посылает не только особую благодать на избранных, но и общую благодать (gratia communis) на все человечество. Конечно, религиозный свет и религиозная жизнь концентрируются в Церкви; но тогда надо сказать, что в Церкви широко распахнуты окна, и через них свет Предвечного светит всему миру. Это град, стоящий на холме, который каждый может увидеть издали. Это святая соль, которая проникает повсюду, предотвращая разложение. Даже того, кто еще не проникся высшим светом или, может быть, просто закрывает глаза, увещевают с равным усердием во всем воздавать славу имени Божиему. Всякая частичная религия вбивает в жизнь клин дуализма; истинный же кальвинист привержен религиозному монизму. Единое призвание свыше должно наложить отпечаток единости на всю жизнь человека, потому что один Бог поддерживает и сохраняет все, точно так же, как Он все сотворил.

 

Это прямо подводит нас к четвертому главному вопросу — должна ли религия быть естественной или «неестественной», т. е. сотериологической? Я говорю о том, должны ли мы считать настоящее состояние человека естественным, или, учитывая, что он впал в грех, полагать, что оно неестественно. В последнем случае религия с необходимостью станет сотериологической. Господствующая в настоящее время идея поощряет взгляд, что она должна бы начинать с человека, пребывающего в естественном состоянии. Никто не утверждает, конечно, что наш род уже соответствует высшим религиозным нормам. Каждый слишком хорошо знает положение дел, чтобы говорить такие нелепицы. На деле мы сплошь и рядом встречаемся с неверием, и религиозная отсталость остается обычным явлением. Подобный естественный взгляд на религию полагает, что именно медленный, постепенный прогресс от низших форм к высшим идеалам служит подтверждением его правоты. Согласно этому воззрению, зачатки религии обнаруживаются уже у животных. Их усматривают в собаке, обожающей своего хозяина, а когда человек разумный развился из шимпанзе, религия лишь взошла на более высокую ступень развития. Начиная с этого времени, она прошла через все формы своего существования и сейчас освобождает себя от церковных и догматических уз, чтобы перейти к тому, что считается высшей ступенью — к неопределенному чувству Неизвестного и Бесконечного. Этой теории противостоит совершенно иная теория. Не отрицая, что в животных есть что-то свойственное и человеку или что (позвольте мне так выразиться) животные сотворены по человеческому образу, как человек сотворен по образу Божиему, она утверждает, что первый человек находился в совершенных взаимоотношениях с Богом, то есть был наделен чистой и истинной верой. Тем самым множества низких, несовершенных, нелепых форм религии, обнаруживаемых в язычестве, она считает не результатом творения человека, а следствием его падения. Эти низкие и несовершенные формы надо понимать не как процесс, ведущий от низшего к высшему, а как плачевное вырождение, которое по своей природе делает восстановление истинной религии возможным лишь сотериологическим образом. Так вот, в выборе между этими двумя теориями кальвинизм не позволяет себе колебаться. Задавая этот вопрос перед лицом Божиим, кальвинист так потрясен Его святостью, что осознание вины раздирает его душу и страшная природа греха тяжко давит на сердце. Всякая попытка объяснить грех как незавершенную ступень на пути к совершенству вызывает у него гнев, поскольку рассматривается им как оскорбление величия Божиего. Он исповедует с самого начала ту же самую истину, которую Бокль эмпирически доказал в своей «Истории цивилизации в Англии»: формы, в которых грех предстает перед нами, могут свидетельствовать о постепенном его смягчении, но нравственное состояние человеческого сердца остается неизменным. На восклицание de profundis («Из глубины» (лат.)), которым Давид взывал к Богу тридцать веков назад, бедная душа каждого чада Божиего, живущего в XVI веке, откликается с той же силой. Представление о том, что разлагающее воздействие греха — источник всех наших несчастий, нигде не было более глубоким, чем в окружении Кальвина. Даже в утверждениях кальвинистов, сделанных в соответствии с Библией, об аде и осуждении нет никакой жестокости, есть лишь та ясность, которую порождает предельная серьезность жизни и неустрашимая отвага глубоко укоренившегося убеждения в святости Всевышнего. Не Он ли, произнесший самые нежные и самые торжественные слова, Сам говорит решительно и многократно о «внешней тьме», об «огне неугасимом» и о «черве, который не умирает»?

И в этом Кальвин был прав, ибо, не соглашаясь с этими словами, мы выказываем непоследовательность, а значит, не совсем искренне исповедуем святость Божию и не осознаем разрушительную силу греха. В этом духовном опыте греха, в эмпирическом размышлении о бедствиях жизни, в трепете и преклонении перед святостью Божией, в твердости убеждений, заставляющих действовать в соответствии со своими взглядами, к чему бы это ни приводило, кальвинист нашел причину необходимости возрождения, без которого нет истинной жизни, и необходимости Откровения, без которого мы не поймем себя.

Предмет моей лекции не позволяет мне подробно говорить о возрождении как прямом деянии Божием, посредством которого Бог заново выпрямляет искривившееся колесо жизни. Однако я должен сказать несколько слов об Откровении и об авторитете Священного Писания. Швейцер и другие весьма некорректно представляют Писание только как формальный принцип реформатского вероисповедания. Подлинный кальвинизм лежит много глубже. То, что Кальвин имел в виду, выражено в его словах о necessitas S. Scripturae (Необходимости Св. Писания (лат.)), то есть о потребности в библейском откровении. Для Кальвина она неизбежно выражала господствующий над всем авторитет Священного Писания, и даже сейчас именно эта догма дает нам способность понять, почему сегодняшний кальвинист считает критический анализ Писания равносильным отмене христианства. В раю перед грехопадением не было никакой Библии, и никакой Библии не будет в будущем раю славы. Зачем нам нужна Библия, когда отчетливый свет природы обращается к нам непосредственно, слово Божие звучит в нашем сердце в своей первоначальной ясности, человеческие слова искренни, и слух наш верен? Какая мать читает трактат «О любви к нашим детям», когда ее собственные дети играют у нее на коленях, и Бог позволяет ей в полной мере наслаждаться их любовью? Но в нашем настоящем состоянии утеряно непосредственное общение с Богом через природу и сердце. Грех заменил это разделением, и нынешнее противление авторитету Священного Писания основано ни на чем ином, кроме как на ложном предположении, что наше состояние все еще нормально и спасать нас незачем. Конечно, в этом случае Библия не нужна, она даже мешает, полагая себя между Богом и сердцем. Зачем письмо, если можно побеседовать? Когда солнце светит в вашем доме в полную силу, вы выключаете электричество, но когда оно исчезнет за горизонтом, вы чувствуете necessitas luminis artificiosi, т. е. потребность в искусственном свете, и зажигаете его. Точно так же в религии. Когда нет тумана, затмевающего божественный свет, какая нужда в светильнике? Но когда история, опыт и сознание разом свидетельствуют, что чистый и полный небесный свет исчез и мы блуждаем во тьме, надо зажечь другой, если хотите — искусственный свет. Бог возжег его в Своем Святом Слове.

Поэтому для кальвиниста необходимость Священного Писания основана не на рассуждениях, а на непосредственном свидетельстве Святого Духа — на testimonium Spiritus Sancti. Наша теория богодухновенности есть плод исторической дедукции, и таковы все канонические утверждения Библии. Сила, с которой она влияет на душу, привлекая ее, как магнит притягивает сталь, не производна, а непосредственна. Все это происходит не каким-то магическим или неизъяснимо мистическим способом; Писание ясно, понять его легко. Бог возрождает нас. Иными словами, Он зажигает в наших сердцах светильник, угашенный грехом. Отсюда непременно следует непримиримый конфликт между внутренним миром нашего сердца и миром вне нас, конфликт тем более острый, чем больше возрождающее начало проникает в наше сознание. Бог открывает возрожденным в Библии мир мысли, мир энергии, мир насыщенной и прекрасной жизни, которая прямо противостоит повседневному миру, но удивительно согласуется с новой жизнью, возникшей в их сердцах. Возрожденный начинает догадываться о тождественности того, что оживает в глубине его души, тому, что открыто ему в Писании, тем самым познавая и суетность этого мира, и божественную реальность мира библейского. Как только он убедится в этом, он сам, на личном уровне, принимает свидетельство Святого Духа. Все в нем жаждет Отца Светов. Вне Писания он видит лишь смутные тени. Теперь, когда он смотрит ввысь сквозь призму Писания, он вновь открывает своего Отца и Бога. Поэтому он и не заковывает науку в кандалы. Если кому угодно критиковать, пусть критикует; такая критика даже может углубить наше видение Библии. Однако никакой кальвинист не позволит, чтобы критик выбил у него из рук саму призму, которая разлагает божественный луч на блестящие оттенки и цвета. Никакие ссылки на ниспосланную нам благодать, никакие слова о плодах Святого Духа не дадут ему права пренебрегать necessitas (необходимость (лат.)), которая здесь, среди грешников, сопутствует сотериологическому отношению к религии. Как творения, мы разделяем нашу жизнь с растениями и животными. Бессознательную жизнь мы разделяем с детьми, со спящими и даже с лишенными разума. Как высших существ и разумных людей нас отличает полное самосознание; и, если религия как высшая жизненная функция должна действовать в высшей сфере самосознания, то отсюда следует, что сотериологическая религия, наряду с necessitas внутреннего возрождения требует necessitas вспомогательного света, откровения, который надо зажечь в наших сумерках. Этот вспомогательный свет, приходящий от Самого Бога, но переданный нам через человека, сияет нам в Его Святом Слове.

Подводя итог нашего исследования, я могу выразить свое заключение следующим образом: применительно к каждой из четырех главных проблем религии кальвинизм проявил свою приверженность соответствующим догмам, и каждый раз делал такой выбор, который даже сейчас, по истечении трех столетий, удовлетворяет самые высокие запросы и оставляет открытым путь для дальнейшего развития. Во-первых, он рассматривает религию не в утилитарном или эвдемонистическом смысле, как существующую ради человека, но как существующую ради Бога и одного только Бога. Это его догма о Суверенности Божией. Во-вторых, не должно быть никаких тварных посредников между Богом и душой; Бог трудится Сам в глубинах сердца. Это учение об Избрании. В третьих, религия не частична, но всеобъемлюща; это догма об общей или универсальной благодати. Наконец, в нашем греховном состоянии религия не может быть естественной, она должна быть сотериологической; это двойная догма о необходимости Возрождения и о необходимости Св. Писания.

 

Рассмотрев религию как таковую и переходя теперь к Церкви как ее организованной форме или ее видимому проявлению, я представлю в три последовательных этапа кальвинистскую концепцию сущности, проявления и цели Церкви Христовой на земле.

По своей сути Церковь для кальвиниста — духовный организм, включающий небо и землю, центр которого, отправная точка — не на земле, но на небе. Понимать это следует так: Бог создал мироздание геоцентричным, т. е. поместил духовный его центр на нашей планете, все разнообразие ее природного царства завершил высшей точкой, человеком, который носит Его образ и потому призван освятить мироздание во имя Его славы. Поэтому в Божием творении человек предстает как пророк, священник и царь; и хотя грех испортил эти высокие замыслы, Бог все же продолжает претворять их в жизнь. Он так возлюбил Свой мир, что отдал за него Самого Себя в лице Своего Сына, и тем самым связал наш род, а через него — и весь мир с вечной жизнью. Хотя с дерева рода человеческого опадают ветки и листья, само оно не погибнет и даже зацветет, опираясь на свой новый корень во Христе. Ведь возрождение спасает не нескольких отдельных лиц, чтобы в конце концов механически сгрести их вместе, а сам организм нашего рода. Поэтому вся возрожденная жизнь образует единое тело, глава которого — Христос, а члены соединены друг с другом через мистический союз с Ним. Этот новый всеохватывающий организм станет центром мироздания, но произойдет это не прежде Второго Пришествия. Сейчас это сокрыто. Здесь, на земле — только его едва различимые очертания. В будущем этот новый Иерусалим спустится от Бога, с небес, но теперь он скрывает свои лучи от нашего взора в тайниках невидимого. Истинное святилище — еще на небесах. Там и Алтарь Искупления, и Алтарь Молитвенного Воскурения; там и Христос, единственный первосвященник, который по чину Мелхиседека совершает службу у Алтаря, в святилище, перед Богом.

Однако в средние века Церковь все более теряла это из вида, становясь обмирщенной. Святилище перенесли на землю, алтарь сложили из камня, и священническая иерархия восстановила себя для служения алтарю. Естественно, пришлось возобновить и осязаемое жертвоприношение на земле, и в конце концов Церковь придумала бескровное приношение мессы. Именно против всего этого и восстал кальвинизм. Не против священства, не против алтарей, не против жертвоприношений — служение священника не может исчезнуть, и всякий, знающий грех, чувствует нужду в умилостивительной жертве; но против всех этих мирских атрибутов, чтобы верующие снова подняли глаза к небесам, к истинному святилищу, где Христос, наш единственный первосвященник, служит у единственно истинного алтаря. Они восстали не против sacerdotium (священства (лат.)), а против sacerdotalism (сацердотализма (лат.)) 2* , и только один Кальвин вел эту битву от начала до конца с неукоснительной последовательностью. Лютеране и епископалы снова сложили на земле что-то вроде алтаря; одни кальвинисты посмели снести его полностью. Тем самым у епископалов сохранилось земное священство, даже иерархия, а в лютеранских землях правитель стал summus episcopus (верховным епископом (лат.)), и в церкви появилось что-то вроде сословных различий. Кальвинизм же провозгласил абсолютное равенство всех, занятых в церковном служении, и согласился только на то, чтобы служители были служителями, слугами. То, что через образы и символы Ветхого Завета люди познали интуитивно, теперь, когда образы получили реальное воплощение, стало для Кальвина умалением Христовой славы, принижающим небесную природу Церкви. Поэтому кальвинизм не мог остановиться, пока мирская мишура привлекала и очаровывала взор. Только когда были устранены последние зерна священнической закваски, Церковь на земле снова смогла стать Внешним двором, из которого верные могли глядеть ввысь, на реальное святилище живого Бога.

Вестминстерское Исповедание великолепно описывает небесную всеобъемлющую природу Церкви, когда говорит: «Католическая или Вселенская Церковь, являясь невидимой, состоит из полного числа избранных, которые были, есть и будут собраны воедино, под их Главою Христом. Она — невеста, тело, полнота Того, Который наполняет все во всем». Только таким образом догма о невидимой Церкви была религиозно освящена и воспринята в своем космологическом и непреходящем значении. Конечно, действительность и полнота Церкви Христовой не может существовать на земле. Здесь находится, в лучшем случае, одно поколение верующих, в данное время стоящих во вратах Храма, тогда как все предыдущие поколения, с начала и основания мира, покинули эту землю и переместились на небеса. Поэтому те, кто остается здесь, — странники. Это значит, что они идут от ворот к самому Святилищу; у тех, кто не был присоединен к Христу в этой жизни, нет никакой возможности спастись после смерти. Кальвинизм не оставляет места ни мессам за умерших, ни призывам умерших к покаянию, которые отстаивают теперь немецкие теологи. Все эти постепенные переходы, по мнению Кальвина, уничтожают абсолютный контраст между сущностью небесной Церкви и ее несовершенной формой здесь, на земле. Церковь на земле не посылает своего света ввысь на небо, но Церковь на небе посылает свой свет земной Церкви. Перед нашим взором — словно бы завеса, которая мешает ему проникнуть отсюда, с земли, в истинную сущность Церкви. Поэтому здесь мы можем только, во-первых, вступить в мистический союз с реальной Церковью посредством Духа и, во-вторых, довольствоваться тенями, мелькающими на прозрачной завесе. Никто из детей Божиих не должен думать, что истинная Церковь — здесь на земле, а там, за завесой — только идеальный плод нашего воображения. Напротив, мы должны верить, что Христос в человеческой природе, в нашей плоти, вошел в невидимое за завесой; и с Ним, вокруг Него, и в Нем, Нашем Главе находится истинная Церковь, реальное и истинное святилище нашего спасения.

 

После того как мы поняли природу Церкви и ее значимость для нашего человеческого рода и для всей вселенной, обратим внимание на то, как проявляется она на земле. Она представлена в виде местных общин, конгрегаций тех, кто исповедует веру, живет в определенном церковном единстве и повинуется установлениям Самого Христа. Церковь на земле — не учреждение, распределяющее благодать, она не ведает духовным врачеванием. Нет никакой таинственной, духовной касты, наделенной властью оказывать магическое влияние на мирян. Есть только возрожденные и исповедующие свою веру люди, которые по заповеди Писания и под влиянием социального элемента в религии образовали сообщество и стремятся жить вместе, повинуясь Христу как своему Царю. Церковь — только это, а не здания, не учреждение, не духовная каста. Для Кальвина Церковь пребывает в самих исповедниках веры — не в каждом отдельно, а во всех вместе, объединенных не по своему разумению, а по установлению Христа. В Церкви на земле должно осуществляться всеобщее священство верных. Поймите меня правильно. Я не говорю, что Церковь состоит из благочестивых, объединенных для каких-нибудь религиозных целей. Это само по себе еще никак не Церковь. В земной Церкви должна проявлять себя истинная, небесная, невидимая Церковь. Если это не так, у вас — просто сообщество, а не Церковь.

Истинная, действительная Церковь была и будет Телом Христовым, члены которого — возрожденные люди. Поэтому Церковь на земле состоит только из тех, кто привит ко Христу, кто преклонился перед Ним, живет Его Словом, покоряется Его установлениям. Такая земная Церковь должна проповедовать Слово, совершать таинства, осуществлять дисциплину и во всем предстоять перед Лицом Божиим.

Все это определяет и форму управления земной Церковью. Оно, как и сама Церковь, имеет начало на небесах, во Христе. Он самым действенным образом правит, руководит Своей Церковью посредством Святого Духа, через Которого действует в Своих членах. Поскольку все равны перед Ним, не может быть никаких иерархических различий между верными; есть лишь служители, которые и служат, и руководят, и управляют. Вот истинно пресвитерианская форма управления, когда церковная власть ниспосылается прямо от Христа общине, сосредоточивается в служителях общины, и через них распространяется на братьев. Власть Христа остается абсолютной, Он правит Один, как монарх, но управление Церковью на земле — совершенно демократическое. Эта система логически и неизбежно приводит к тому, что, поскольку все верующие и все общины в равном положении, никакая церковь не может каким-либо образом господствовать над другой. Напротив, все местные церкви, обладая равным положением и будучи проявлением одного и того же тела, могут объединяться лишь в конфедерацию.

Теперь позвольте мне обратить ваше внимание на другое важное следствие того же самого принципа — на разнообразие деноминаций как неизбежный результат дифференциации [протестантских] церквей в соответствии с различным уровнем их чистоты. Если Церковь рассматривается как институт, независимый от верующих, в котором иерархическое священство распределяет сокровища благодати, вверенные ему, иерархия эта неизбежно сама распространяет себя на все народы и налагает один и тот же отпечаток на все формы церковной жизни. Если же Церковь — это община верующих, а церкви основаны союзом исповедующих веру и объединяются только конфедеративно, тогда различия климата и народа, исторического прошлого и манеры мышления оказывают немалое влияние, а это порождает многообразие в церковных делах. Это далеко идущие последствия, ведь они отменяют абсолютность любой видимой церкви и помещают их рядом друг с другом. Они различаются по степени чистоты, но всегда остаются в той или иной мере проявлением святой вселенской Церкви Христовой, которая на Небесах.

Я не хочу сказать, что кальвинистские теологи знали о таких последствиях с самого начала. Им была ведома тяга к власти, да и помимо этого искушения они считали правильным и естественным судить о каждой церкви, исходя из своего собственного идеала. Но это ни в какой мере не умаляет огромного значения того, что, рассматривая свою церковь не как иерархию или институт, а как собрание верующих, они начинали в церковной жизни, как и в жизни государства и общества, не с принципа насилия, а с принципа свободы. В силу этого начального принципа не было никакой церковной власти выше власти местных церквей, не считая, конечно, тех институтов, которые сами церкви могли образовать, объединившись в конфедерацию. Отсюда с необходимостью следует, что естественные и исторические различия между людьми врежутся, словно клин, в видимую жизнь земной Церкви. Национальные различия в нравах, в образе мыслей и чувств, различия в уровнях глубины их жизни неизбежно выражаются в том, что подчеркивается то одна, то другая сторона одной и той же истины. Отсюда проистекает многочисленность сект и деноминаций, на которые распалась внешняя церковная жизнь. У нас, к примеру, есть деноминации, которые в немалой степени отделились от насыщенного, глубинного и полного кальвинистского вероисповедания, а порой даже пылко противостоят не одной статье нашего вероисповедания; и все же все они обязаны своим происхождением глубоко укоренившейся оппозиции клерикализму и пониманию Церкви как «общины верных», то есть истине, в которой кальвинизм выразил свою основную концепцию. Хотя это неизбежно ведет к мирскому соперничеству и даже греховным ошибкам, все же, после опыта трех столетий, можно признать, что многообразие, нераздельно соединенное с основной идеей кальвинизма, благоприятней для роста и процветания религиозной жизни, чем насильственное однообразие, в котором другие искали главную опору. Следует ожидать более обильных плодов, если только принцип церковной свободы не выродится в безразличие, и никакая церковь, которая своим именем и исповеданием вздымает кальвинистское знамя, не пренебрежет святой миссией, то есть не перестанет представлять другим превосходство своих принципов.

И еще одно стоит обсудить в этой связи. Концепция Церкви как «общины верных» могла бы привести к мысли, что Церковь включает только верующих, но не их детей. Это совершенно не то, чему учит кальвинизм, и наше учение о крещении младенцев показывает как раз обратное. Верующие, которые собираются вместе, не разрывают тем самым естественных уз, связывающих их с потомством. Наоборот, они освящают эту связь, посредством крещения включают своих детей в общение своей церкви, где те и пребывают до тех пор, пока не станут сами исповедовать веру или не отделят себя от Церкви через неверие. Это — чрезвычайно важная кальвинистская догма о Завете; одна из главных статей нашего исповедания, показывающая, что воды Церкви не текут вне природного потока человеческой жизни; церковная жизнь должна идти нога в ногу с естественным воспроизводством человечества в сменяющих друг друга поколениях. Завет и Церковь нераздельны: Завет привязывает Церковь к роду, и Сам Бог запечатлевает связь между благодатной и природной жизнью. Конечно, нужна церковная дисциплина, чтобы предохранить чистоту Завета, ибо воздействие природы на благодать снижает церковную чистоту. Поэтому с кальвинистской точки зрения нельзя сказать, что национальная Церковь предназначена охватить всех обитателей данной страны. Национальная Церковь, т. е. Церковь, охватывающая только одну нацию, но нацию целиком, — языческая или, в лучшем случае, иудейская концепция. Церковь Христова — не национальная, а вселенская. Территория ее господства — не одно государство, а целый мир. Когда лютеранские реформаторы по настоянию правителей национализировали свои церкви, и кальвинистские церкви позволили себе уклониться на тот же самый путь, они не встали выше католического представления о всемирной Церкви, но, очевидно, опустились ниже его. К счастью, могу сказать, поскольку сам это видел, что и наш Дортский Синод, и ваша не менее почтенная Вестминстерская Ассамблея, вновь признали вселенский характер наших Реформатских Церквей и тем самым осудили всякое отклонение от единственно правильного принципа.

 

Обозначив таким образом природу Церкви и форму ее проявления, позвольте мне теперь привлечь ваше внимание к ее цели на земле. Я не буду сейчас говорить о разделении Церкви и государства, это естественным образом будет сделано в следующей лекции. Здесь я ограничусь рассмотрением миссии, порученной Церкви в ее странствии по миру. Эта цель не может быть человеческой или эгоистичной. Она состоит в том, чтобы приготовить верующего к небесам. Возрожденный младенец, умерший в колыбели, идет прямо на небо без всякой дальнейшей подготовки, и где бы Святой Дух ни возжег в душе свет вечной жизни, неотступность святых обеспечивает вечное спасение. Церковь и на земле существует только ради Бога. Возрождения достаточно для избранного человека, чтобы дать ему уверенность в его вечной судьбе, но его недостаточно, чтобы удовлетворить Божию славу в Его трудах среди людей. Для славы нашего Бога необходимо, чтобы за возрождением следовало обращение, и в это обращение Церковь должна внести свой вклад посредством проповеди Слова. В возрожденном человеке сияет искра, но лишь в обращенном она разгорается в пламя, и это пламя посылает свет от Церкви в мир, чтобы, согласно заповеди Господней, прославился наш Отец. И наше обращение, и наше освящение в добрых делах — только тогда становятся знаками праведности, которой требует Иисус, когда мы воспринимаем их не как гарантию нашего спасения, а, скорее, как возможность прославить Бога.

Далее, Церковь должна лелеять это пламя и поддерживать его свечение через общение святых и через таинства. Совокупное сияние мягкого света свечей может поразить нас лишь тогда, когда на одном подсвечнике их сотни; точно так же общение святых должно объединить множество огоньков, зажженных в каждом верующем. Они взаимно усиливают свое свечение, а Христос, шествуя среди семи светильников, очищает его так, что они ярко сияют. Словом, цель Церкви не в нас, а лишь в Боге и в славе Его имени.

Из этой же возвышенной цели возникает строго духовный культ, который кальвинизм пытался восстановить в служении Церкви. Даже фон Гартман, философ далекий от христианства, понял, что культ становится все более религиозным в той мере, в какой у него хватает мужества отказаться от внешней, показной пышности, и силы уйти от символизма, чтобы облечься в красоту высшего порядка — внутреннюю, духовную красоту поклоняющейся Богу души. Церковь, действующая на чувства, стремится ублажать человека посредством религии, и только чисто духовная кальвинистская служба нацелена на чистое поклонение Богу в духе и истине.

Та же самая тенденция управляет нашей церковной дисциплиной, обязательным элементом всякой подлинно кальвинистской церковной деятельности. Дисциплина эта тоже установлена в первую очередь не для того, чтобы предотвращать соблазны, и даже не для того, чтобы отсекать сухие ветви, а для того, чтобы предохранить святость Завета и всегда напоминать внешнему миру о том, что Бог так возвышенно чист, что мы не вправе обращаться ко злу.

Наконец, у нас есть благотворительность, которую осуществляет диаконат, тоже осмысленный лишь Кальвином и восстановленный в своем первоначальном достоинстве. Ни Рим, ни православие, ни лютеране, ни Епископальная церковь не уловили его истинного смысла. Только кальвинизм вернул диаконату почетное положение как необходимому составному элементу церковной жизни. Но в диаконате тоже должен преобладать высокий принцип, чтобы он не прославлял дающих милостыню, а славил имя лишь Того, Кто располагает сердца людей к щедрости. Диаконы — не наши слуги, а слуги Христовы. То, что мы передаем им как попечителям Его собственности, мы просто возвращаем Христу, и во Имя Его это нужно распределять среди Его бедных, — нашим братьям и сестрам. Бедный член церкви, благодарящий диакона и дарителя, а не Христа, в сущности, отрекается от истинного и божественного Даятеля, Который через Своих диаконов хочет показать, что для всякого человека и на всю жизнь Он — Christus Consolator (Христос Утешитель (лат.)), Небесный Искупитель, от вечности помазанный и посланный Самим Богом падшему человечеству. Как видите, конечный результат неопровержимо доказывает, что в кальвинизме основополагающее понимание Церкви совершенно соответствует базисной идее религии. Из той и из другой совершенно исключаются эгоизм и эвдемонизм. Религия и Церковь везде и всегда существуют ради Бога, а не ради человека. Происхождение Церкви — в Боге, форма ее проявления — от Бога, и с начала до конца цель ее — возвеличивать Божию славу.

В завершение я перейду к плодам религии в нашей практической жизни, или к нравственной позиции кальвинизма, — третьему и последнему разделу, которым эта лекция естественным образом завершится.

Первая особенность, привлекающая наше внимание, — видимое противоречие между исповеданием, которое, как говорят, притупляет стремление к нравственному совершенствованию, и реальной жизнью, которая по своему серьезному отношению к нравственности превосходит все остальные религии. Антиномиане и пуритане перемешаны на этом поле, словно плевелы и пшеница, так что на первый взгляд кажется, что антиномианство — логическое следствие кальвинистского исповедания, и что лишь по счастливой непоследовательности пуритане смогли вдохнуть теплоту своей нравственной серьезности в замораживающий все холод, истекающий из догмы о предопределении. Католики, лютеране, арминиане и либертинцы всегда обвиняли кальвинизм в том, что доктрина абсолютного предопределения, достигающая кульминации в неотступности святых, должна неизбежно вести к ослаблению совести и пренебрежению нравственными требованиями. Кальвинизм не отвечает аргументом на аргумент, а демонстрирует свою известную всему миру репутацию, противоречащую ошибочно выведенным следствиям. Он просто спрашивает: «Какие плоды могут противопоставить нам другие религии, если мы укажем на высокую нравственность пуритан?» «Будем ли пребывать в грехе, чтобы изобиловала благодать?!» — старая уловка беса, которую злой дух нашептывал самому апостолу во времена младенчества Церкви. Когда в XVI столетии Гейдельбергский катехизис должен был защищать кальвинизм от позорного обвинения в том, что это учение «ведет к беспечности и безбожной жизни», то Урсин и Олевиан должны были иметь дело лишь с непрестанным повторением той же старой клеветы. Конечно, нечестивое стремление упорствовать в грехе и даже лелеять его, более того — даже сам антиномианизм снова и снова злоупотребляют кальвинистским вероисповеданием, прикрывая им, как щитом, плотские желания необращенного сердца. Но как механическое повторение написанного исповедания имеет мало общего с подлинной религией, так и кальвинистское исповедание не отвечает за тех, кто повторяет формулы Кальвина, но не имеет в сердце и зернышка кальвинистской серьезности. Истинный кальвинист, имеющий право поднять кальвинистское знамя, — лишь тот, кто лично, в собственной душе, был поражен величием Божиим и, уступая всепреодолевающей мощи Его вечной любви, посмел провозгласить эту могущественную любовь против сатаны и мира, и обмирщения своего собственного сердца, глубоко веря, что он избран Самим Богом, и потому должен благодарить Его одного за эту вечную благодать. Такой человек непременно трепещет перед мощью и величием Божиим и, само собой разумеется, руководствуется Его Словом в жизни. Это привело к тому, что из-за его приверженности Писанию кальвинизм назвали без какого-либо основания законнической религией. Это применимо к религии, провозглашающей, что спасение должно достигаться исполнением закона, а кальвинизм, наоборот, всегда считал, что спасение — только от Христа, как искупительный плод Его заслуг.

Особая черта кальвинизма — то, что он помещает верующего перед лицом Божиим не только в Церкви, но и в личной, семейной, общественной и политической жизни. Величие Божие и авторитет Бога влияют на кальвиниста во всей его земной жизни. Он — странник, не в том смысле, что он проходит по миру, до которого ему нет дела, а в том, что на каждом шагу своего долгого пути он должен помнить о своей ответственности перед исполненным величия Богом, Который ждет его в конце странствий. Перед вратами, открывающимися ему при входе в Вечность, предстоит Последний Суд, и это всеохватное и всеобъемлющее испытание покажет, совершал ли он странствие, сердечно желая славы Божией и повинуясь установлениям Всевышнего.

Что понимает кальвинист под верой в установления Божии? Для него это глубоко укоренившееся убеждение, что вся жизнь была в замысле Божием, прежде чем осуществилась в творении. Значит, вся сотворенная жизнь необходимо несет в себе закон своего существования, установленный Самим Богом. Вне нас, в природе, нет жизни без божественных установлений, названных законами природы; и этот термин мы готовы принять, если только понимаем под ним не законы, возникающие из природы, а законы, налагаемые на природу. Есть установления Божии для тверди, которая наверху, и установления для земли внизу, посредством которых утвержден этот мир, и, по слову Псалмопевца, установления эти — слуги Божии. Есть Божии установления для нашего тела, для крови, текущей по артериям и венам, для наших легких, как органов дыхания. Есть даже установления Божии в логике, которые регулируют наши мысли; установления для воображения; установления в сфере эстетики; и, наконец, строгие установления для всей нашей жизни в сфере нравственности. Это — не нравственные законы в смысле суммарных общих законов, которые оставляют решение в каждом конкретном случае нам самим. Как установления Божии определяют и траекторию мельчайшего астероида, и орбиту крупнейшей звезды, так же нравственные Его установления вникают в самые частные мелочи, сообщая нам, что в каждом конкретном случае нужно считать волей Божией. Божии установления, управляющие и величайшими проблемами, и ничтожнейшими событиями, обязывают нас не как свод законов, не как правила, записанные на бумаге, не как кодекс жизни, который пусть на один миг стал бы авторитетным сам по себе, но как постоянная воля Всеведущего и Всемогущего Бога, Который в каждое мгновение определяет путь жизни, устанавливая законы для нее и постоянно связывая нас Своим божественным авторитетом. Кальвинист не поднимается, подобно Канту, в своих рассуждениях от «Du sollst» («Ты должен») к идее законодателя; он стоит перед лицом Божиим, видит Бога, ходит с Богом, чувствует Бога во всем своем бытии и существовании, а потому он не может отвратить слух от несмолкающего «Ты должен», которое постоянно исходит от Бога в природу, в тело, в разум и в действие.

Отсюда следует, что истинный кальвинист приспосабливает себя к этим установлениям не через силу, словно к ярму, от которого хотел бы избавиться, а с той же самой готовностью, с какой мы следуем за проводником в пустыне, понимая, что мы не знаем дороги, а он ее знает, и признавая поэтому, что обрести безопасность можно только следуя по его стопам. Когда наше дыхание прерывается, мы пытаемся сразу устранить помеху, сделать его нормальным, т. е. восстановить его, снова приведя в соответствие с установлениями, которые Бог дал для дыхания. Если это получается, мы испытываем несказанное облегчение. Точно так же, нарушая нормальное течение жизни, верующий стремится как можно скорее восстановить свое духовное дыхание в соответствии с нравственными заповедями Божиими, потому что только после этого внутренняя жизнь снова свободно действует в его душе и сам он может действовать во всю силу. Поэтому всякое различение между общими нравственными установлениями и более специальными христианскими заповедями ему незнакомо. Можем ли мы представить, что когда-то Бог желал определенного нравственного порядка, а теперь, во Христе, Он хочет править иначе, как будто Он не Вечный и Неизменный, Который с самого первого часа творения и во веки веков желал, желает и будет желать и утверждать один и тот же твердый нравственный миропорядок. Поистине Христос смахнул пыль, которой грешная человеческая ограниченность покрыла этот миропорядок, и тот засверкал в его первоначальном блеске. Поистине Христос, и только Он один, открыл нам вечную любовь Бога, которая была с самого начала движущей причиной этого миропорядка. Мало того, Христос укрепил в нас способность ходить твердым шагом в соответствии с этим миропорядком. Но сам миропорядок остался таким, каким был с самого начала. Он предъявляет полные требования не только к верующим (словно от неверующих требуется меньше), но и к каждому человеку и ко всем отношениям между людьми. Поэтому кальвинизм не ведет к философствованию о так называемой нравственной жизни, как будто мы должны создать ее, открыть, или ею управлять. Кальвинизм дает нам ощутить величие Божие и подчиняет нас Его вечным установлениям и неизменным заповедям. Поэтому для кальвиниста всякое изучение этики основано на Синайском Законе, не потому, что в то время начал закрепляться нравственный порядок, но чтобы чтить Закон, как истинный, исходящий от Бога свод того исконного нравственного закона, который Бог начертал в сердце человека как Своего творения и переписывает на скрижалях каждого сердца, когда оно обращается. Кальвиниста ведут к тому, чтобы он покорился совести не как своему личному законодателю, которого каждый несет в себе, но как прямому sensus divinitatis (чувству Бога (лат.)), через которое Сам Бог подстегивает внутреннего человека и покоряет его Своему суду. Он не придерживается религии с ее догматикой, чтобы потом приспособить к ней свою нравственную жизнь с ее этикой, словно та существует параллельно с религией; его религия, его вера ставит его перед Самим Богом, Который вкладывает в него Свою божественную волю. Любовь и поклонение для Кальвина сами по себе обусловливают всякую духовную деятельность, и, таким образом, страх Божий реально и ощутимо входит во все стороны жизни — в семью и общество, в науку и искусство, в личную жизнь и политическую карьеру. Искупленный человек при любом жизненном выборе руководствуется лишь ищущим и непрестанным поклонением перед Богом, Который всегда в его сознании и всегда держит его перед Своим взором. Таков кальвинист, представленный в истории, — всегда и во всем глубочайшее и самое священное почтение к присносущему Богу. Таково правило всей жизни; и в нем единственно истинный образ настоящего пуританина.

Бегство от мира никогда не было свойственно кальвинизму, это — шибболет анабаптизма. Это доказывает особая анабаптистская догма «отдаления», согласно которой анабаптисты, объявляя себя «святыми», уходили от мира, противостояли ему. Они отказывались давать клятвы; они избегали военной службы; они осуждали общественное служение. Уже тогда они образовывали особый мир посреди греховного мира, который не имел ничего общего с нашей настоящей жизнью. Они отвергали все обязанности и всякую ответственность перед прежним миром и систематически избегали его, чтобы не оскверниться. Именно это кальвинизм всегда оспаривал и отрицал. Неправда, что существует два мира, плохой и хороший, которые приспосабливаются друг к другу. Есть одна и та же личность, которую Бог создал совершенной, и которая затем пала и стала грешной, — и это самое «я» ветхого человека возрождается и входит в вечную жизнь. Точно так же есть один мир, который однажды отображал всю славу рая, а потом подпал под проклятие, и со времен грехопадения поддерживается общей благодатью, а теперь в своей основе искуплен и спасен Христом и пройдет через ужасы суда в состояние славы. По этой самой причине кальвинист не может запереть себя в своей церкви и предоставить мир его судьбе. Он чувствует, скорее, свое высокое призвание в том, чтобы продвигать этот мир к более высокой ступени в постоянном согласии с Божиими установлениями, ради Самого Бога, поддерживая среди мучительного разложения все истинное, благородное, пользующееся доброй славой. Поэтому (если мне позволят говорить о моих предшественниках), мы видим в истории, что едва кальвинизм твердо обосновался в Нидерландах за четверть столетия, как на всех направлениях жизни начался расцвет, неукротимые силы высвободились в каждой сфере человеческой деятельности. И коммерция, и торговля, и ремесла, и промышленность, и сельское хозяйство, и садоводство, искусство и наука развивались с доселе неведомой мощью и придали новый импульс совершенно новому развитию жизни во всей Западной Европе.

 

Все, о чем я говорил, допускает лишь одно исключение, и я хочу защитить и получше осветить его. То, что я имею в виду, состоит в следующем: кальвинизм считает законным не всякое близкое соприкосновение с необращенным миром; он ставит преграду против слишком уж сильного влияния этого мира, четко запрещая три вещи: игру в карты, театр и танцы. Эти формы увеселения я сначала рассмотрю отдельно, а потом попытаюсь показать вам их общее значение.

Карточную игру кальвинизм запретил не потому, что будто бы запретил вообще все игры, и не потому, будто в картах есть что-то бесовское, а потому, что она взращивает в сердце опасную тенденцию отвернуться от Бога и положиться на судьбу и удачу. Игра, в которой побеждают благодаря зоркости, быстроте или опыту, только облагораживает, а вот игра, исход которой зависит от того, как перетасованы карты в колоде и вслепую разложены, ведет нас к вере в какую-то силу рока, именуемую случаем или судьбой. К этому виду неверия склонен каждый из нас. Азарт карточной игры то и дело показывает, что людей больше прельщает фортуна, чем серьезный труд. Поэтому кальвинизм рассудил, что молодых людей надо оберегать от этой опасной тенденции, которая усиливается из-за карточной игры. Постоянное присутствие Бога Кальвин и его сподвижники ощущали как неиссякающий источник, из которого они черпали свое серьезное отношение к жизни, и потому, естественно, отвращались от игры, отравляющей этот источник, ставя фортуну выше Божией милости, погоню за случаем — выше твердого упования на Божию волю. Кальвин считал, что бояться Бога и выпрашивать благосклонность у судьбы так же несовместимо, как несовместимы огонь и вода.

Совершенно иные возражения против театра. В театральном представлении самом по себе нет ничего плохого; сила воображения — ценный дар, исходящий от Самого Бога. Нет ничего плохого и в драматическом воображении. Мильтон высоко ценил Шекспира, да и сам писал драмы. Зла нет и в общественных театральных представлениях. Общественные представления давались в Женеве на рыночной площади, и Кальвин это одобрял. Наши предшественники осуждали не комедию или трагедию, и не оперу саму по себе, а ту нравственную жертву, которая, как правило, требовалась от актеров и актрис ради увеселения публики. Театральная труппа, особенно в те дни, пребывала на довольно низком нравственном уровне, отчасти из-за того, что постоянное и вечно меняющееся изображение другого человека мешает создать свою собственную личность; отчасти же потому, что наши современные театры, в отличие от греческих, пустили на сцену женщин, и успех пьесы очень часто зависит от того, в какой мере женщина оскверняет самое священное сокровище, вверенное ей Богом, — незапятнанное имя и безукоризненное поведение. Конечно, можно себе представить совершенно нормальный театр; но, за исключением нескольких больших городов, такие театры не смогут существовать по финансовым причинам. Словом, что ни говори, опыт учит, что процветание театров пропорционально моральной деградации актеров. Это бывает так часто, что Холл Кейн в своем «Христианине» повторяет печальную истину: процветание театра покупается ценой мужского характера и женской чистоты. Можно ли покупать услады слуха и зрения такой ценой? Кальвинизм, который ради Бога почитает все, что есть в человеке человеческого, не мог этого одобрить.

Что касается танцев, даже светские газеты вроде парижского «Фигаро» уже оправдывают позицию кальвинистов. Недавно статья в этой газете рассказала читателям о страданиях отца, который выводит свою дочь на первый бал. Эти страдания понятны каждому, по крайней мере в Париже, кто слышал, как злословят на балах, как нескромно глядят на девушек и чем вообще занимаются. Кальвинизм возражает не против танца, а только против той нечистоты, к которой он часто ведет.

Теперь я вернусь к преграде, о которой мы говорили. Наши отцы прекрасно понимали, что танцами, игрой в карты и хождением в театр увлекся весь мир. В светских кругах эти удовольствия считают не второстепенными развлечениями, а самыми важными; всякого, посмевшего критиковать эти удовольствия, глубоко презирали. По этой самой причине кальвинисты именно в этом увидели Рубикон, который они не могут перейти, не жертвуя своей порядочностью ради губительного веселья, а страхом Господним — ради далеко не невинных удовольствий. Посмею спросить, не оправдал ли опыт их сильные и смелые протесты? И сейчас, через три столетия, вы обнаружите как в моей кальвинистской стране, так и в Шотландии, и в ваших Штатах целые круги, куда эти светские занятия так и не получили доступа, но в которых кипит жизнь во всем своем разнообразии, и благодаря здоровому сосредоточению духа развилась такая глубокая тяга ко всему высокому и святому, что этому завидуют даже наши противники. Крыло бабочки в этих кругах сохранилось неприкосновенным, мало того — золотая пыльца сияет на нем так же ярко.

Теперь я бы хотел привлечь ваше внимание к следующему рассуждению. В наш век гораздо больше статей, трактатов и ученых трудов о нравственности, чем в век Кальвина. Философы и теологи соревнуются друг с другом, открывая нам (или скрывая от нас, это уж как хотите) прямую дорогу нравственности. Но есть нечто, что это множество ученых мужей сделать не смогло. Они не смогли восстановить нравственную строгость в истощенной совести общества.

Скорее мы вправе сетовать на то, что все больше основ нашего нравственного строения постепенно расшатывают и сдвигают с места, пока в конце концов не останется ни одного принципа, который, по мнению большинства, обеспечивал бы в будущем нравственную определенность. Политики и юристы открыто провозглашают право сильного; владение собственностью называют воровством; свободную любовь защищают; честность осмеивают. Пантеизм осмелился поставить рядом Христа и Нерона; и Ницше, зайдя дальше всех прочих, счел блаженство смиренных несчастьем для человечества.

Сравните со всем этим чудесные плоды трех столетий кальвинизма. Он понимал, что мир надо спасать, не философствуя об этике, а восстанавливая чуткую совесть. Поэтому он не позволил себе рассуждать, а непосредственно воззвал к душе и поместил ее лицом к лицу с Живым Богом, так что сердце вострепетало от Его святого величия и в этом величии открыло славу Его любви. Когда, продвигаясь назад в этом историческом обзоре, вы увидите, каким разложившимся и прогнившим кальвинизм застал мир, до какого дна докатилась нравственная жизнь того времени при дворе и в народе, среди священства и среди ученых, у мужчин и у женщин, в высших и низших слоях общества, кто из вас откажет в пальме нравственной победы кальвинизму, который за одно поколение, в преследованиях, в битвах, на эшафоте, создал в пяти нациях одновременно большие и достойные сообщества благородных мужчин и еще более благородных женщин, до сих пор непревзойденных по величию своих идеалов и по силе нравственного самообладания.

 

 

Примечания

1* «Наставления в Христианской Вере» Кальвина. Англ. Эдинбург. пер., т. 1, кн. 1, гл. 3 «И мы считаем несомненным, что люди обладают врожденным чувством божественного... ». Гл. 4 «Итак, опыт показывает, что сокровенным вдохновением Божиим семя религии посеяно во всех людях. С другой стороны, трудно найти одного человека из ста, который бы лелеял это семя в своем сердце, чтобы оно проросло. Но нет никого, в ком бы оно погибло окончательно».

 

2* Сацердотализм — учение о том, что при свершении Евхаристии священник приносит жертву.