27.02.2014

Джон Стотт

Нагорная проповедь

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ 6:7–15

Христианская молитва: не механическая, но осмысленная

7 И молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; 8 Не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. 9 Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; 10Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; 11 Хлеб наш насущный дай нам на сей день; 12 И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; 13 И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь. 14 Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; 15А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших.

Лицемерие — не единственный грех, которого надо избегать в молитве; другим является «произнесение всуе» — бессмысленное, механическое повторение. Первое присуще фарисею, второе — язычнику (ст. 7). Лицемерие — это неверное использование цели молитвы (стремление не к славе Божьей, а к собственной славе); многословие — это неверное употребление самой сущности молитвы (когда реальное личное общение с Богом низводится до уровня простого повторения слов).

И вновь Иисус использует метод контраста, сравнивая две альтернативы, чтобы яснее обозначить Свой путь. Что касается практики благочестия, то Он противопоставил фарисейскому пути (показному и эгоистичному) путь христианский (тайный и божеский). Что же касается практики молитвы, Он противопоставляет языческий путь бессмысленного многословия христианскому пути содержательного общения с Богом. Иисус всегда призывает Своих последователей добиваться больших результатов по сравнению с окружающими их людьми, религиозными или мирскими. Он подчеркивает, что христианская праведность выше (так как она внутренняя), христианская любовь шире (так как включает и врагов), а христианская молитва глубже (ибо она искренняя и осмысленная).

1. Молитва язычников

«Не говорите лишнего, как язычники», — говорит Он (ст. 7). Греческий глагол battalogeo крайне редко встречается в библейской литературе, собственно говоря, вообще неизвестно, чтобы этот глагол использовался где–нибудь еще, кроме этого стиха. Поэтому не очень ясно ни его происхождение, ни значение. Некоторые (например, Эразм Роттердамский) предполагают, «что слово произошло от имени Киренейского царя Батта, который, как говорят, заикался (по Геродоту); другие — от Батта, автора скучных многословных поэм»[1]. Но это уж немного чересчур. Большинство считают это ономатопоэтическим словом — «слово, образованное посредством звукоподражания». Поэтому battarizo означало заикаться; и любой иностранец, речь которого звучала для греческого уха как непрестанное повторение слова «бар», назывался barbaros, отсюда — варвар. Возможно, что то же произошло и с battalogeo. Уильям Тиндейл был первым переводчиком, который употребил в качестве эквивалента этому слову английское звукоподражание «ифииду» (лепетать, бормотать), это слово было использовано в НАБ: «Не бормочите, как язычники».

Известный перевод «не повторяйте всуе» (АВ), таким образом, может ввести в заблуждение, пока не станет ясным, что акцент делается скорее на слове «всуе», нежели на слове «повторение». Иисус не мог запрещать любое повторение, так как Он Сам повторял Свою молитву, а именно, в Гефсимании, когда Он «отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово» (Мф. 26:44). Он одобряет упорство и даже настойчивость в молитве; осуждает Он многословие, когда «говорят не думая» (АГ). Понять это поможет выражение «нагромождение пустых фраз» (ПНВ). Речь идет о молитве, слова которой не имеют смысла, когда участвуют только губы, а ум и сердце бездействуют. В том же стихе 7 battalogia объясняется как polulugia, то есть «многословие», поток механических и бессмысленных слов.

Как же мы должны применять сегодня это запрещение нашего Господа? Возможно, оно распространяется на бездумное пользование четками, когда лишь перебираются бусины и повторяются слова, что скорее рассеивает, нежели концентрирует ум. Применимо ли это также к литургическим формам богослужения? Возможно, ибо использование определенных форм молитвы позволяет приближаться к Богу губами, а сердце при этом остается далеко от Него. Но и в импровизированной молитве можно использовать «пустые фразы» и употреблять религиозные шаблоны, мысленно блуждая при этом. Подводя итоги, можно сказать, что Иисус запрещает народу Своему любую устную молитву, если в нее не включены ум и сердце.

Следующие слова показывают, насколько нелепа такая молитва: «ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны». НАБ: «Они воображают, что чем больше они говорят, то тем больше вероятность быть услышанным». Какая ложь! Что же это за Бог, на Которого производит впечатление в основном техника молитв и количество слов и времени, затраченных на нее?

«Не уподобляйтесь им», — говорит Иисус (ст. 8). Почему? Потому что Бог, в Которого верят христиане, не таков. То есть мы не должны делать, как они, потому что не должны так же, как они, думать. Наоборот, «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него». Он не невежда, чтобы нам давать Ему указания, и не колеблющийся, чтобы нам нужно было убеждать Его. Он наш Отец — Отец, любящий детей Своих и знающий все их нужды. Если же это так, может спросить кто–нибудь, то какой толк в молитве? Пусть на ваш вопрос ответит Кальвин: «Верующие молятся не затем, чтобы информировать Бога о чем–то, Ему неизвестном, или чтобы убедить Его выполнить Свой долг, или заставить Его исполнить то, что Он бы делал с неохотой. Наоборот, они молятся, чтобы, встретившись с Ним, укрепиться в своей вере, размышляя об обетованиях Его, чтобы освободиться от забот своих, возложив их на Него; одним словом, чтобы они могли сказать, что лишь от Него одного они надеются и ожидают для себя и для других всяческих благ»[2]. Лютер сказал об этом еще более сжато: «В своих молитвах… мы наставляем самих себя более, чем Его»[3].

2. Молитва христиан

Если молитва фарисеев была лицемерной, а язычников — механической, тогда молитва христиан должна быть действительной, искренней и осмысленной. Иисус хочет, чтобы наш ум и сердце участвовали в том, что мы говорим. Тогда молитва видна в своем Истинном свете — не как бессмысленное повторение слов, не как средство к прославлению самих себя, но Как истинное общение с Отцом нашим Небесным.

Так называемая «Молитва Господня» была дана Иисусом как образец подлинной христианской молитвы. По Матфею, Он дал ее как образец для подражания («молитесь же так»), по Луке — как речевой оборот (Лк. 11:2: «Когда молитесь, говорите…»). Мы же можем пользоваться ею и как написанной молитвой, и как образцом для создания своей собственной.

Существенная разница между молитвами фарисеев, язычников и христиан состоит в том, какому Богу мы молимся. Возможно, иные боги любят механические распевы; но не живой и истинный Бог, явленный Иисусом Христом. Иисус сказал нам обращаться к Нему (буквально) «Отче наш на небесах». Это подразумевает, во–первых, что Он — Личность, так же, как я — это «Я». Возможно, что Он, по известному выражению К. С. Льюиса, «сверхличность», но наверняка не меньше личности. Одна из причин, по которой современные радикальные теологи отвергают попытки реконструировать учение о Боге, состоит в том, что они отрицают Его способность к личностному самовыражению. Концепция о Боге как об «основе нашего (человеческого) бытия» попросту не согласуется с понятием о Его божественном отцовстве. Бог такая же личность, как и мы, даже более этого. Во–вторых, Он является любящим. Он не людоед–великан, пугающий нас ужасной жестокостью, и не такой отец, о котором мы иногда читаем или слышим — самовластный, хулиган, пьяница, — но Он Сам является воплощением идеала отцовства в Своей любящей заботе о детях Своих. В–третьих, Он могуществен. Он не только добр, но и велик. Слова «на небесах» обозначают не столько место Его пребывания, сколько Его власть и силу Его повеления как Создателя и Правителя всех вещей. Таким образом соединяет Он отцовскую любовь с небесной властью: Его любовь повелевает, а власть Его в состоянии исполнить.

Заповедуя нам обращаться к Богу как к «нашему Отцу на небесах», Иисус заботится не о протоколе (обучая нас правильному этикету в обращении с Божеством), но об истине (чтобы мы предстали пред Ним в верном умонастроении). Мы поступим весьма мудро, если, прежде чем молиться, проведем некоторое время, вспоминая о том, кто Он. Лишь тогда придем мы к нашему любящему Отцу Небесному с подобающим смирением, преданностью и упованием.

После того как мы сориентируемся по отношению к Богу и вспомним, что Бог наш — это личностный, любяший, сильный Отец, содержание наших молитв кардинально изменится двояким образом. Во–первых, приоритет будет отдан Божьему («имя Твое, Царствие Твое… воля Твоя…»). Во–вторых, наши собственные нужды, хоть и отодвинутые на второе место, будут все же поочередно Ему представлены. («Дай нам… прости нам., избавь нас…»). Каждый знает, что молитва Господня состоит из этих двух частей, первая часть касается славы Божьей, а вторая — нужд человека, но, как мне кажется, Кальвин был прав, когда впервые предположил, что здесь существует параллель с Десятью заповедями[4]. Ибо они тоже разделены на две части и выражают тот же приоритет: первая скрижаль раскрывает наши обязанности по отношению к Богу, а вторая — обязанности наши по отношению к ближнему.

Первые три просьбы в молитве Господней выражают нашу заботу о славе Божьей, которая связана с Его именем, властью и волей. Если бы Бог был, по нашим понятиям, некоей безличностной силой, то, конечно, у Него бы не было ни личного имени, ни власти, ни воли — ничего того, о чем бы следовало заботиться. А если бы мы думали о Нем как об «основной части самих себя» или об «основе нашего бытия», было бы невозможно разграничить Его заботы и наши. Но если Он в действительности «Отец наш на небесах», личностный Бог любви и силы, полностью явленный Иисусом Христом, Творец всего, заботящийся о Своих созданиях и об искупленных Им детях, лишь тогда, и только тогда, становится возможным (и даже необходимым) дать Его заботам приоритет и думать прежде о Его имени, Его Царстве и Его воле.

Имя Бога не складывается из букв «б», «о» и «г». То же относится к личности, носящей имя, к ее характеру и деятельности. Поэтому «имя» Бога — это Сам Бог, каким Он является по сути Своей и в Своих проявлениях. Его имя «свято» уже тем, что оно отделено и возвышено над всяким другим именем. Но мы молимся о том, чтобы оно «святилось», то есть, чтобы с ним «обращались, как со святым», потому что мы пламенно желаем, чтобы Ему, то есть Тому, Кому это имя принадлежит, воздавалась подобающая честь в наших собственных жизнях, в церкви и в мире.

Царство Бога — это Его закон. А так как Он является святым, то Он уже и Царь, абсолютно суверенно царствующий над природой и историей. Однако когда пришел Иисус, Он объявил о наступлении нового и особого царского закона Божьего, в котором отражены все благословения спасения и требования подчинения, заключенные в божественном законе. Молиться о «пришествии» этого Царства — значит молиться о том, чтобы оно возрастало, когда через свидетельство церкви люди подчиняются Иисусу, и чтобы вскоре, после того как Иисус возвратится в славе — властвовать и царствовать, оно наступило окончательно.

Воля Божья «благая, угодная и совершенная» (Рим. 12:2), ибо это воля «Отца нашего на небесах», бесконечного в знании, любви и силе. Поэтому глупо противиться ей, гораздо умнее стремиться ее познавать, желать и исполнять. Итак, Его имя свято, Он является Царем, а воля Его исполняется «на небесах». Иисус призывает нас молиться о том, чтобы эта жизнь на земле, по возможности, приблизилась к жизни на небесах. Ибо выражение «и на земле, как на небе», похоже, в одинаковой степени относится к освящению имени Божьего, распространению Царства Его и исполнению Его воли.

Сравнительно легко повторять слова молитвы Господней, не думая, как попугай (или даже как «бормочущий» язычник). Но только искренняя молитва поможет постичь ее революционные выводы, так как в ней отражены христианские ценности. Мы постоянно подвергаемся давлению со стороны мирской культуры. И если мы уступаем, то начинаем беспокоиться о нашем собственном маленьком имени (желая видеть его отпечатанным на бумаге или в газетных статьях, защищая его от нападок), о нашей собственной маленькой империи (управляя, влияя и манипулируя людьми, or чего раздувается наше эго) и о нашей собственной глупой маленькой воле (все время желающей идти своим собственным путем и страдающей, когда ее надежды не сбываются). Но в христианской контркультуре нашей главной заботой является не наше имя, царство и воля, а Божье. Наше умение молиться этой молитвой со всей чистотой может стать тщательнейшей проверкой истинности и глубины нашего христианского вероисповедания.

Во второй части молитвы местоимение «твой» заменяется на «наш», когда от дел Божьих мы обращаемся к нашим собственным. Выразив свою пламенную озабоченность Его славой, мы выражаем теперь свою смиренную зависимость от благодати Его. Истинное отношение к Богу, Которому мы молимся, как к своему Небесному Отцу и великому Царю, хоть и отодвигает наши личные нужды на второе, подчиненное место, все же не исключает их. Отказаться вовсе упоминать их в молитве (на основании того, что мы не желаем беспокоить Бога подобными незначительными вещами) было бы такой же великой ошибкой, как и позволить им в наших молитвах преобладать. Поскольку Бог — это «наш Отец на небесах», любящий нас отеческой любовью, Он заботится о всеобщем благе детей Своих и желает, чтобы мы с упованием несли к Нему свои нужды — нашу нужду в пище, в прощении и в избавлении от зла.

«Хлеб наш насущный дай нам на сей день». Некоторые ранние комментаторы не могли поверить, что наша первая просьба касается хлеба в буквальном смысле — хлеба для тела. Им казалось недостойным после трех благородных начальных просьб, относящихся к славе Божьей, столь внезапно опускаться до земной, материальной заботы. Поэтому они пытались найти здесь аллегорию. Должно быть, как думали они, Он имел в виду хлеб духовный. Ранние Отцы церкви, такие v как Тертуллиан, Киприан и Августин, думали, что сказанное относится к «невидимому хлебу Слова Божия»[5], или к Господней Вечере.

Иероним перевел в Вульгате греческое слово «каждодневный» чудовищным прилагательным «надсущный»,[6] он также имел в виду Святое Причастие. Мы должны быть благодарны реформаторам за более проницательное, приземленное, библейское толкование. Кальвин, например, так прокомментировал стремление Отцов церкви одухотворить это выражение: «Это крайне абсурдно»[7]. Лютер считал, что «хлеб» — это символ «всего необходимого для поддержания земной жизни, то есть пищи, здорового тела, хорошей погоды, дома, жены, детей, хорошего правительства и мира»[8]. И добавим от себя, возможно, под «хлебом» Иисус подразумевал скорее необходимое для жизни, нежели роскошь.

Просьба о том, чтобы Бог «дал» нам пищу, не отрицает, конечно, того факта, что большинство людей должны сами зарабатывать себе на жизнь или что мы обязаны кормить голодных (Мф. 25:35). Кроме того, это свидетельствует о нашей крайней зависимости от Бога, Который обычно использует человеческие средства производства и распределения для осуществления Своих целей. Более того, похоже, Иисус желал, чтобы Его последователи осознавали свою каждодневную зависимость. Прилагательное epiousios в выражении «хлеб наш насущный дай нам на сей день» было настолько неизвестно древним, что Ориген считал даже, будто это евангелисты его придумали. Наши современники Мультон и Миллиган придерживаются того же мнения[9]. Возможно, его следует переводить «на нынешний день» или «на следующий день» (АГ). В любом случае ясно, что речь идет о настоящем моменте или о недалеком будущем. Как комментирует А. М. Хантер: «Прозвучав утром, эта молитва будет просьбой о хлебе на начинающийся день. Прозвучав вечером, она будет просьбой о хлебе завтрашнем»[10].

Прощение настолько же необходимо для жизни й здоровья души, как пища для тела. Поэтому следующая молитва звучит так: «и прости нам долги наши». Грех уподоблен «долгу», так как он должен быть наказан. Но когда Бог прощает грех, Он отменяет долг и снимает с нас обвинение. Слова «как и мы прощаем должникам нашим» в стихах 14 и 15 подчеркивают, что Отец наш простит нас, если мы простим других, но Он не простит нам, если мы отказываемся прощать других. Это, конечно, не значит, что наше прощение дает нам право чувствовать себя прощенными. Скорее всего, это означает, что Бог прощает только кающегося, а одним из главных свидетельств истинного покаяния является дух прощения. Как только глаза наши раскроются и мы увидим, как велика обида, которую мы нанесли Богу, обиды, причиненные нам, покажутся в сравнении с этим совершенно ничтожными. Если же, с другой стороны, мы слишком преувеличиваем нанесенные нам обиды, это доказывает, что мы преуменьшаем значение своих собственных негативных поступков. Именно это является основным моментом притчи о немилосердном рабе (Мф. 18:23—35). Ее окончание: «Весь долг тот я простил тебе… не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?» (ст. 33).

Последние две молитвенные просьбы, возможно, должны восприниматься как отрицательный и положительный аспекты одной просьбы: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Грешник, прошлый грех которого был прощен, жаждет избавиться от тирании греха в будущем. Общий смысл молитвы ясен. Но мы встречаемся с двумя проблемами. Во–первых, Библия говорит, что Бог не искушает, и даже не может искушать нас злом (Иак. 1:13). Тогда какой же смысл в нашей молитве, ведь Он Сам обещал никогда не искушать нас? Некоторые, стараясь ответить на этот вопрос, толкуют слово «искушение» как «испытание» (см.: НАБ, «Не подвергай нас испытанию»), объясняя, что хотя Бог никогда не соблазняет нас грехом, Он испытывает нашу веру и характер. Это возможно. Но, мне кажется, лучшим объяснением может служить утверждение, что слова «не введи» нужно понимать с учетом дополнения «но избави нас», и что «зло» нужно переводить как «злой» («лукавый», как в 13:19). Другими словами, здесь имеется в виду дьявол, искушающий грехом народ Божий, и от него мы хотим быть «избавлены» (rusai).

Вторая проблема связана с утверждением, которое встречается в Библии, будто искушения и испытания полезны для нас. «С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения», или «испытания» (Иак.1:2). Если же они полезны, то почему мы должны просить в молитве избавить нас от них? Возможно, речь идет о помощи в преодолении искушения, а не об избавлении от него. Может быть, мы можем перефразировать все молитвенное прошение так: «Не позволяй нас вводить в искушение, чтобы оно не разрушило нас, но избавляй нас от злого». Итак, под этим подразумевается, что дьявол для нас слишком силен, а мы слишком слабы, чтобы противостоять ему, но Отец наш Небесный избавит нас, если мы призовем Его.

Эти три прошения, данные нам Иисусом в качестве образца, носят всеобъемлющий характер. Собственно говоря, они включают в себя все наши человеческие нужды — материальные (насущный хлеб), духовные (прощение грехов) и моральные (избавление от зла). Таким образом, молясь этой молитвой, мы подчеркиваем нашу зависимость от Бога в каждой области человеческой жизни. Более того, христианин видит в этих трех прошениях скрытый намек на Троицу, так как благодаря творению и провидению Отца мы получаем свой насущный хлеб, благодаря примиряющей смерти Сына мы можем быть прощены, а с помощью силы Духа Святого мы избавляемся от лукавого. Неудивительно, что некоторые древние рукописи относят «царство и силу и славу» к этому триединому Богу, Которому одному это принадлежит.

Похоже, Иисус дал молитву Господню как модель действительной — христианской — молитвы, в отличие от молитв фарисеев и язычников. Молитва Господня является божественной альтернативой для обеих форм ложной молитвы. Для меня это вполне очевидно.

Лицемера вводит в заблуждение его эгоизм. Даже в своих молитвах он думает прежде всего о собственном эго и о том, как он выглядит со стороны. Но христиане в Господней молитве думают лишь о Боге — Его имени, царстве и воле, а не о себе. Истинная христианская молитва всегда состоит в заботе о Боге и Его славе. Поэтому она полностью противоположна позиции лицемеров, использующих молитву как инструмент к обретению собственной славы.

Язычник впадает в другую ошибку — его молитва лишена смысла. Он просто бормочет, «озвучивая» свою бессмысленную литургию. Он не думает о том, что произносит, ибо озабочен объемом, а не содержанием. Но на Бога не производит впечатление подобное словоизлияние. В противовес этому, Иисус призывает нас сообщать все свои нужды нашему Небесному Отцу в смирении и осмысленно, чтобы таким образом выразить нашу ежедневную от Него зависимость.

Итак, христианская молитва противопоставляется нехристианским альтернативам. Центром этой молитвы является Бог (забота о славе Божьей) в противоположность эгоцентричности фарисеев (занятых своей собственной славой). И она осмысленна (в ней ясно выражена зависимость от Бога) в противоположность механическим распевам язычников. Поэтому мы должны приходить к Богу, как малые дети к отцу своему, и молиться не лицемерно, подобно актерам, ищущим людских аплодисментов, и не механически, как бормочущие язычники, ум которых далек от их лепетания, но осмысленно, смиренно и с надеждой.

Коренное отличие этих молитв состоит в Боге, которому молятся. Трагическая ошибка фарисеев и язычников — лицемеров и язычников — заключается в том, что они имеют ложное представление о Боге. Собственно говоря, никто из них не думает о Боге вовсе, ибо лицемер думает лишь о самом себе, язычник же — о посторонних вещах. Что же это за Бог, Который интересуется подобными эгоистичными и бездумными молитвами? Разве Бог является предметом потребления, и мы можем использовать Его с целью возвысить свое положение, или, может быть, компьютером, в который мы можем механически вводить слова?

От этих недостойных замечаний обратимся с облегчением назад, к учению Иисуса о том, что Бог — это наш Отец Небесный. Нам нужно помнить, что Он любит Своих детей с величайшей нежностью, что Он видит детей Своих даже в потайном месте, что Он знает детей Своих и все их нужды до того, как они о чем–либо Его попросят, и что Он действует ради Своих детей Своей небесной и царской властью. Поэтому, если мы позволим Писанию формировать образ Бога, если мы, зная Его характер, будем учиться осознавать Его присутствие, мы никогда не будем молиться лицемерно, но всегда с искренностью, никогда — механически, но всегда осмысленно, как дети Божьи, кем мы и являемся на самом деле.


[1] К. Л. У. Гримм и Д. X. Тайер, Греческо–английский словарь Нового Завета (Т. и Т. Кларк, 1901). — С. L. W. Grimm and J. H. Tasker, Л Greek–English lexicon of the New Testament (T. And T. Clark, 1901).

[2] Кальвин, с. 314.

[3] Лютер, с. 144.

[4] Кальвин, с. 316, 321.

[5] Это выражение Августина. Он перечисляет три альтернативных истолкования, а именно: «все то, что относится к желаниям этой жизни»; «таинство Тела Христова»; «пища духовная», то есть «божественные предписания, о которых надлежит денно и нощно размышлять и пещись». Сам он предпочитает последнее объяснение. Но он заключает, что если кто–либо желает под «насущным хлебом» понимать «хлеб, необходимый для тела» или «таинство Тела Господня», то «нужно взять все три значения совместно». То есть «мы должны называть хлебом насущным хлеб, необходимый для тела, видимый освященный хлеб (то есть Святое Причастие) и невидимый хлеб слова Божьего» (VI. 25, 27).

[6] Super–substantialis — лат. надсущный. — Прим. перев.

[7] Кальвин, с. 322.

[8] Лютер, с. 147.

[9] Д. X. Мультон и Г. Миллиган, Словарь греческого Нового Завета (Ходдер, 1949). — J. H. Moulton and G. Milligan, The Vocabulary of the Greek Testament (Hodder, 1949).

[10] Хантер, с. 75.